Улица Ужупё (Užupio g.)
Мартовские игры
– Еще одну? – спрашивает Нёхиси.
Он только что продул мне с разгромным счетом и хочет отыграться. Любой на его месте хотел бы.
Я не прочь поиграть еще, но после моей сокрушительной победы на улице стало так хорошо, что я думаю – а не пойти ли туда прямо сейчас? Там ослепительно светит солнце, тучи, всего пять минут назад щедро посыпавшие город крупными хлопьями снега, стремительно разбегаются кто куда, а по мокрой булыжной мостовой улицы Ужупё ковыляет одуревшая от хмельного весеннего ветра утка, забывшая, что река совсем в другой стороне.
Я сочувственно смотрю на утку, прижавшись носом к оконному стеклу. Думаю – может, выскочить из кафе, сказать глупой птице, что она сейчас удаляется от воды? Впрочем, эта утка уже давно большая девочка. Сама разберется.
Утка и правда останавливается, некоторое время задумчиво глядит по сторонам, а потом, суматошно замахав крыльями, отрывается от земли, делает круг почета над головой бронзового ангела с трубой и улетает в сторону Вильняле. Опомнилась. Вот и молодец.
– Ну так еще одну? – настойчиво спрашивает Нёхиси.
– Пожалуй.
Мы играем в шеш-беш. Но, конечно, не в суетный Backgammon, совсем недавно придуманный каким-то англичанином. Нам по сердцу Длинные нарды, древняя персидская игра, где поле уподобляется небу, движение фишек по кругу символизирует ход звезд, каждая половина доски, состоящая из двенадцати отметок для фишек – двенадцать месяцев в году, двадцать четыре пункта равно числу часов в сутках, а тридцать шашек – число дней лунного месяца.
Именно то, что требуется.
Мы часто играем в нарды. А уж в марте не пропускаем ни одного дня. Может быть, потому, что в самом начале весны совершенно невозможно усидеть дома, а на улице уже через час становится зябко, самое время забиться в кресло в теплом сумрачном углу какого-нибудь кафе.
Впрочем, не "какого-нибудь". Место действия – это тоже очень важно.
Обычно мы играем в нарды в кафе "У ангела" на улице Ужупё – нам по душе их лаконичный интерьер, качество капучино, близость реки, вид из окон и соседство бронзового ангела, снисходительно взирающего на наши игры, пока мы столь же снисходительно взираем на него.
Нёхиси бросает кубики. Ду-беш, пять-пять. Прекрасное начало. Похоже, в этой партии удача будет на стороне Нёхиси, тут уж ничего не поделаешь. Утешением мне станет еще одна чашка капучино и рюмка грушевого коньяку. Много не потребуется, пятьдесят граммов этого нектара я могу растянуть на несколько неудачных партий. Но будем надеяться, до этого все же не дойдет.
Нёхиси по-прежнему отчаянно везет, а мне выпадает всякая ерунда; партия еще в самом разгаре, но уже ясно, что с солнышком можно попрощаться. На какое-то время.
Ставка в нашей с Нёхиси игре всегда одна и та же – погода. Единственный вопрос, по которому нам с Нёхиси никогда не договориться.
Я люблю тепло. Мне нравится солнце – в любое время года, даже летом, когда люди начинают хором жаловаться на жару, купаться среди бела дня в городских фонтанах и скорбно смотреть на небо в надежде увидеть там хоть намек на приближающуюся тучу.
А уж насколько я люблю солнце ранней весной – нет подходящих слов ни в одном из человеческих языков, чтобы описать мою страсть к этому светилу. Весной я развлекаюсь, подсчитывая расцветающие во дворах первые подснежники, пунктуально записываю результат и прикидываю – какая улица в этом году победит? Я праздную ледоход, выпивая по глотку грога из термоса на каждом городском мосту, включая безымянный полуразрушенный мост через Вильняле, от которого можно подняться наверх, к улице Жвиргждино и Бернардинскому кладбищу; еще один глоток всякий раз непременно достается реке, чтобы ей веселее было делать тяжкую свою работу. Я рыщу по паркам в поисках синих пролесков, звонким свистом приветствую перелетных птиц и, когда никто не видит, целуюсь с набухающими древесными почками.
Нёхиси, напротив, по сердцу зима. Белый снег, скользкий лед, ломкий иней, пронзительный ветер, густые морозные туманы и долгие, на полдня, синие декабрьские сумерки. А еще затяжные осенние дожди, жгучие весенние заморозки, на худой конец, сойдут летние грозы – при условии, что небо будет плотно обложено тучами, и станет темно, как ночью, на меньшее Нёхиси не согласится.
Нёхиси снимает последнюю шашку с доски, а у меня даже не все в доме. Если бы мы играли на деньги, пришлось бы платить двойную ставку. Но мы играем на погоду, поэтому оконные стекла уже звенят от ветра, на улице становится темно, как вечером, а на булыжную мостовую падают первые тяжелые крупные градины.
– А это не слишком? – спрашиваю я.
– В самый раз, – пожимает плечами Нёхиси.
Ну, честно говоря, да. Имеет право. Мне не спорить надо, а поскорее отыграться. Во дворе на Бокшто позавчера расцвели подснежники, и о них следует позаботиться. Предлагаю:
– Еще одну?
Нёхиси великодушно кивает. Град за окном сменяют крупные хлопья снега, который, впрочем, тает, едва коснувшись земли. Нёхиси меру знает.
В кафе пулей влетает мокрая до нитки, слегка побитая градом, но совершенно счастливая парочка. Рыжий, как предзакатное солнце молодой человек первым делом избавляется от мокрой кепки, помогает своей спутнице снять пальто, кутает ее в полосатый плед. Они усаживаются у противоположного окна.
– Ну мы и попали, – громко говорит рыжий. – Вышли из дома весной, и вдруг опять наступила зима. По-моему, мартовской погодой управляют какие-то психи.
Нёхиси беззвучно хохочет, закрыв лицо руками.
Я ухмыляюсь и кидаю кости.
Улица Чюрлёнё (M. Čurlionio g.)
Чертов перец
Этот чертов перец притащил Ежи. Еще на прошлую квартиру, которая была на Жверинасе. Пер на себе через полгорода огромный горшок с землей, из которой торчал трогательный зеленый росток полутора сантиметров росту. Допер таки, поставил на подоконник и твердо сказал: нельзя тебе совсем одной, в доме должен быть кто-то живой кроме тебя, не возьмешь растение, принесу кошку, ты меня знаешь, поэтому бери меньшее зло, пока дают.
О да, Сабина его знала. А потому дар приняла безропотно, только спросила, что это за хрень такая расчудесная, а Ежи ответил – понятия не имею, я каких только семечек туда не закапывал, что выросло, то выросло, может, помидор, а может, мандарин, хотя на цитрус вроде не похож. Короче, поживем – увидим.
Сабина, конечно, хотела сказать – у меня все растения дохнут, плохо им со мной, где мой конь пройдет, не растет трава, забыл? Но промолчала. Что толку спорить, если горшок – вот он, уже здесь, лучший друг и практически старший брат, злодей, каких мало, упертый как ослиный бог, принес его и водрузил на подоконник, значит, так тому и быть. Может, действительно выживет, думала Сабина. Ну, вдруг. А буду съезжать – оставлю хозяевам.
Росток оказался не помидором и, конечно, не мандарином, а жгучим перцем. Он не просто выжил, но быстро разросся до состояния умеренно непроходимых джунглей и стал отличным компаньоном, неприхотливым и жизнерадостным, вечно цветущим, бесперебойно плодоносящим; Сабина сама не заметила, как завела привычку проснувшись сразу идти к подоконнику – что нового? И сожитель ее не подводил, то очередной зеленый перчик внезапно вспыхнет заалевшим бочком, то новый цветок откроется, или, напротив, облетит, обнажив крошечную тугую завязь. Еще бы чайник ставить по утрам научился, цены бы ему не было, ворчала Сабина, когда Ежи заходил навестить их обоих – то есть, практически каждый вечер. Растение так стойко переносило продолжительные засухи, то и дело наступавшие по вине рассеянной хозяйки, что Сабина, в конце концов, устыдилась и установила в телефоне напоминание: "Полей меня".
