Была правда одна отдушина; еще лежа в больнице от тоски и безысходности он начал писать рассказы, а потом, уже работая в бассейне, решился даже на повесть. Сразу нести в издательство свои произведения он не решился, подумал, что не худо бы, как это принято среди ученых, показать свою работу специалисту. Зашел как-то в Союз писателей, спросить, не почитает ли кто-нибудь из них его рукописи. Писателей там почему-то не оказалось, только несколько мужичков ханыжного вида увлеченно резались в бильярд. Однако он все же нашел живую душу при деле - в крошечной комнатенке сидела за столом пожилая дама и изучала содержимое тощей папки. Шагнув в дверь, Павел стеснительно поздоровался. Женщина подняла голову, доброжелательно глянула на него.
- Извините, пожалуйста, - робко затянул Павел, - а как бы мне повидать кого-нибудь из писателей?
- А вы кто? - спросила женщина приветливо.
- Ну-у… Я тут кое-что написал… Хочу показать специалисту.
- А-а! Вы начинающий?! - радостно воскликнула она.
- Н-у… в общем-то, да… - пробормотал Павел.
- Тогда вам лучше в молодежное литературное объединение пойти. Там и прочтут, и обсудят, и помогут…
Вот так и прибился Павел к молодежному литературному объединению при союзе писателей. Хоть и не мог он уже причислять себя к молодежи, но в литобъединении обретались ребята и постарше него. А он выгодно отличался от других. Его загадочная молчаливость и наличие мужественного шрама на лбу, а также могучие плечи и спортивная выправка, неизменно привлекали внимание молоденьких поэтесс, тем более что он ради хохмы сочинил себе легенду, и убавил возраст на десять лет. Благодаря здоровому образу жизни, никто не мог на вид определить его возраст - все ошибались лет на десять-пятнадцать. О себе он рассказывал, что отчислили с третьего курса филфака за академическую неуспеваемость, что живет с бабушкой в крошечной избушке в частном секторе, растит картошку и пишет рассказы и повести в свободное от этого занятия время.
Павел, задумавшись, не сразу отреагировал на рев мощного мотора позади. Резко затормозив, соскочил с велосипеда, выдернул его из колеи и отскочил на обочину. Мимо него, громыхая, промчался огромный "Камаз". Шоферу, похоже, было абсолютно наплевать на то, что он только что чуть не раскатал по колее человека. Фура моталась из стороны в сторону. Павел смотрел вслед и вслух квалифицировал все это в кратких, но весьма сильных и многочисленных выражениях. "Камаз" прогромыхал немножко вперед по дороге, потом с ревом вылез на обочину, свернул на чуть заметную лесную дорогу и вскоре исчез за деревьями. Павел отметил, что номеров на нем не видать, они густо заляпаны грязью, даже и те громадные буквы и цифры, что нанесены на задней стенке фуры. Проворчав: - Свинья грязи найдет… - он вернул велосипед в колею, еще раз матюгнулся и продолжил путь. Но мысли уже не вернулись на колею воспоминаний - близилось место, где он обычно сворачивал в лес. Обратно он возвращался уже по околкам и перелескам, делая широкий круг без дорог. В хорошие годы он выбирался из леса с велосипедом, увешанным ведрами с грибами, с богатой добычей и на багажнике, да еще бывало и с рюкзаком за плечами, полном грибов.
