- Ну, знаешь… - Павел растерянно оглядел ее. - А не пора ли ему в таком случае в дурдом?
- Вовсе не пора. Он мне не отец, а отчим…
Она замолчала, прикуривая новую сигарету. Повисло неловкое молчание. Павел в совершеннейшей растерянности не знал, что сказать, и как себя вести дальше. Сделав несколько затяжек, она сказала:
- Ты отлучиться можешь?
- Могу, конечно… Только не надолго, на час-полтора…
Тоном, не терпящем отказа, она заявила:
- Я выпить хочу.
Павел с минуту ошарашено смотрел на нее, наконец, спросил глупо:
- А-а… чего?
- Лучше - водки.
- Ну, хорошо, я схожу… - пробормотал он потрясенно.
Быстро одевшись, он пошел к двери, в дверях обернулся, сказал:
- Ты запрись изнутри, и не открывай, если станут стучать. Хотя, в это время в машинное отделение никто не заходит.
Он торопливо дошел до ближайшего магазина, у водочного отдела замешкался; никак не мог решить, что взять, пол-литра, или ограничиться чекушкой? В конце концов, плюнул, решил, что и ему не мешало бы напиться, потому как нервы пришли в полнейший раздрай и к тому же сознание затопляло непонятное беспокойство, временами переходящее в безотчетный страх.
Он постучал в двери слесарки, крикнул, что это он. Она открыла почти сразу, будто стояла за дверью. Он поставил бутылку на стол, сказал виновато:
- Вот только с закуской у меня не густо…
- Ничего, хлеб есть и ладно…
Он разлил по первой, на сей раз поровну. Она подняла свой стакан, сказала:
- За нас с тобой, за нашу дружбу… - и одним глотком проглотила водку, даже не поморщившись.
Взяла сигарету, глубоко затянулась, облегченно, с легкой улыбкой выпустила дым, Поглядела на Павла заблестевшими глазами. Он опрокинул стакан, посидел, прислушиваясь к обжигающему комку, катящемуся по пищеводу, отломил хлеба, пожевал, сказал:
- Ты водку пьешь, как воду. Когда успела научиться при такой строгой маме?
- А я и анашу пробовала, - безмятежно откликнулась она. - Как-то накурилась на одной хазе, собралась домой идти, а из комнаты выйти не могу; весь дверной проем паутиной заплело, а посередине паук сидит, во-от такой… - она показала рукам, какой именно паук.
Действительно, увидя такого паука в дверь не пролезешь. Она кивнула на бутылку:
- Давай, еще по одной…
Павел разлил водку, она, уже явно растягивая удовольствие, принялась пить маленькими глоточками, в промежутках глубоко затягиваясь. Глаза ее вдруг странно заблестели, она больше не смотрела в пространство за спиной Павла, а смотрела теперь не отрываясь на него, щеки ее раскраснелись, дыхание ускорилось. Павел, мучаясь от неловкости, жевал хлеб. Она тихо сказала:
- Я докажу тебе, что только с тобой хочу быть… - и принялась стягивать свитер. Стянула, оставшись в белой футболке, раздраженно прошипела: - Ну, и долго ты сидеть будешь истуканом?..
Павел сорвался с места, обогнул стол, схватил ее на руки, перенес на диван. Она с совершенно пьяной улыбкой уже стягивала с себя футболку. Он еле успел запереть дверь, а она уже сидела на диване без лифчика. Впрочем, его на ней, кажется, вообще не было. Краем мужского сознания Павел отметил, что грудь у нее безупречна - две почти правильной формы выпуклости. Но что-то его останавливало, что-то мешало опрокинуть ее на диван. И тут он сообразил - возраст! Он ведь более чем в два раза старше нее. Но она сидела, полуголая и беззащитная, блестящими жаждающими глазами глядя на него. Преодолевая в себе остатки сопротивления, он медленно стянул с нее толстые шерстяные гамаши, она с готовностью опрокинулась на диван, и он, все еще не избавившись от внутреннего сопротивления, погрузился в нее, как в теплую воду тропического моря. Диван не успел скрипнуть и пяти раз, как вдруг она пронзительно и сладострастно застонала. Так повторилось несколько раз, стонала она все пронзительнее, все громче, и вдруг закричала, потом захрипела и тут же замерла. Павел подскочил, зашептал испуганно:
- Ты что? Что с тобой?..
