– Иван Николаевич, мне нужно срочно перевести одного человечка из вашего управления в мое. Оформить можно завтра, но в известность я вас ставлю именно сегодня, сейчас, потому что я снял сотрудника с задания и перебросил в силу необходимости и под свою ответственность на другой объект.
– Фамилия? – осведомился Трегубов.
– Лозова Татьяна…
– Вячеславовна, – подсказала я быстро и шепотом.
– …Вячеславовна.
– Минуточку.
Возникла пауза. Боже! Трегубов лично наводил обо мне справки.
– Забирай, – сказал он наконец. – Я у себя пометил. Проблем не будет. Это все?
– Пока да, – многозначительно ответил Малин и отключился.
Смотал пленку на автоответчике, вынул кассету, убрал в коробочку и, сделав наклейку, аккуратно надписал. Убрал в ящик стола. И только после этого повернулся ко мне и сказал:
– Ну?
– Ну и ну, – откликнулась я растерянно, и, честно говоря, еле переводя дух от всего услышанного. – Ты кто такой, Малин?
– Видишь ли, Таня, я и сам иногда не понимаю. Но сейчас мне еще важнее узнать, кто ты такая. Давай, наконец, выпьем. Кажется, рабочий день все-таки кончился.
– А эти? – кивнула я в сторону улицы.
– А это уже не наша работа.
– Правда? – переспросила я с сомнением.
И тут за окном послышался шум: визг тормозов, стук автомобильных дверей, крики, топот и кажется, даже щелканье затворов.
Малин взглянул на часы и торжествующе поднял вверх палец:
– Вот так надо работать!
Потом добавил:
– К окну не подходи. Чуть позже. Я, правда, думаю, стрельбы не будет, но Бог их знает, что это за птицы. А впрочем, еремеевские ребята стрелять им не дадут.
И, махнув рукой, он сам подошел к окну.
Смотреть там было уже особо не на что. Пресловутых кавказцев растаскивали по двум прибывшим машинам, завернув за спину руки, а их арестованную "волгу" споро обыскивали еще двое из группы быстрого реагирования, очевидно на предмет поисков оружия. Потом все уехали.
– Почему ты не вышел туда? – спросила я.
– Зачем? Покрасоваться перед поверженным противником? Детский сад. А главное – никогда не надо лишний раз светиться. Что, если они вообще преследовали не меня?
– А кого же? – не поняла я.
– Да кого угодно: мою машину по указанному номеру, другого человека, с которым меня спутали, тебя, наконец.
– Да брось ты! Меня-то зачем?
– Ах, девочка!..
Тогда он первый раз назвал меня девочкой, и мне вдруг стало удивительно приятно почувствовать себя не младшим лейтенантом, не шлюхой, даже не мастером спорта – а девочкой, просто девочкой.
– И ты работаешь в ПГУ! Да уж, не зря я тебя оттуда уволил. Тебе учиться надо. Ну, ладно, сейчас сделаем по глоточку, и ты расскажешь о себе.
– А почему, собственно, я должна рассказывать о себе? – поинтересовалась я, когда мы уже сделали по глоточку и я оценила тонкий и терпкий вкус красного "мартини".
– А потому, девочка, что я беру тебя на работу.
– В другое управление КГБ?
– Да.
– В какое?
– В Двадцать первое главное управление.
Для штатного офицера КГБ в восемьдесят седьмом году это звучало, примерно, как выражение "на кудыкину гору".
– Такого нет, – сказала я жестко.
– Какая осведомленность!
– Так ведь, поди, не со школьницей разговариваешь.
– Ну, вот что, нешкольница, слушай меня внимательно. Даже самую малую толику закрытой информации ты сможешь получить лишь после того, как вопрос о твоем приеме к нам на работу будет решен окончательно и положительным образом.
– Понятно, – процедила я, закипая. – Анкету я уже заполняла. Теперь надо душу вывернуть. А если я не хочу? Если я откажусь работать в вашем управлении и вообще в вашем сраном КГБ?!
– Нет, – сказал полковник Малин холодно и властно, – отказаться в этой ситуации можем только мы.