На каждый день.
Переезжая, она и не вспомнила, что поначалу собиралась оставить горшок хозяевам. Сама отнесла его в машину, обхватив так крепко, как не обнимала никого из своих любимых – их-то она не опасалась уронить и разбить. Может быть, зря.
День переезда выдался морозный, а Сабина не сообразила прогреть машину прежде, чем переносить растение, но перец и бровью не повел, уронил на залитый зимним солнцем подоконник нового дома несколько обмороженных листьев и принялся жить дальше, как ни в чем не бывало. Ничем его не проймешь, такой молодец.
И вдруг – тля. Еще вчера все было в порядке, а сегодня нежные молодые листья сплошь покрыты бледной пакостью, шевелящейся, копошащейся, кушающей.
Откуда она взялась посреди зимы, в квартире, где перец был единственным растением? Откуда вообще берется эта мелкая мерзкая дрянь? Самозарождается из воздуха, из черных мыслей, из скверной кармы горе-садовода? Неведомо.
Сабина понятия не имела, что тут можно сделать. Нормальные люди в таких случаях звонят, например, бабушке. Или маме. И спрашивают, как быть. Бабушка, однако, умерла еще до Сабининого рождения, а вторая, которая по отцу, если и была жива, то вряд ли догадывалась о существовании внучки. Мама же некстати увлеклась буддизмом, за компанию с новым немецким бойфрендом, а потому истреблению живых существ в лице тли способствовать не желала. Впрочем, если бы и желала, толку от нее, потомственной горожанки, уморившей на своем веку полдюжины дареных кактусов, все равно не было бы. Зачем я вообще ей звонила? – недоумевала Сабина, вспоминая, сколько стоит в будний день минута разговора с Берлином, и прикидывая, как долго они болтали.
Чертов перец. Чертова тля. Чертов Ежи.
– Чертов Ежи, – сказала она вслух. И повторила: – Чертов, чертов, чертов Ежи, хороший мой, ну как же так, а.
Ежи был всегда, вернее, почти всегда. Первые шесть лет Сабине приходилось справляться с жизнью в одиночку, а потом появился Ежи, как ответ на ее страстные младенческие молитвы о старшем брате, который станет защищать от врагов, придумывать интересные приключения и отвечать на важные вопросы. Вышел во двор, такой высокий – почти до неба, такой взрослый – аж в четвертом классе. Уже почти в пятом. Сказал всем: "Я теперь здесь живу". Сказал Сабине: "Гляди, что у меня есть", – и достал из кармана калейдоскоп, она как начала смотреть, так целый час не могла оторваться. Сказал вредным мальчишкам: эту мелкую не трогать, а то будете иметь дело со мной. И с этого дня Сабинина дворовая жизнь стала такой замечательной, что вспоминаешь – сама себе не веришь. А все Ежи, не кровный, не молочный, не названный – гораздо лучше, добрыми ангелами посланный брат. Самый прекрасный человек в мире, таких вообще не бывает.
А теперь Ежи в больнице. Уже вторую неделю зачем-то там лежит как дурак. Говорит, просто на обследовании. Сабина и хотела бы ему поверить, но никак не получается, потому что ясно же, все совсем не просто, и от того, что мы не называем некоторые страшные вещи своими именами, проще не становится. И совершенно непонятно, как жить в мире, где с таким хорошим Ежи все настолько хреново. И, главное, зачем. Никак, низачем – такие вот примерно ответы.
И как прикажете надеяться на лучшее, если именно сейчас чертов перец, который принес Ежи, сплошь покрылся неведомо откуда взявшейся прожорливой дрянью, и вряд ли переживет такое нашествие. И тогда…
Стоп, говорит себе Сабина. Никаких "и тогда". Не выдумывай. Симпатическая магия, бред, ахинея и мракобесие. Перец – это одно. А Ежи – совершенно другое. Никакой связи, мало ли кто кого кому принес. И еще великое множество здравых вещей говорит себе Сабина, но все они гроша ломаного не стоят на фоне иррационального, сокрушительного, неистребимого, как тля, знания, что связь есть, и дело, стало быть, плохо. Так плохо, что хоть вот прямо сейчас ложись и помирай, чтобы не стать свидетелем собственного ближайшего будущего.
Чертов, чертов перец. Проклятая тля.
Интернет, думает Сабина. Ну! В сети должно быть море информации, как бороться с тлей. А как же! Окрыленная, она несется к компьютеру, тычет в клавиши – бесполезно. Ну ничего себе. Никогда еще такого не было. То ли провайдер бастует, то ли модем накрылся тазом из высококачественной меди; это, безусловно, можно выяснить. Интересно, сколько времени я угрохаю на переговоры со службой поддержки? – думает Сабина, натягивая джинсы. Она уже приняла решение – ноутбук в сумку, за четверть часа добежать, например, до "Кофеина" на Траку, там бесплатный вай-фай, можно быстренько вызнать все про борьбу с тлей и пулей по магазинам, потому что скоро они начнут закрываться, а до завтра ждать совершенно невозможно. Надо сегодня же опрыскать чертов перец каким-нибудь полезным ядом, я же спать не смогу, пока его рядом вот так заживо жрут, думает Сабина, шнуруя ботинки – скользкие, заразы, хоть плачь, зато теплые, на меху, в отличие от кроссовок, в которых сейчас разве только в ближайший супермаркет выскочить, да и то, подвывая на бегу от холода.
Поразительно, думала Сабина пять минут спустя. Вот просто потрясающе. Сидишь дома, считаешь, что все у тебя так плохо – хуже не бывает. Ежи в больнице, перец от тли погибает и в довершение всех бед интернет гикнулся. А потом вдруг оказываешься в сугробе возле помойки со сломанной, скорее всего, ногой и понимаешь, что прежде у тебя была очень даже неплохая жизнь. Да что там, просто прекрасная. Целое, неповрежденное, свободно передвигающееся тело – это такое несказанное счастье, что на все остальное вполне можно забить. Дура неуклюжая. Обязательно тебе надо было нестись по этому катку. Спешила она, блин. Ну вот, везде успела, поздравляю. И что теперь? Скорую вызывать? Похоже, придется.
Сабина прислушалась к ощущениям. Нога, конечно, болит зверски, о том, чтобы встать, и речи нет, после первой же попытки она взвыла в голос. Но может быть, все-таки не перелом? Вывих, растяжение, что там еще случается с ногами, неприятное, но не очень страшное, то есть излечимое в кратчайшие сроки, без гипса и, упаси боже, операций. Мне нельзя сейчас перелом, в панике думала Сабина, у меня же дома перец засохнет, пока я в больнице буду; впрочем, тля сожрет его гораздо раньше, а потом сама издохнет от голода, и я этого не увижу. Невелико утешение, но уж какое есть.
Все внезапно стало так хреново, что ни плакать, ни даже жалеть себя Сабина уже не могла. Исследовала внутреннее пространство на предмет стойкости, надежды на благополучный исход или хотя бы невыносимой муки, готовой взорваться криком и слезами, но не нашла там вообще ничего, кроме гулкой, темной, мерзлой пустоты. Все, предел, конец света уже наступил, и наилучшим выходом было бы отключиться, погасить ставшее бесполезным сознание. А оно почему-то никуда не девалось. И значит, придется жить дальше. Сабина полезла в карман за телефоном, чтобы позвонить в скорую. Чего тянуть, сидеть на льду, слегка припорошенном снегом, совершенно точно не помогает от переломов, но и к мгновенной безболезненной смерти не приводит. К сожалению. А то можно было бы оставить все как есть.
И тут с неба раздался глас. Гулкий и басовитый, как положено.
– Ты чего тут расселась? – бесцеремонно поинтересовался он.
Целую секунду Сабина была совершенно убеждена, что вопрос задал не кто-нибудь, а сам Бог, вот так запросто решил поинтересоваться ее делами, и аж задохнулась от возмущения. Сам все это устроил, и сам же спрашивает!
Сабина никогда не могла поверить, что Бога нет. Ей просто недоставало воображения представить, что весь мир появился случайно, просто так, низачем, существует без причины и смысла, и в один прекрасный день вот так же, ни с того, ни с сего, бесследно исчезнет. А сейчас подумала – может быть, лучше бы Бога и правда не было, никакого. Чем вот такой.
Словно бы в ответ на ее богоборческие идеи с неба спустилось облако густого вонючего дыма. Как будто немилосердный Господь закурил сигару, чтобы с максимальным комфортом созерцать Сабинины страдания.
Он действительно курил сигару. Не Господь, конечно, а высокий толстый бородач в ослепительно-розовом, изрядно замаранном пуховике, обладатель зычного небесного гласа, плеера с драными наушниками, из которых невнятно доносилось что-то знакомое – матерь божья, неужели Pink Floyd?! – и огромной клетчатой сумки на колесиках. Сумка была до отказа набита барахлом, собранным, надо понимать, по мусорным контейнерам. Таких горе-кладоискателей в городе полно, идешь мимо любой помойки, а там непременно кто-то там роется, ищет пустые бутылки, одежду, еще что-нибудь никому не нужное, но условно пригодное для дальнейшего использования. Собачья жизнь. Завидев очередного такого бедолагу, Сабина всегда отводила глаза, ускоряла шаг и старалась думать о чем-нибудь сложном, абстрактном, на худой конец, лирическом, лишь бы заняло целиком, отвлекло от бесполезного сострадания, защитило от злой судьбы, которая, несомненно, заразна, как холера. А теперь один из этих людей – судя по роскошной экипировке, король мусорщиков улицы Чюрлёнё, а то и всего Нового Города – присел на корточки рядом с ней, дымит в лицо вонючей сигарой, спрашивает:
– С тобой все в порядке?
Ну ничего себе вопрос.
– В порядке?! – возмущенно переспросила Сабина. – Это со мной-то?!
Заполнившая ее мерзлая пустота внезапно овеществилась, превратилась в тяжелый стеклянный шар, который незамедлительно треснул и разлетелся на миллион мелких острых осколков. Это было так больно, что слезы брызнули из глаз. Сабина ревела громко, бурно, взахлеб, как в детстве, когда всякое горе – навсегда. Невнятно выкрикивала вперемешку с рыданиями все свои жалобы – про скользкие подметки, сломанную ногу, маму, которую бесполезно звать на помощь, и всегда было бесполезно, Ежи в больнице и чертов перец, облепленный мерзкой прожорливой тлей, и снова про ногу, скорую помощь и гипс, который именно сейчас никак, ну никак нельзя.
Много чего можно наговорить, когда твой единственный слушатель – никчемное человеческое барахло, промышляющее сбором чужого ненужного барахла, когда он настолько ничтожней, незначительней, чем любой другой прохожий, что, можно сказать, вообще не считается. Даже если разберет что-то в твоих бессвязных сетованиях, не беда. Как будто пожаловалась пустому горшку, который потом можно будет разбить, а черепки закопать, от греха подальше.
Сабина даже не заметила, как собиратель мусора расшнуровал ее ботинок. Только когда принялся стаскивать, охнула от боли и наконец сообразила, что он ее разул. Мелькнула дикая мысль – да он же меня грабит. Раздевает, как труп врага на поле боя. И я ни убежать не могу, ни сопротивляться. Но тут бородач сказал:
– Какой, к бесу, перелом. Обыкновенный вывих. Сейчас вправим. Не бойся, я фельдшером раньше был.
И не самым плохим.
От такого поворота событий Сабина совсем ошалела, хотела было сказать: "Лучше не надо, я скорую вызову", – но не успела, потому что в этот момент в ее ноге сконцентрировалась, надо думать, вся боль этого мира. Страшный, ослепительный, сияющий невыносимой белизной миг абсолютной боли, она даже закричать не смогла от потрясения, а когда все-таки открыла рот, никаких причин вопить уже не было – все закончилось. То есть закончилась только боль. А отставной фельдшер с сигарой, его тележка на колесиках, мусорный контейнер, заснеженная земля, бледные оранжевые фонари – все это осталось. И чертов перец, конечно же, остался – там, дома. И тля при нем.