Она приоткрыла глаза, слабым голосом спросила:
- Где я? - Павел облегченно рассмеялся.
Она широко, счастливо улыбнулась, прошептала:
- Никогда, ничего подобного не испытывала… Гос-споди!.. Это потрясающе… Мне никогда так хорошо не было… Я люблю тебя… Люблю… - голос ее замер, казалось, на самом пределе страсти.
Павел ощутил себя на седьмом небе от счастья, так хорошо ему не было с тех самых нескольких недель с Ритой; когда был жаркий май, они взбаламутили весь город, готовя митинг в защиту гласности, демократии и перестройки. Литобъединение будто в полном составе с ума сошло, все будто впали в транс; бегали по вузам, творческим организациям, агитируя за митинг, а по вечерам встречались на квартире у Риты, пили водку, не пьянея, и обсуждали то, что делалось в стране, и все яростно жаждали перемен, и безумно хотелись, чтобы перемены начались сегодня же, сейчас. Потом все расходились, а Павел оставался с Ритой…
Павел лежал на жестком, грязном, бугристом диване, голая и совершенно беззащитная Люся, сидя рядом по-турецки благостно курила сигаретку. Павел не был гигантом секса, но встать и одеться, пока она сидела голая, ему показалось бестактным. Но тут она докурила, мягко и плавно, как разнежившаяся кошечка, прилегла к нему на грудь, прижалась губами к его губам, он ответил, как мог горячее, но тут же почувствовал, что дальше этого дело не пойдет. Не отрываясь от его губ, она гладила его по груди, по животу, движения руки становились все резче, все нетерпеливее, рука спустилась ниже… Она оторвалась от его губ, спустилась ниже и он почувствовал ее губы в самом неожиданном для себя месте, она задрожала, стиснула до боли его ногу своими изящными пальчиками, которые привели его в восторг еще при первой встрече, сделала несколько энергичных сосательных движений, и тут поистине бешеная страсть накрыла его. Она торопливо, как амазонка жеребца, оседлала его и потом часа три извивалась на нем, прыгала, временами пронзительно и сладострастно кричала. Когда он, наконец, кончил, она еще долго лежала на нем, шепча:
- Боже мой… Боже мой… Что ты со мной делаешь… Я же могу умереть под тобой… Любимый мой… Ты великолепен… Господи, я всю жизнь мечтала о таком мужчине… Ты нежный, мягкий… и в тоже время сильный… О, Господи! Как ты силен…
Павел не стал поправлять ее, что это он может запросто умереть под ней, он чувствовал себя штангистом, поднявшим рекордный вес, или альпинистом, одним духом покорившим Эверест. Никогда в жизни с ним такого не было. Самое большее, на что решилась Рита на вторую ночь, когда еще пребывала в первом восторге от него, это поцеловать самый кончик, и то он тогда показал ей класс. Для Ольги он готов был все сделать, но она никогда себя так не вела, наоборот, нарочито холодно, частенько ссылаясь на усталость, вообще отказывала ему, чем вызывала у него приступы бешеного раздражения.
Люся с видимым сожалением оторвалась от него, закурила, сказала с усталой грустью:
- Надеюсь, ты понимаешь, что ты у меня первый? - Павел чуть не расхохотался гомерическим хохотом, однако, сумел сдержаться, а она продолжала с самым серьезным видом: - Мне мать настрого запретила всякую половую жизнь до совершеннолетия. Гос-споди! - она закатила глаза. - Как мне хотелось трахаться! Я буквально на стену лезла…
Павел спросил с самым невинным видом:
- А где ж ты научилась такой изощренной технике?
- Чисто теоретически подготовилась, - проговорила она серьезно.