– Да?! – язвительно переспросила я, вскакивая и едва не принимая одну из стоек карате. – Да? Ты так считаешь? Ты, кажется, звал меня девочкой. Так послушай, мальчик, послушай Сергунчик, на что способна эта, с позволения сказать, девочка. Знаешь, что я сказала полковнику Генштаба Челобитникову, когда он в восемьдесят пятом в Термезе поздравил нас с победой на Саланге и добавил несколько дежурных фраз из газеты "Правда"? "Засунь себе в жопу свой интернациональный долг, – сказала я. – В Москве отдавайте долги партии и правительству, а мы тут воюем, и афганоидам я ничего не должна. Я просто их всех ненавижу. За то и воюю."Я никого и никогда не боялась, Сергунчик. И вашего ГБ, от которого весь мир содрогается, я тоже не боюсь. Вы считаете, что можете любого заставить работать на вас. Нет, на вас работают только законченные сволочи и трусы. Ваша сила, ваша власть держится только на страхе. А с теми, кто не боится, с такими, как Григоренко и Щаранский, вы ничего не сможете сделать. Только убить. Но я не боюсь смерти. Давно уже не боюсь. Что еще? Тюрьма, зона? Зоны я тоже не боюсь, хоть и не была там. Я найду общий язык с ворами, и мы еще такое устроим, что от вашего КГБ живого места не останется. Так что это вы должны меня бояться. Понял? Мальчик Сергунчик…
Я села и залпом выпила полстакана вермута. Малин опустив голову, смотрел в стол – явно прятал от меня глаза. Я тогда плохо понимала, зачем наговорила ему это все. Действительно потеряла контроль над собой? Или в лучших своих традициях сознательно нарывалась на неприятности? Или уже чувствовала, что Малин не тот, за кого выдает себя? Наверно, было всего понемножку. Вот почему я готовилась к любому ответу. И все же он меня удивил.
– Отлично! – произнес Малин, поднимая чуть ли не смеющиеся глаза. – Отлично, девочка!
– Что отлично? – не поняла я.
Все-таки это было чересчур – такая реакция. То ли пора вызывать автоматчиков за мной, то ли санитаров за ним.
– Это был психологический тест, – пояснил Малин. – Конечно, ты можешь отказаться от работы с нами. Но будет жаль: ты нам подходишь идеально.
– Вот как, – несколько растерялась я от такого поворота. – Зачем же мне рассказывать о себе, если вы там обо мне все уже знаете?
– Многое, – поправил Малин, – но не все.
– Ну, и с чего же начать?
– А с чего угодно. В основном меня интересует, как ты дошла до жизни такой.
– Понятно. Можно я выпью коньяку?
– Можно, – сказал Малин.
И мы вместе выпили коньяку. Коньяк был отменный.
– Еще один вопросик, прежде чем я начну свой духовный стриптиз. Это очень важно. Правда. Как ты вышел на меня?
– Ну, это очень просто. Я сейчас набираю людей преимущественно из бывших профессиональных спортсменов – такова специфика работы. А среди спортсменов меня интересуют люди с высоким уровнем интеллекта, эрудиции или с какими-то иными выдающимися способностями: уникальная память, редкая профессия, владение языками, мастерство в одном из видов искусства. Сама понимаешь, такое среди спортсменов, даже бывших, встречается не часто.
– Ну и что же, – усмехнулась я, – в ежегодном справочнике Всесоюзной федерации фигурного катания за восемьдесят третий год была пометка о моем выдающемся интеллекте?
– Нет, – ответил Малин серьезно, – там-то как раз была пометка: "Дура". И подпись: "В.И.Крайнов".
– Правда?
– Не знаю, правда ли, но на словах он мне так и сказал. Поведал про все твои успехи, про все фокусы. И вообще, когда я объяснил, кого ищу, он сразу назвал мне двоих.
– Двоих? – удивилась я.
– Да. Тебя и Чистякову. Чистякову даже в первую очередь. Она бы, сказал Крайнов, вам еще лучше подошла, вот была бестия талантливая, все могла, все умела, а знала больше, чем академик. Да жаль, не уберегли девку! Вот так, примерно, и сказал. И тогда я решил найти тебя. Вот и вся история.
