Например, на улице Гаоно кроме Альбертаса имелся еще и Арвидас, метрах в двадцати от коллеги. На Чюрлёнё, неподалеку от работы, лежали Римас и пан Бучонис, такой солидный, что звать его по имени оказалось совершенно невозможно, только по фамилии, уважительно, с вежливым полупоклоном. На Бокшто, за углом от Ясиного дома дежурил Йонас, один, без напарника. Возле большой "Максимы" на Миндауго – Мантас и Джордж; о последнем каким-то образом было известно, что он приехал из Америки по программе обмена лежачим полицейским опытом, да так и застрял в Вильнюсе. Нравится ему тут.
И так далее.
Йонас, Альбертас и Арвидас, которых встречал почти каждую ночь, возвращаясь от Яси, быстро стали чем-то вроде приятелей. Они были свидетелями всех радостей этой зимы. Радостей оказалось так много, что еще чуть-чуть и, того гляди, разучился бы касаться земли при ходьбе.
Зима же выдалась лютая, с детства такой не помнил. Тонкое пижонское пальто пришлось сменить на старую дубленку, тяжелую, как Сизифов камень; Яся подарила модную вязаную шапку с длинными, украшенными кисточками, ушами; дома нашелся старый кашемировый шарф, теплый до изумления; последним стратегическим маневром стало приобретение ботинок на два размера больше, под них можно было надевать купленные на рынке носки из толстой шерсти. Ходить по улицам стало не то чтобы комфортно, но – вполне возможно. Уже немало.
Сочувствие к лежачим полицейским росло по мере понижения температуры. Они, конечно, не теплокровные. И не то чтобы такие уж органические. Их счастье. Когда термометр показывает минус двадцать пять, неорганическая жизнь – лучшее решение. А все равно жалко ребят. Альбертаса, Арвидаса, Йонаса, Римаса, пана Бучониса, Мантаса и Джорджа. Джорджа особенно. Приехал, понимаешь, по обмену в страну с умеренным климатом, среднегодовой температурой плюс шесть, теплой (теоретически) зимой и прохладным летом. А тут – сюрприз, сюрприз! Во попал мужик.
Фляга с коньяком по-прежнему всегда была с собой, во внутреннем кармане. И редкий вечер теперь обходился без глотка-другого, потому что Яся непременно тащила гулять, хоть на полчаса, ее тоже распирало от счастья, и прогулки по морозу помогали остудить горячую голову до совместимой с жизнью температуры. И путь от Яси домой тоже никто не отменял, возвращался от нее не каждый день, но довольно часто, обычно заполночь, когда мороз особенно лют.
Сразу за порогом делал глоток, выливал несколько капель на едва заметный под смерзшимся снегом бугорок: "Твое здоровье, Йонас!" И потом, на улице Гаоно, снова доставал флягу. "Арвидас, Альбертас, за вас, ребята!" Отпивал сам, щедро делился с лежачими полицейскими. Альбертасу обычно доставалось чуть больше, как старейшему другу, единственному свидетелю самой первой счастливой ночи, завершившейся прогулкой от Яси домой.
Не то чтобы всерьез полагал, будто каучуковым сооружениям действительно так уж необходим коньяк, чтобы согреться. И не настолько заигрался, чтобы считать лежачих полицейских заколдованными (к примеру) людьми. Просто такой ритуал. Случайно, по вдохновению сложившийся и потому особенно важный. Вылитый коньяк становился чем-то вроде благодарственной языческой жертвы. Возвращаться заполночь от Яси и не говорить за это "спасибо" было бы свинством. Абсолютно все равно кому, лишь бы говорить.
Однажды, выплеснув из фляги коньяк: "Твое здоровье, Альбертас", почувствовал, как на плечо опустилась тяжелая рука. Вздрогнул, обернулся и обмер: рядом стоял самый настоящий полицейский. То есть не лежачий. Не резиновый. Живой. По-крестьянски кряжистый и, судя по выражению лица, флегматичный. За спиной маячил напарник, вернее, напарница. Маленькая женщина с копной густых волос, выбивающихся из-под форменной шапки. Чуть поодаль, возле ресторана "Стиклю", был припаркован патрульный автомобиль. И как раньше его не заметил? Вот растяпа.