Павел слегка подивился про себя, зачем это ей понадобилось так глупо врать? Подумаешь! Трахается лет с пятнадцати… Ну трахали ее всякие сопляки, толком не протрахивали, только распаляли желание, отчего она и на стенки лезла…
Павел ровно две недели был на седьмом небе от счастья, отдыхал только дома, Ольга ни о чем не догадывалась по своему обыкновению. Павел ссылался на то, что в бассейне много работы, он не спит ночами и сильно устает. В промежутках между дежурствами они с Люсей ходили в кино, просто бродили по берегу реки, если дни были не слишком морозными. Но вот она как-то пришла к нему на дежурство, однако, раздеваться не стала, сидела на диване, жадно куря сигарету и сосредоточенно вглядываясь куда-то в стену. Наконец резко, раздраженно, ткнула окурок в консервную банку, вскочила и бросила с высокомерной брезгливостью:
- Прощай!
Он вскочил, изумленно уставился на нее, все внутренности будто оборвались и разом ухнули в кипяток:
- Э-э… Как - прощай? В каком смысле?..
- В таком… Я ухожу…
- Куда?..
- Ухожу и все! Разлюбила я тебя. Тоже мне, гений - одиночка… Бывай… - она помахала рукой и шмыгнула в дверь.
Он догнал ее возле входной двери, обхватил сзади, мягко стараясь удержать, но она резко вырвалась, оттолкнула его, зашипела злобно:
- Отцепись! - и выскочила на улицу.
Он не побежал за ней, совсем глупо было бы выяснять отношения на глазах у толпы людей, как раз в бассейн густо шли обладатели платных абонементов. Он медленно вернулся в слесарку, сел на диван, машинально достал рукопись из сумки, но строчки плясали перед глазами, смысл ускользал.
Снова накатила жуткая, звериная, непереносимая тоска. Наверное, от такой тоски волки воют на луну черными осенними ночами… Дня три он был сам не свой, опять не спал ночами, опять было ощущение, будто в кишках засел острый зазубренный крючок, и кто-то плавно, ненавязчиво, но и, не ослабевая натяга, тянул за невидимую леску. Он пришел в литобъединение, тихонько сидел на своем месте, не ввязывался в разговоры. Люся тоже была здесь, сидела, уставясь в пол, и грызла ногти. В перерыве вместе со всеми курила в курилке, чему-то смеялась, Павел видел ее через открытую дверь, и было ему невыносимо больно. Мучительно жаль было того, что она больше не будет извиваться под ним, сладострастно стонать и шептать слова любви горячечным шепотом…
Когда расходились, она, будто ненароком, оказалась возле Павла. Он шел, сосредоточенно уставясь в снег под ногами, и с замиранием сердца ждал, что будет дальше. Она вдруг жалобно сказала:
- Мне плохо и тоскливо без тебя…
- Ты же попрощалась насовсем… - обронил он сумрачно.
- Не знаю, что на меня нашло… Паша, ну я вдруг разом тебя разлюбила! У тебя разве так не бывало?
- Я слабый человек, у меня так не бывало… - Уж если я полюблю, то полюблю навек… - он вдруг осекся, поймав себя на том, что говорит об Ольге, но при этом страстно и самозабвенно любит и Люсю.
Черт! Разве так бывает? Мысль мелькнула и исчезла, оставив неприятное ощущение раздвоенности. Люся после паузы вновь заговорила:
- Я вдруг подумала, что у нас с тобой ничего хорошего не получится, и решила порвать, сразу и насовсем. А то потом, боюсь, уже не получится…
- Зачем же рвать то, что фактически еще и не начиналось? - промямлил он нерешительно. - Тебе же хорошо было со мной? Зачем же нарочно делать себе плохо?
- Я не знаю… - протянула она растерянно, и вдруг, не обращая внимания на редких прохожих, прильнула к нему и потянулась губами к его губам.