Теперь, когда полковник Малин произнес такие слова о Машке я готова была расцеловать его. И это была уже не просто влюбленность – это была эйфория и экзальтация, я смотрела на него, как на любимого киноартиста, как на сверхпопулярную рок-звезду… Нет, даже не так. Я смотрела на него, как смотрит католический фанатик на Папу Римского. И была счастлива исповедаться ему.
Теперь я знала, с чего начинать – конечно, с Машки. Нет, я не разболтала ему свою главную страшную тайну, и в некоторых местах моей исповеди пришлось схитрить, но в остальном я была предельно откровенной.
А потом Сергей рассказал историю своей жизни. И я поверила, несмотря на весь скепсис, озлобленность и нелюбовь к людям. Ледяная корка внутри меня треснула и начала оттаивать. Медленно, очень медленно, но уже заметно. Я почувствовала странную, приятную теплоту, зародившуюся где-то глубоко-глубоко, и заплакала. А он утешал меня. Потом мы опять вспоминали Машку, и я снова плакала, и он снова утешал меня. И так мы говорили, и говорили, и говорили, и ничего нам было не надо больше, и целовал он меня в лоб, и в щеки, и в шею, но не так, как целуют до, а так как целуют после. Как целуют, утешая, давно знакомую женщину, с которой прожито много-много дней и ночей. А я прижималась к его груди, обнимала его, но лишь потому, что искала тепла, защиты и ласки. Может быть, мы слишком много выпили, может быть, уже наступило утро, и усталость брала свое, а может, мы не были в тот момент мужчиной и женщиной – мы были Людьми, Человеками, Гражданами Вселенной, причастными к ее великим тайнам. Наверно, тогда и придумалось это слово – причастные. Помню, как мы стояли обнявшись в темноте, и я спросила:
– Сергей, и много человек ты успел найти среди бывших спортсменов, кто готов пойти вместе с тобой?
– Пока немного, – ответил он задумчиво и печально. – Пока только одного.
– И кто же это? – спросила я с любопытством.
– Это – ты.
В ту же секунду теплота, копившаяся внутри меня, хлынула могучим потоком, размывая, растапливая напрочь остатки взломанного льда. И я задохнулась от жгучей любви и страсти, от нестерпимого желания рассказать ему свою страшную тайну, чтобы больше уже ничего и никогда не скрывать от этого человека, чтобы не было между нами тайн, и это казалось главным.
Я даже не думала в тот момент, что именно Сергей поможет мне найти Седого, ведь больше просто некому, ведь выше него – только Дедушка, да Господь Бог. Я думала лишь об одном: мы любим друг друга, и это – главное.
Конечно, я рассказала бы ему все, но тут внезапно зазвонил телефон. В половине пятого утра. Вряд ли это был закадычный приятель, решивший узнать, как поживает старина Малин. Вряд ли.
Глава третья
– Что же ты не звонишь, Малин? – загремел в тишине голос Трегубова.
– Изволю почивать, Иван Николаевич, – соврал Сергей. – Что-нибудь случилось?
– Да не то чтобы случилось, – как-то странно замялся Трегубов. – Просто… Где сейчас эта Лозова, которую ты просил перевести?
– А почему вы спрашиваете? – ревниво спросил Сергей.
– А потому, друг мой, что люди, которые маячили перед твоими окнами, знать не знают, кто ты такой, нужен ты им, как прошлогодний снег. И вели они не тебя, а Лозову.
– Вот как, – только и сказал Сергей, потом, повернувшись ко мне, сделал выразительное движение головой, одновременно поднял брови и округлил глаза, как бы говоря: "Вот видишь".
– Ты слушай дальше, – гремел Трегубов. – Эти "кавказцы" оказались сотрудниками итальянской спецслужбы. Но мы не сможем долго задерживать их, будет международный скандал. В общем мне срочно нужны твои каналы за рубежом. Но это уже во-вторых, а во-первых, где все-таки Лозова?
– Лозова здесь, рядом со мной.
– Очень хорошо. Что она знает об этих итальянцах?
Она знает только об одном. По имени Бернардо, а фамилия… Иван Николаевич, да она вам сама расскажет.