Он еще издали увидел три машины, стоящие на дороге; один зеленый "газик", а может и "уазик", и два "жигуленка". Они полностью перекрыли колеи, и Павлу пришлось вскинуть велосипед на плечо и тащиться по обочине, оступаясь на комьях затвердевшей грязи. Ругаясь про себя, он мимоходом косился на окна, пытаясь разглядеть идиотов, заехавших на легковушках в подобное безобразие. Но ничего особенного не углядел, разве что мелькнул полковничий погон за стеклом одной из машин. Обойдя странную кавалькаду, Павел снова опустил велосипед в колею, и не спеша закрутил педали дальше. До того места, где он обычно сворачивал в лес, оставалось не больше километра. Дорога просто кончалась, вернее, сворачивала на полигон, круто забирая влево, и Павел никогда не ездил в ту сторону, потому как, руководствуясь практикой еще своей армейской юности, понимал, что это совершенно гиблое и опасное дело, шляться в районе армейского полигона; можно схлопотать кучу неприятностей, помимо шального снаряда по "чайнику" или шальной пули в задницу. В той стороне частенько трещали автоматные очереди, что-то бухало, хлопало. Что именно, по звуку Павел определить не мог, поскольку кроме карабина СКС никакого армейского оружия в руках не держал, да и из того стрелял лишь пару раз. Собственно говоря, он был отлично осведомлен, что за "запретная зона" тут находилась. Давно когда-то, когда Павел еще учился в аспирантуре, был у него приятель в звании капитана, с которым у Павла было "бутылочное" знакомство в одной интеллигентской компании, он с юмором рассказывал, что ничего секретного за проволокой нет; стоят огромные полуподвального типа склады, куда свозится на хранение и последующее техническое освидетельствование легкое стрелковое оружие со всей Сибири, а может и со всей страны. Рассказывал он, что есть там целый склад, забитый снопами казачьих сабель по самую крышу, которыми можно вооружить пяток конных армий. Были там склады, под завязку набитые оружием Великой Отечественной войны; автоматами ППШ, ППД, максимами, и даже трехлинейками. Это оружие помаленьку списывалось, вывозилось в литейный цех одного из городских заводов и переплавлялось на нужный в народном хозяйстве металл. Хранилось там и современное оружие, видимо на случай всеобщей мобилизации. Еще поговаривали, что дальше в лесах стоят тысячи бэтээров и танков, ждущих переплавки, но Павел этому мало верил, поскольку не видел этой техники. Правда, был случай, он как-то ехал за грибами как раз в год заварухи в Карабахе, и вдоль дороги стояла длиннющая вереница бэтээров, старых на вид и облупленных, но прибывших сюда явно своим ходом. Обходя по обочине дороги группу офицеров, он весело спроси небритого, в засаленном мундире майора:
- Никак в Карабах технику продали?
Майор тоже весело ответил:
- Да нет, южнее…
Павел свернул к лесу, еще немножко удалось проехать по чуть заметной колее, а потом и она затерялась в высокой траве, мужественно сопротивляющейся осени. Прислонив велосипед к толстой березе, он взял ведро и пошел в первый обход. Почти сразу наткнулся в мелком осинничке, высыпавшим из околка на поляну, на компанию подосиновиков. Сердце сладко замерло в азарте охоты. Грибы были молодые, ядреные, совсем еще не тронутые червем, что свидетельствовало о самом начале осеннего грибного сезона. Павел мимоходом подумал, что в этом году припозднилась осенняя грибная волна, но тут же забыл обо всем. Ведро быстро наполнилось. Павел для очистки совести прочесал околок несколькими параллельными ходами и был вознагражден еще ведром белых. До следующего околка пришлось тащиться по высокой траве через поляну, но околок был пуст и лишь издевательски шипел кронами берез от внезапно налетевшего ветра. Следующий перелесок, тянущийся длинной полосой, тоже оказался пуст, но на потаенной полянке, между двух мысков, выдающихся из перелеска, Павел еще издали увидел ряды белых шляпок - луговые шампиньоны! Он лишь в прошлом году попробовал эти грибы. Конечно, вкусом они далеко уступали белым и подосиновикам, но в пирогах, которые пекла Анна Сергеевна, его теща, были восхитительны. Он, не разгибаясь, накосил их добрых два ведра. Грибы хороши были тем, что их можно было резать, не глядя - черви их не жаловали.
Павлу пришлось много сил употребить, чтобы убедить жену и тещу в том, что грибы съедобны. Хоть и была теща дамой деревенской, в город перебралась уже взрослой, но деревенские почему-то считали шампиньоны поганками.
Солнце едва перевалило зенит, а все емкости Павел уже заполнил добычей. Правда, он слишком далеко углубился в лесной массив, и теперь возвращаться на дорогу придется уже не отвлекаясь на охоту. Он этому только порадовался, можно будет через пару дней после дежурства снова наведаться сюда, и добыча будет обеспечена.
Остановившись на уютной опушке околка, он рассортировал грибы; которые покрепче - сложил в рюкзак, остальные разложил по ведрам. Составив добычу рядом с велосипедом, набрал дров, развел костерок и разложил на газете походный обед: пару яиц, хлеб, лук, пару помидоров, которые мастерски растила на своем огородике Анна Сергеевна, и не торопясь, принялся трапезничать.
Все осталось где - то там, в призрачной нереальности хмурой действительности; и зарплата, которую перестали платить, и всеобщий бардак, от которого иногда выть хотелось и расшибить себе голову о стену, и в одночасье рухнувшие мечты и надежды. Здесь был теплый ветерок, ласковое солнце, склоняющееся за вершины берез, успокаивающий шелест листвы над головой, и тишина… Оглушающая тишина леса! И вечность природы… Павел вдруг сообразил, что с полигона за весь день не донеслось ни единого звука выстрела.
Плотно подкрепившись, Павел растянулся на теплой земле и принялся смотреть в небо, где в глубокой голубизне неспешно плыли легкие белые облачка. Вскоре из глубины сознания, будто лукавая русалка из омута, всплыла мысль: а собственно, почему он решил, что жизнь не удалась, что все рухнуло? Почему до сих пор он не выгнал из сознания мысль, что полжизни коту под хвост? Наверное, он душой еще не принял великой философской истины - все развивается по спирали; закончился один виток спирали его жизни, когда ему пришлось уйти из Университета, теперь идет другой. Ну и плевать, что не стал ученым! Зато теперь его жизнь гораздо занимательнее, чем раньше. Он как бы начал жизнь сызнова. Мало того, что убавил десять лет от своего возраста, он еще сочинил вполне правдоподобную легенду: недоучившийся студент, увлекшийся писанием рассказов и повестей. Жениться не успел. Так что вполне вписывался в нынешнюю компанию. К тому же ему и самому нравилось ощущать себя родившимся заново, в другой жизни. Хоть к своему творчеству он долго не относился серьезно, но строил из себя этакого непризнанного гения. Даже нажил себе врагов. Как-то во время обсуждения очередных литературных изысков одного из товарищей по литературному объединению, заявил, что талант и одаренность - чепуха. Главное - не мнить себя заведомо гениальным писателем, а постараться понять принципы построения того или иного литературного произведения и спокойно писать на избранную тему. Писать легко, надо всего лишь придумать ситуацию, мысленно поместить себя в нее, а потом лишь описывать свои ощущения по мере развития сюжета. А талант - как мышцы, если регулярно тренироваться, его можно "накачать". Кто-то отнесся с юмором к его сентенции, кто-то презрительно шипел - графоман… Ему было наплевать, главное - жизнь приобрела новый смысл.
Когда солнце скрылось за деревьями, Павел нехотя поднялся, взвалил тяжеленный рюкзак на плечи, ведра приторочил на багажник, два оставшихся повесил на руль, и двинулся к дороге. Как всегда немного не рассчитал, к дороге выбрался уже в сумерках. Еле-еле дотелепался по разбитым колеям до военного городка, и уже в полной темноте покатил к городу, то и дело ослепляемый фарами встречных машин.
Двор ведомственного барака, в котором когда-то за прилежный труд на фабрике дали квартиру Анне Сергеевне, окружал высокий деревянный забор. Протиснувшись в калитку, Павел прошел ко второму подъезду одноэтажного шлакоблочного дома. Развьючил велосипед и потащил добычу в дом. В общей, на три квартиры, прихожей в это время могло никого не оказаться, поэтому Павел открыл дверь своим ключом, прошел к двери своей квартиры и ввалился в прихожую. Дверь как всегда была незапертой.
Двери одной двухкомнатной квартиры и двух трехкомнатных коммуналок выходили в общую теплую прихожую, в которой еще покойный тесть Павла установил водяной котел и провел отопительные трубы по всем квартирам. Собственно говоря, и прихожая была делом его рук. Изначально двери во все квартиры вели прямо с улицы, из глупой выгородки, четыре на три метра. Анна Сергеевна как-то говорила, что эта выгородка появилась из-за нехватки материалов во время строительства дома. Тесть Павла, как только въехали в новую квартиру, сорганизовал соседей, привез шлакоблоков, и всем колхозом в два счета возвели стену и перекрыли крышей. Жить стало не в пример удобнее. Так и жили шумной дружной коммуной, печку топили по очереди, правда, уголь хранили по отдельности, каждый в своем сарае. Мужики частенько собирались вокруг печки, раздавить тайком от женщин бутылочку, другую.
Высунувшаяся из кухни Анна Сергеевна всплеснула руками:
- Пашка! Да где ж ты столько наломал?!
- Эт еще не все… - с гордостью протянул Павел, скидывая рюкзак на пол.
Он вернулся за остальными ведрами, занес их в дом, отвел велосипед в сарай. Когда вернулся в дом, Анна Сергеевна и Ольга разбирали грибы, рядом с ними вертелся восьмилетний Денис, сын Павла.
Ольга, радостно блестя глазами, принялась чистить подосиновики. Последнее время и в школах начали задерживать зарплату учителям. Голодать не голодали, но питались в основном тем, что росло на крошечном огородике во дворе барака, да еще сажали картошку. Еще много лет назад жильцы поделили двор на огороды, и это уже был не двор, а цветущий сад: яблони, малина, смородина, и прочее…
- Паша, надо было и мне велосипед купить, когда они нам еще по карману были, - сказала Ольга. - Я в детстве очень любила на велосипеде кататься, а сейчас бы с тобой с удовольствием за грибами ездила…
- Ты, Паша, наверное, лешак… - проговорила Анна Сергеевна. - Я, как ни поеду, с рассвета до темна - еле корзинку набираю…
- Ага… Заеду в лес, сяду под березой, расставлю вокруг ведра, свистну, и грибы сами со всего леса сбегаются и в ведра прыгают.
- Паша, ты иди пока в баньку, я тебе воды там согрела, - проговорила Ольга, - а я пока грибы пожарю. Ну, ты и добы-ытчик… Нам теперь этого есть не переесть, на всю зиму хватит…
- Через пару деньков еще съезжу. Грибы только начались.
Павел взял полотенце, прошел в крохотную баньку, пристроенную к ряду сараев сбоку. По-настоящему топили ее только по субботам и воскресениям, когда жильцы барака устраивали всеобщую помывку. Все давно смирились с тем, что Павел мылся каждый день, разумеется, когда не дежурил в бассейне. В конце концов, он жег собственный уголь и таскал свою воду из квартиры. В котле вода была горячая, в бочке полно было холодной, видимо Ольга натаскала.
Удивительное дело, Павел любил Ольгу до обожания, несмотря на ее необыкновенную холодность и полнейшее равнодушие к сексу. И она его любила, он это точно знал, потому как она прощала ему все. Даже ту идиотскую историю с Ритой, весьма экзальтированной поэтессой, которая случилась лет шесть назад. На Павла нашло какое-то затмение, будто наркотика нанюхался. Целых полгода он пропадал у Риты все вечера, бывало дело и ночевал. Ольге врал, что дежурит в бассейне, подменяет другого дежурного слесаря. Ольга все понимала, это читалось по ее глазам, но молчала. А Рита была ненасытной в любви, она перепробовала на Павле все способы, все позы, по три час извивалась в экстазе с пронзительными стонами, будто в бреду повторяя, какой он бесподобный, прекрасный, могучий и так далее. Павел и сам удивлялся своим способностям, с Ольгой он обычно минут за пять управлялся, а тут, отдохнув часок после первого раза, мог часа по два, по три истязать Риту. Павел распалился так, что готов был на все, ради Риты. И уже подумывал, а не уйти ли от Ольги? Но вдруг все разом кончилось; Рита ни с того ни с сего вдруг заявила, что ей надоела эта любовь украдкой, что Павел должен перебраться к ней. Он сказал, что это не так просто, но в принципе он совсем не прочь к ней переехать и потянулся расстегивать халатик. Но она сжалась в кресле, а потом резко и зло оттолкнула его со словами:
- Вот когда переедешь, тогда и займемся сексом!
Не зря видимо Павел прожил половину жизни, кое-какой жизненный опыт у него был, и сквозь наркотический дурман тревожный звоночек пробился в душу: не будет так себя вести по настоящему любящая женщина. Однако от этого понимания было не легче, он не мог вот так запросто встать и уйти, ему до судорог в животе хотелось Риты, чтобы она опять извивалась, стонала, шептала горячечным шепотом слова любви. В этот день, вернее, вечер, когда он шел домой, опустошенный и подавленный, он почти решился уйти от Ольги. Но, придя домой, увидя крепко спящего в своей кроватке Дениса, делавшую вид, будто спит, Ольгу, он понял, что это свыше его сил, бросить их. Но и Риты хотелось до безумия. Он продолжал к ней ходить через день, через два, с трудом переживая пустые дни, приглашал в кино, в театр, просто погулять, все еще на что-то надеясь. Она требовала, чтобы он покупал ей всякие вещи; то шляпу, то блузку, то еще что, за месяц такой странной дружбы Павел истратил всю зарплату. Но стоило только Павлу попытаться уложить Риту в постель, она будто леденела. При этом еще и подсмеиваться начала над ним; что и писатель-то он так себе, одно слово - начинающий, да и как мужчина тоже не шибко силен, бывают и покруче. Павлу безумно хотелось доказать обратное, он испытывал буквально физическую боль от унижения, и взять реванш, снова заставить ее стонать и извиваться. Слава Богу, что снова объявился Витька Краснов, и все кончилось. Это теперь по прошествии шести лет Павел, не кривя душой, мог сказать, - слава Богу, а тогда его будто кипятком ошпарило, когда он застал у Риты новоявленного гения андеграунда, поэта, прозаика, драматурга и вообще весьма талантливого человека, как считали все в литобъединении. На столе пламенел букет роз, рядом с ним стояла бутылка коньяка, уже тогда весьма не дешевое удовольствие. Уже прошли времена, когда коньяк стоил почти столько же, что и водка, только достать его было трудновато. Павел замешкался в прихожей, потому как Рита не собиралась посторониться и пропустить его в комнату. Он через Ритино плечо поздоровался с Красновым, и тут Рита злобно прошипела:
- Неужели ты до конца дней моих будешь меня преследовать?.. Как я тебя ненавижу…
С Риты будто царские одежды упали, и перед Павлом предстала обыкновенная, весьма стервозная баба. Он резко повернулся и вышел вон.