Потом были еще недели две или три какого-то горячечного безумия. Павел не понимал, что с ним, он будто жил последние дни, до безумия хотелось испить все до капли, и каждый день казался последним. Потому что на Люсю находило частенько; она становилась рассеянной, даже, на его взгляд, нарочито рассеянной, отвечала невпопад, иногда на долго замолкала. Когда он спрашивал, что случилось, она с нарочитой беззаботностью отвечала, что все хорошо, все отлично, и что она безумно счастлива. Но как-то ей так ловко удавалось показать всем своим видом, нарочито бодрым тоном, что вовсе не все хорошо, а даже наоборот, что за ближайшим углом стоят не менее пятерых убийц с веревками, ножами и мешками, чтобы ее несчастную убить, зарезать, сунуть в мешок и утопить. Но она не хочет об этом говорить своему любимому, чтобы его лишний раз не нервировать.
Этот кошмар для Павла тянулся больше года; Люся "уходила от него навсегда" раза по два-три в месяц. При этом каждый "уход" сопровождался бурными сценами, иногда прямо на собраниях литобъединения. Это всегда начиналось неожиданно для Павла: Люся могла прийти с ним на какую-нибудь пирушку, и вдруг ни с того ни с сего начать в буквальном смысле вешаться на кого-нибудь другого, или липнуть. Короче говоря, выглядело это всегда мерзко, к тому же она тут же начинала всячески демонстрировать свое пренебрежение к нему, оскорбляла, и всем жаловалась, что он ее непременно убьет, если ее не проводит кто-нибудь домой. Естественно, у ее нового избранника хвост распускался, как у павлина и на Павла он тут же начинал смотреть волком. Каждый раз, когда она начинала прощаться навсегда, у Павла все внутри обрывалось, он не спал несколько ночей подряд, пока она вновь не возвращалась, притихшая и благостная. Еще болезненнее он переносил унижения, которым она его время от времени подвергала прилюдно, хотелось биться головой о стену, или ее придушить.
После года дрессировки Павел было уже научился спокойно переживать ее "уходы навсегда", но однажды, после очередного прощания, она вдруг явилась на следующее же его дежурство. Села на свое любимое место в уголке дивана, закурила. Павел невозмутимо ждал, даже с некоторым любопытством, как она начнет обосновывать свое очередное возвращение, и как будет оправдывать предшествующий "уход навсегда". Но она вдруг ровным и холодным тоном сообщила:
- Меня отчим изнасиловал…
- Ка-ак?! - Павла будто током по кишкам садануло.
Задыхаясь, он смотрел на нее, не в силах слова вымолвить и из самой глубины души поднималась волна жалости и нежности. Она вымученно улыбнулась, пожала одним плечом и сосредоточенно затянулась.
- Я к тебе пришла потому, что мне не к кому больше идти. Мать узнает - убьет меня… И некому за меня заступиться…
Павел вскочил, вскричал:
- Да если только в этом дело, я прямо сейчас пойду и морду ему набью!
Она вдруг брезгливо поморщилась:
- Ну, чего ты так расстроился? Не совсем он меня изнасиловал… Не справился… Я сказала, что матери все расскажу, если он мне шубу не купит. Он мне ее в тот же день купил. Из-за этого мать сама что-то заподозрила, но расспрашивать не стала, а предложила мне переселиться в бабушкину квартиру. Так что, через пару дней прошу в гости…
Павел облегченно вздохнул, рассмеялся:
- Ну и шутки у тебя…
- Какие уж тут шутки… - она ткнула окурок в банку и принялась деловито стягивать с себя свитер.
Следующие две недели прошли безмятежно. Правда, Люся перестала появляться в бассейне, зато к ней запросто можно было прийти домой. Как-то Павел привычным маршрутом прибыл на седьмой этаж "малосемейки" с бутылкой вина и закуской, доступной его зарплате. На диване, свидетеле десятка безумных ночей, сидел по-турецки Игнат Баринов. Люся сидела рядом в кресле, благостно смоля сигаретку. Павел выложил закуску, откупорил бутылку с вином, которую они неспешно, в молчании распили на троих. Поскольку выпивка быстро кончилась, он ждал, что Игнат соберется и уйдет, но он не проявлял ни малейшего желания слезать с дивана. В конце концов, Павел дождался момента, когда Люся пошла на кухню, заваривать кофе, пошел за ней, встал рядом у печки, сказал:
- Время позднее, намекни Игнату, что пора расходиться…
Она, томно поглядывая на него невинными глазками, ответствовала:
- А почему это Игнат должен уходить?