– Естественно. Только не по телефону, пусть сюда приедет.
– Вместе со мной, – быстро сказал Малин.
– Натурально, вместе с тобой. Я же сказал, что ты мне сейчас нужен.
– Вы на работе? – спросил на всякий случай Сергей.
– Да, – сказал Трегубов и перед тем, как повесить трубку, еще пробормотал: – Нету среди них никакого Бернардо.
Машину Сергей повел сам. То ли не болела уже нога, то ли он умел не обращать внимания на такие мелочи. До Ясенева, конечно, расстояние приличное, но по ночному городу правил мы почти никаких не соблюдали, и получилось всей езды не больше получаса. Но езды все-таки напряженной. Поэтому обсудить успели только самое главное.
– Что они так переполошились, как ты думаешь?
– А что тут думать? – сказал Сергей с уверенностью всезнающего человека. – Сейчас Одиннадцатый главк (по борьбе с терроризмом) совместно с итальянцами начал работу над программой борьбы с мафией. Итальянским спецам мы очень многим обязаны. А программа жуть какая серьезная, курирует ее фактически лично генсек. Так что на карту поставлено многое. Кстати, итальянские шпионы у нас – это вообще экзотика. А сегодня только конфликта с Италией нам и не хватало.
– Ну и что же, ты будешь звонить Дедушке, чтобы все уладить?
– Зачем Дедушке? Зачем старика беспокоить по ерунде. Буду звонить шефу итальянского ИКСа. Этого вполне достаточно.
А уже перед самыми дверьми Сергей вдруг остановился и сказал:
– Татьяна, извини ради Бога, но я должен тебя спросить. Ты уверена, что рассказала мне все об этом итальянце и вообще обо всех итальянцах, с которыми когда-либо виделась?
– Уверена, Сергей. И не бойся, я не обижаюсь. Я уже достаточно в этом дерьме покрутилась, чтобы ни на что не обижаться. Никаких итальянцев у меня раньше не было. Будем говорить, явных итальянцев. Но ведь все мои контакты – без исключения все – подшиты в Восьмом отделе у Куницина, и Трегубов наверняка уже их проверил.
– Да, ты права, – сказал Малин и мы пошли.
– Иди первой, – предложил он, – тебе будет приятнее.
Я не сразу поняла, но мне действительно было приятно, когда дежурные на всех дверях, на всех этажах, прочитав в пропуске мою фамилию, козыряли и не задавали больше никаких вопросов. Малину такое удовольствие очевидно уже примелькалось. А я вот, между прочим, до сих пор балдею от этой зеленой улицы для красной книжечки.
Выяснилось все довольно быстро. Трегубов сразу сменил гнев на милость и откровенно заигрывал со мной, шутил, что, если б мы встретились раньше, никогда бы он меня не отпустил из ПГУ, потому что такие миниатюрные красавицы с языками, да еще с карате позарез нужны ему для работы "на холоде". Малин непрерывно звонил по телефону. Долго говорил по-итальянски с Римом. Большинство присутствующих, разумеется, ни черта не понимали. Потом был разговор с Неаполем почему-то по-французски. Тут уже у Трегубова появилось осмысленное выражение на лице, но я-то все равно сидела, как дура. Потом парой слов Сергей перемолвился с кем-то по-английски:
– Привет, старик, где бы мне сейчас найти Пьетро? Или Роберто.
А потом снова Неаполь, и Сергей уже не говорил, а ругался самыми черными итальянскими словами, и это можно было понять безо всякого знания языка. Запомнилось часто повторяемое "соно фоттуто!" – с такой интонацией, ну, прямо как наше "твою мать!" Я не ошиблась: по смыслу это было почти то же самое.
В огромный кабинет Трегубова то и дело заходили разной комплекции и разной степени интеллигентности майоры и полковники, сообщали свежую информацию. Пять телефонов на столе и один на маленьком столике трещали друг за другом почти не переставая, адьютантик-старлей только и успевал трубки сдергивать. В общем было такое ощущение, что пять утра – это самый разгар рабочего дня у разведчиков.
И в результате всей этой чехарды выяснилось следующее.
Глубоко законспирированная команда итальянских "чекистов" прибыла в Советский Союз, абсолютно не имея намерения как-то ущемить интересы великой страны и вообще вмешиваться во внутренние дела СССР. Цель приезда была одна: захват скрывающегося здесь под именем Бернардо Фелоцци неаполитанского мафиози по кличке Джинго. В "Интуристе" Джинго почувствовал за собой слежку и собирался, очевидно, прикрываться мною, выбирая момент для отрыва. Скорее всего, по ходу разговора он догадался, кто я, и специально, при том очень изящно, заманивал меня в свои сети, так заманивал, чтобы мне казалось, будто все наоборот. Очевидно он рассчитывал на поддержку КГБ в ответственный и опасный для него момент. Когда же вопреки всем расчетам, появился Малин и девушку увел, Джинго мигом сообразил, что линять надо немедленно. Думаю, мы еще разговаривали с Сергеем в фойе, а мафиози уже не было в зале. Следившие за Джинго, никак не ожидали такого поворота событий, и упустили парня. Поэтому единственной зацепкой для них осталась я. Вот, собственно, и все.
Дальнейшие поиски Джинго ни меня, ни Сергея уже не интересовали, хотя Комитет активно включился в эту игру. Что ж, сами помешали, сами теперь и поможем поймать вашего бандита. Трегубов даже пожурил итальянцев за то, что они не обратились за помощью сразу. И правильно, между прочим, пожурил. Если бы не совместный проект по борьбе с мафией, сидеть бы этим "карбонариям" в простой советской тюрьме на общих основаниях. Ведь по нашим законам они обыкновенными преступниками получались. Но где ж им, итальянцам, понять наши порядки. А может быть, наоборот – они слишком хорошо знали ситуацию, вот и обнаглели. Но это опять же было совсем не наше дело.
Уезжали мы на рассвете. Первые пешеходы, первые машины, милиционеры, дворники… Город просыпался к новому рабочему дню. А мы, словно какой-нибудь загулявший Евгений Онегин, ехали домой спать.
– А куда мы, собственно, едем? – спросил вдруг Сергей.
– Не знаю. Ты же едешь. Домой, наверное.
– Домой-то домой, – не возражал Сергей, – спать хочется ужасно. Но к кому домой? К тебе или ко мне?
– Ко мне, разумеется, ближе, – рассудила я, – но, с другой стороны, нелогично. Ты что, меня оставить там хочешь? Мне будет грустно. А тебе наверняка надо быть у телефона.
– Ну уж нет, – злорадно сказал Сергей, – никаких телефонов. Хватит с меня на сегодня. И на вчера хватит. И на завтра, – добавил он. – Поставлю на автоответчик. Пошли все в баню. Горячий душ и в постель! Разве что выпить еще по рюмке.
– Согласна, – сказала я, – только, Сереж, давай сейчас без всякого секса.
– Ты меня сильно переоцениваешь, девочка. После этой ночки не очень-то и захочется. А коньяк в таких случаях действует не как возбуждающее, а как снотворное.
Я потом вспоминала и думала, какой же удивительный получался у нас разговор. Словно мы давно уже муж и жена. И нет у нас никаких проблем интимных или бытовых – только по работе, и от работы мы ужасно устали, как всегда, и едем в свое привычное уютное гнездышко – спать, просто спать, обнявшись мирно под одеялом.
И мы действительно так все и сделали: разделись, помылись, махнули по рюмке "Хэннеси" и провалились в сон. Ночной рубашки у меня с собой, конечно, не было, поэтому я спала нагишом, но и это не помешало. Мы уснули, уснули как сурки. Правда, ненадолго.
Часа через четыре, наверно, при ярком свете солнца, мы вернулись в мир уже разнополыми существами. Первым проснулся он, а точнее, поначалу лишь одна, но очень существенная часть его, и эта часть толкнула меня в бок. И разбудила. И по всему телу разлилось мягкое ласковое тепло, словно я растворялась в потоках полуденного солнца. И уже не надо было никаких слов, ничего уже было не надо, кроме любимого, родного, прекрасного, горячего тела, обнимающего, притягивающего, входящего в меня…