– Вы что такое делаете? – с упреком спросил полицейский.
Чуть не согрел от стыда, представив, каким идиотизмом все это выглядит со стороны. Так растерялся, что сказал правду:
– Такой мороз, что кажется – даже им холодно. Не могу спокойно смотреть, как кто-то мерзнет. Даже если он – просто лежачий полицейский.
– Спящий, – сказала женщина.
Растерянно переспросил:
– Что?
– Спящий. От английского "sleeping policeman". Это уже потом их стали называть "лежачими", или даже "мертвыми". Не знаю почему. По-моему, "спящий" – лучше.
Зачем-то повторил:
– Sleeping policeman. – Глубокомысленно добавил: – Ну надо же, как интересно. Буду знать. – И совершенно некстати процитировал: – …и если сон кончает тоску души и тысячу тревог, нам свойственных, такого завершенья нельзя не жаждать.
Совсем дурак. Нашел время и место блистать интеллектом. Шекспир-то тут при чем.
Окончательно смутился и умолк. Думал – навек. Зато заговорил полицейский.
– Приятно видеть такое великодушное отношение к нашим коллегам, – сказал он. – Однако ребята при исполнении, им сейчас ничего крепче кофе не положено.
Обрадовался. Если сторонний человек подхватывает твою шутку, значит, не считает ее безнадежно глупой. Или, хуже того, бредом сумасшедшего. Если же твою шутку подхватил полицейский, это равносильно справке о полной, абсолютной, почти сверхъестественной нормальности. Вот и хорошо.
Решил ответить в том же духе:
– Ну, капельку-то на таком морозе можно. Я вон всего пять минут назад вышел, а уже продрог. А они круглосуточно тут лежат, бедняги. И никто не позаботится…
– Как это – "никто"? – перебил его полицейский. – А мы на что? Неужели думаете, оставим своих коллег без горячих напитков?
– Вот кстати, – вмешалась женщина. – Термосто так и лежит на заднем сидении. Сходи, а? Он тяжелый.
– Тебе все тяжелое, – добродушно проворчал ее напарник и пошел к машине.
– Альгирдас – зануда. На самом деле, капля коньяку в такой мороз еще никогда никому не вредила, – шепотом сказала женщина. – Даже при исполнении. Вы молодец.
Улыбнулся. Протянул ей флягу.
– Похоже, я прикончила ваши запасы, – сказала она, сделав глоток. – Обычно я не такая бесцеремонная, но мороз плохо влияет на манеры. Если будете думать, кого проклинать, знайте, что меня зовут Таня, и с этого дня я ваша вечная должница.
Хотел сказать – какие пустяки, там почти ничего не было. Но тут вернулся полицейский Альгирдас с большим, как минимум, пятилитровым термосом.
– Спасибо, друг, – сказала Таня и принялась отвинчивать крышку.
Из термоса повалил густой кофейный пар.
Никогда не любил кофе, но тут слюнки потекли.
Думал, они сейчас предложат выпить пару глотков. Решил – не стану отказываться, даже если до утра потом не усну.
Однако не предложили. И сами не стали пить. Вместо этого Альгирдас снова подхватил теперь уже открытый термос и приговаривая: "Видите, мы своих ребят на морозе без горячего не оставляем", – принялся поливать кофе черный каучуковый бок Альбертаса.
Проспект Гедиминаса (Gedimino pr.)
Совершенно черный кот
– Здесь мед у всех отличный, – тараторит Бета. – Но поскольку у тебя ограниченная грузоподъемность, плюнем на все, кроме белого рапсового. Я уж на что к сладкому равнодушна, но от этого меда меня за уши не оттянешь. И такая чудная бабулька его продает, в шляпке и ажурных митенках, не то принцесса в изгнании, не то добрая фея на пенсии; обычно вооон там сидит, идем, посмотрим.
Лена покорно кивает – пусть будет фея, как скажешь.
Ей вовсе не хочется покупать мед. В том числе рапсовый. Рапс – это же вроде бы сорняк, типа сурепки, думает она. Или нет? Ай, какая разница.
Сейчас – точно никакой. Потому что у Лены – туфли. Даже не так – ТУФЛИ! Новые, на каблуках. Надевать их, выходя из дома на весь день, было большой ошибкой, это она уже давно поняла. Но виду не подает. Бета еще с утра ворчала – какая может быть прогулка на таких каблучищах? И совала какие-то свои разношенные тапки, Лена в таких мусор выносить постеснялась бы.
Признавать, что Бета была совершенно права, совсем не хочется. Старшая сестра – это такое специальное божье наказание. Она всегда оказывается права. Со временем от этого начинаешь уставать. Усталость накапливается, даже когда живешь в другом городе и видишь сестру всего раз в году. Чемодан на перрон поставить не успеешь, а она уже говорит, вместо "здрасьте": "Надо было брать на колесиках". И ведь не поспоришь. То есть спорить-то можно сколько угодно, но ослепительно красивый новый кожаный чемодан даже до такси тащить тяжело, и страшно подумать, каково будет с ним уезжать, потому что придется переть домой неизбежные подарки, как минимум, вдвое больше, чем привезла с собой. Бета совершенно права, надо было брать старый чемодан на колесиках, и плевать, как он выглядит, лишь бы тяжесть не таскать.
А потом сестра говорит еще что-нибудь чрезвычайно разумное, и еще, и еще, и уже на следующее утро хочется сбежать от нее на край света, хотя весь год скучала, и сама, по своей воле в гости приехала, никто не заставлял.
– Ты чего кислая такая? – обеспокоенно спрашивает Бета. – Устала? Загоняла я тебя? Бедный ты мой ребенок.
Бета очень хорошая сестра. Только невыносимо старшая. Поди пожалуйся такой на чертовы туфли, тут же услышишь: "Ну я же говорииииила", – и жуткие стоптанные тапки снова станут реальной угрозой Лениному ближайшему будущему, и без них вполне безотрадному.
Поэтому Лена неопределенно пожимает плечами.
– Просто я не очень люблю ярмарки, – говорит она. – Хотя эта ваша вполне милая, и народу совсем немного.
– Купим мед, – говорит Бета, – и сразу пойдем пить кофе. Здесь рядом, прямо на проспекте отличное кафе… Ой, смотри!
И останавливается как вкопанная напротив стенда, увешанного картинками с котами. А также котятами, спасибо хоть не в лукошках. И даже без бантиков. Вполне можно было бы пережить, если бы автор дал себе труд закончить хотя бы пару классов детской художественной школы. А то уж больно кривобокие у него коты. Смотреть больно.
– Ты не представляешь, как нам повезло, – говорит Бета.
Рехнулась, не иначе.
– То есть свой единственный шанс поглазеть на картинки с котиками мы каким-то чудом не профукали, – вздыхает Лена. – Жизнь прошла не зря. Будет о чем на смертном одре.
И косится на художника – не обиделся ли? Впрочем, поделом.
Но художник, невысокий мужичок в мешковатом джинсовом комбинезоне, с собранными в хвост пегими волосами, не обращает на них никакого внимания. Сидит, насупившись, на складном стуле, малюет что-то на картонке с неровно обрезанными краями. Надо полагать, очередного кривомордого кота, на радость мировой культуре.
– Да ну тебя! – отмахивается Бета. И шепчет, почти касаясь губами уха: – Впервые его здесь вижу, обычно он в другом месте стоит.
Вот и стоял бы себе там дальше, раздраженно думает Лена. Если бы не его котятки, я бы уже сидела в кафе. Сидела бы. Си-де-ла. Там наверняка можно спрятать ноги под стол и незаметно снять туфли. Туфли, о господи.
Но вслух она говорит:
– Картинки у него, по-моему… ээээ… немножко слишком любительские.
Старательно подбирает выражения. Чтобы не обидеть Бету, если уж с бедняжкой случилось такое ужасное несчастье, и ей вдруг стали нравиться котики, нарисованные левой задней ногой. В лучшем случае правой. Но определенно задней, надо смотреть правде в лицо.
– "Любительские" – еще мягко сказано, – невозмутимо кивает Бета. – Но в данном случае это совершенно неважно. Штука в том, что именно этот художник рисует наших городских котов.
– Ну, я, в общем, и не предполагала, что парижских, – пожимает плечами Лена.
Она начинает сердиться.
– Ты не поняла, – говорит Бета. – Все наши городские коты появились только потому, что он их нарисовал. А не наоборот, как это обычно бывает. Я, конечно, имею в виду уличных котов. С домашними совсем другая история.
…Очередная сказочка, думает Лена. В пять лет я их обожала. Ладно, положим, и в десять обожала. И даже в пятнадцать не отказывалась послушать. Но блин! Сейчас-то мне тридцать два. Я уже такая взрослая тетка, что самой страшно. А ты, моя дорогая сестренка, на семь лет старше. Приличные люди столько вообще не живут. А все туда же. Сказочки. Художнички. А теперь вот котики. Котятки. Помоги тебе бог.
– Очень мило, – кисло говорит она. В надежде, что это прозвучит, как "прекращай молоть чушь". И лицо делает соответствующее, чтобы Бету проняло.
– Я тоже не поверила, когда мне рассказали, – улыбается Бета. – Но потом увидела, что… Не проняло.
Лена вздыхает и говорит:
– Мне кофе очень хочется. Пойдем, а? Коты – потом. И мед – потом. А сейчас – кофе. Ладно?
– Ох, прости, – Бета машинально прикладывает руки ко лбу. Этот жест у нее означает крайнюю степень смущения. – Сама же обещала, что пойдем в кафе, и уже из головы вылетело. Трудно со мной, да?
– Ай, ничего, с собой мне еще труднее, – говорит Лена.
Сама не знает зачем.
Она даже не уверена, что это правда.
Мужичок в комбинезоне – назвать его "художником" у Лены язык не поворачивается – внезапно встает и направляется к ним. Услышал, небось, что потенциальные покупательницы собрались уходить, вот и засуетился. И сейчас он станет предлагать нам воскресную скидку, три котика по цене двух, думает Лена. А еще лучше – дюжину по цене десятка. Чего мелочиться?
Но мужичок ничего не говорит. Молча показывает только что дорисованную картинку – на ярко-голубом, предположительно небесном фоне сидит совершенно черный кот. Вроде бы даже не такой ужасный, как остальные. Набил, получается, человек руку. Все-таки упорный труд кому угодно на пользу.
Художник глядит на Лену. Глаза у него такие же голубые, как небо на картинке. Левый почти вдвое больше правого. Как будто сам себе их с утра нарисовал – как умел. Это было бы даже справедливо, не все же котикам за его кривые руки отдуваться, думает Лена. И едва сдерживает нервный смешок.
Ну чего он на меня уставился, сердито думает она. Гипнотизирует, что ли? Чтобы я все картинки оптом купила? И уперла их на горбу в золотую даль? Какой ужас.
Надо вот прямо сейчас развернуться и уйти, думает Лена. Бета потом догонит, никуда не денется. Но почему-то стоит на месте и смотрит поочередно – то на голубоглазого художника, то на портрет совершенно черного кота. Думает: вот хоть стреляй, все равно не куплю, и за десять литов не куплю, и даже за пять. Иди в жопу, непризнанный гений. Мне и без тебя несладко. У меня – туфли. И ничего, кроме туфель. Тебе, впрочем, не понять.
Но, похоже, он все-таки не гипнотизировал. По крайней мере, непреодолимого желания купить картинку у Лены так и не возникло. Преодолимого, впрочем, тоже.
Художник отвернулся и снова занялся своим рисунком. Взялся зачем-то подправлять небесный фон, нечаянно мазнул голубой краской по кошачьему уху. Но, похоже, совершенно не огорчился. Наоборот, вдруг разулыбался и, так и не закрасив пятно, поставил испорченную картинку к другим, теоретически готовым. И то верно. Какая разница.
Псих, устало думает Лена. Впрочем, для психа у него слишком обаятельная улыбка. Так что нет, самый обычный разгильдяй. И бездарь впридачу. И бессовестный халтурщик. И черт бы с ним.
– Идем уже отсюда, – говорит Лена. И для убедительности тянет сестру за рукав, как в детстве.
Выбравшись с уставленной ярмарочными лотками мостовой на тротуар, они идут туда, где призывно полощутся на ветру полосатые тенты кафе. Из-за угла навстречу им неспешно выворачивает здоровенный, совершенно черный кот с ярко-голубым ухом.
– Это как? – Растерянно спрашивает Лена. – Это он нарочно? Это шутка такая, да?
Бета хохочет.
– Конечно, шутка, – сквозь смех говорит она. – Ну надо же, какая ты везучая! У нас тут не с каждым так шутят.
Но Лена ее не слышит. Она смотрит на дурацкого вымазанного краской кота, который разлегся на тротуаре, на самой границе между светом и тенью, аккуратно разделившей пополам его несуразно длинное тело.
А кот глядит на Лену, да так внимательно, словно это не у него, а у нее внезапно выросло вызывающе синее ухо. Возможно, даже на лбу.
Под его взглядом Лена окончательно теряется. Совершенно непонятно, как себя вести, когда на вас столь бесцеремонно пялится нелепый, только что наспех нарисованный кот.
– Дурацкие туфли, – наконец говорит она сестре. – Ты была совершенно права, не стоило их надевать. Весь день мне испортили.
Лена разувается, усевшись прямо на тротуар, щупает босыми ногами теплый асфальт, как осторожный купальщик воду, тихонько вздыхает от облегчения, сердито, как в детстве, трет кулаками мокрые глаза, встает и идет.
– Ну ты подорвала! – восхищается Бета. – Меня подожди!
Совершенно черный кот с небесно-голубым ухом какое-то время глядит им вслед, потом отворачивается и принимается вылизывать лапу.
Улица Даукшос (M. Daukšos g.)
Черные и красные, желтые и синие
Лето, думает Тереза, проснувшись среди скомканных, влажных от пота простыней, еще одно дурацкое лето. Вот почему, почему в апреле всегда кажется: еще немножко, и все наконец-то будет хорошо. И в мае, когда начинают цвести вишни, кажется: да-да-да, вот-вот-вот, оно, оно, еще чуть-чуть – и… И! Неизвестно что, непонятно как, неведомо зачем, но будет-будет-будет, сбудется, и тогда начнется настоящая жизнь, сейчас и вообразить невозможно, какая она, только тосковать оттого, что еще не началась.
Но вместо неизвестно чего наступает просто июнь, а потом июль, постепенно становится жарко, поначалу радуешься, что наконец-то можно спрятать куртку в шкаф, выскакивать из дома в майке и шлепанцах, а потом на радость не остается сил, их вообще ни на что не остается, жара изматывает, покрайней мере, городская жара, и никакая река не спасает, не спасают даже две реки, была бы третья, и это, пожалуй, ничего бы не изменило.
Говорят, в жару надо пить зеленый чай. Ерунда. В жару надо пить кофе. Кофе, впрочем, надо пить всегда и везде, при всяком удобном случае, он превращает существование в жизнь – это Тереза знает точно. Но в жару кофе надо пить в два раза больше, чем обычно, если не хочешь целый день проваляться в постели ватным чучелком, сердитым, горячим, мокрым от пота чучелком, брррр.
А вот кофе-то в доме и нет. Ну как – нет, две чайные ложки, неприкосновенный утренний запас, на одну чашку. Но это – все. Потом придется бежать в лавку, в самый солнцепек, не откладывая до наступления прохлады, потому что до вечера на одной чашке не продержаться. Вернее, продержаться-то можно, а вот работать уже не получится. А перевод надо сдавать завтра. А с четырех до одиннадцати смена в кафе, нашла подработку на свою голову, корова, жадина несчастная, ругает себя Тереза, еще одно лето псу под хвост, а платят там копейки, и чаевые, на которые так рассчитывала, оказались копеечные, а время уходит, лето заканчивается, жизнь твоя тратится на ерунду, и другой жизни у тебя, между прочим, нет, ты в курсе?