- Как это?!. - опешил он.
- Видишь ли, Паша… - раздумчиво затянула она, - я поняла, что ты мне не пара. Ты бездарь и графоман, мне совсем не интересно с тобой. Я ухожу к нему…
Павла будто волной кипятка обдало; обида, унижение, темная злоба, все вместе смешалось, тьма затопила разум, бешено захотелось врезать ей кулаком по детски невинному личику, а потом выбросить в окно Игната. Но тут же, будто электричество от него отключили, навалилась обморочная слабость, воля, будто кисель из разбитой чашки, растеклась в мерзкое, вязкое отчаяние. Он тихо промямлил:
- Как же так?.. Я же люблю тебя… - в этот момент он и сам этому верил.
- А я тебя больше не люблю! Он гений! Настоящий поэт; горячий, безрассудный… А ты холодный, рассудительный, расчетливый, как Гобсек…
Прихватив кофейник и две чашки, она направилась в комнату, равнодушно обойдя Павла. Придя в себя, он вернулся в комнату. Игнат с Люсей пили кофе, подчеркнуто игнорируя Павла, в полголоса обмениваясь какими-то "умными" фразами о поэтическом творчестве. Чувствуя себя оплеванным с головы до пят, Павел сидел в кресле и не знал, как поступить. Он понимал умом, что надо уходить, но вот так просто подняться и уйти - у него не было сил. Игнат изредка бросал на него победные взгляды.
Люся ушла на кухню, там зашумела вода в раковине. Игнат задумчиво курил. Затушив окурок в пепельнице, он тихо сказал:
- Пашка, будь мужиком, ты ж понимаешь, что ты тут лишний…
В душе Павла вдруг мимолетно вскипела злость:
- Игнат, ну ты ж понимаешь, что значит быть настоящим мужиком? - Павел смотрел на него, выжидательно усмехаясь.
- Пашка, не выступай. Я прошел "спецуру" и мне раз плюнуть заделать тебе козу…
Павла это заявление рассмешило, но он и виду не подал. Он мог в полминуты завязать Игната морским узлом вместе с его "спецурой". Но это было бы совсем бессмысленно, да и глупо, в конце концов. Все станет значительно хуже, гнуснее, глупее. И так уже состояние - будто в выгребной яме искупался… Он медленно проговорил, глядя Игнату в глаза:
- А знаешь, может оно и лучше… Мне смертельно надоели ее закидоны. Пусть теперь тебе нервы помотает, дерьмом тебя помажет. Так что не стесняйся, лезь в ее пи… вместе со своей "спецурой". Там она тебе здорово пригодится, - он резко поднялся, вышел в прихожую, схватил куртку и вышел вон.
На улице глубоко вздохнул, несколько раз повторил:
- Ну, вот и хорошо, вот и, слава Богу…
Однако трудно было себя убедить, что все хорошо, но в глубине души он сознавал, что, в конце концов, несмотря ни на что, - слава Богу!
Дней через пять он стал нормально спать, а потом и тоска начала помаленьку отпускать. Правда, все не проходил мучительный стыд из-за пережитых унижений. Даже стыдно стало появиться на собрании литобъединения. Ведь все были свидетелями его идиотского положения. Но, в конце концов, и это забудется…
Очередное собрание литобъдинения состоялось через две недели. Люся явилась на собрание, но к Игнату не подсела, а села поближе к Павлу, и то и дело бросала на него тоскливые взгляды. Игнат ее демонстративно не замечал. Потом, после собрания, она сама подошла к Павлу, долго, путано, объясняла ему, что ошиблась, что приняла Игната не за того, кто он есть. Что он пустой, никчемный болтун и лицедей. Дело кончилось тем, что Павел вновь оказался в ее постели. Но в этот раз он ушел от нее в начале ночи. Автобусы уже не ходили, он шел через мост, когда его вдруг осенило: