Номер 3 (21). Речитатив и монолог
С журналистами все-таки пришлось пообщаться. Фридхолм давно выработал определенную тактику и стиль, которых и придерживался, не обращая внимания на переменчивые внешние обстоятельства.
- Что вы можете сказать об этом таинственном преступлении? Ди Кампо сознался?
- Без комментариев. Ведется расследование.
- Какой у него был мотив для убийства Хоглунда?
- Без комментариев.
- Но послушайте, майор, если Ди Кампо убийца, почему он до сих пор не арестован? Почему вы позволили ему улететь в Италию?
- Без комментариев.
- Вы приставили к нему полицейского? Что, если Ди Кампо скроется?
- Ведется расследование. Когда дело будет закончено, все получат полную информацию.
- Что мы можем уже сейчас сообщить нашим читателям и зрителям?
- Учтите, майор, ваша постная физиономия пройдет вечером по всем выпускам новостей. Что скажет о вас ваше начальство?
- Хотя бы два слова: у вас есть другие версии? Кроме Ди Кампо?
- Без комментариев, господа.
- Кстати, - неожиданно для журналистов Фридхолм обернулся к нацеленным на него камерам и произнес фразу, которую никто не понял: - Кто-нибудь может мне сказать, почему у этой оперы два названия?
Майор сел в машину и захлопнул дверцу. По улицам Стокгольма мчались, включив сирену и проблесковые огни, хотя никакой спешки не было - совещание у комиссара назначили на пять часов вечера, должен был присутствовать министр внутренних дел и, следовательно, без общения с журналистами опять не обойтись. Они, конечно, спросят, почему он вдруг заговорил о двух названиях, какое это имеет отношение к убийству, что именно пришло ему в голову. Ничего не пришло. Точнее, когда он садился в машину, Фридхолм вдруг подумал… нет, он не помнил, какая мысль промелькнула в сознании, и почему он настолько этой мыслью проникся, что выпалил журналистам свой вопрос. Секунду спустя он и мысль потерял, и вопрос показался ему неуместным, хотя, скорее всего, что-то в нем действительно было… что?
Как бы то ни было, до совещания оставалось два с половиной часа, и Фридхолм заехал в управление - поговорить с коллегами из следственной группы, хотя и это, в общем, не имело смысла: всю информацию по делу он получал на мобильный и прекрасно знал, что при всем обилии уже накопленной документации ничего ни нового, ни сколько-нибудь толкового и пригодного для разработки обнаружить не удалось. В компьютерных файлах можно было утонуть, от докладов - заснуть навеки, ничем этим Фридхолм заниматься не собирался, в собственном кабинете он хотел оказаться с единственной целью: сесть за стол, положить гудевшие ноги на специально для этого приспособленную табуреточку, сказать секретарше (кто сейчас дежурит - Грета?), чтобы никого не пропускала, мобильный телефон спрятать в нижний ящик, чтобы, даже если зазвонит… Закрыть глаза и посидеть час (если дадут) в тишине. Не думать, а просто сидеть и разглядывать плавающие перед глазами круги и петли. Может, тогда…
Это простое дело, - говорил он себе. Это очень простое дело, и именно поэтому в нем все выглядит запутанным и необъяснимым. Все запутанные дела оказываются простыми, если посмотреть с определенной точки зрения. Вопрос: откуда смотреть? Под каким углом. Это понять бы. А тогда…
Никто, кроме Ренато-ди Кампо, не мог убить Ричарда-Хоглунда, это очевидно. Ди Кампо убить Хоглунда не мог тоже, потому что кинжал в его руке был бутафорский, и спрятать обычный нож ди Кампо не мог - не было у него ни малейшей возможности. Это как загадка запертой комнаты - самая увлекательная загадка во всех детективных романах. В жизни такого обычно не происходит, но в данном случае… Да, как запертая комната: никого рядом с Ди Кампо и Хоглундом не было, освещенный прожекторами круг играл роль своеобразной стены, отгородившей место убийства от остального мира. Загадки запертой комнаты только читателям детективов кажутся необъяснимыми. На самом деле все просто: нужно сместить события или во времени, или в пространстве. Или убийство было совершено до того, как комната оказалась запертой, или совершено не в том месте, где обнаружено тело.
Здесь - при всех внешних отличиях - не могло быть ничего другого. Или Ричарда убили раньше, или не там. И нужно ответить на вопрос: когда - раньше? Или - где?
И еще этот американец… Или русский? Понятно: против парня есть улики, пусть и косвенные, разговор со старшим инспектором Стадлером это подтвердил, парня обвиняют, он пытается защититься, и потому - во всяком случае, таково мнение американского детектива - придумывает несуществующую связь между двумя убийствами, не имеющими между собой ничего общего. Целый день вчера ушел у следственной группы на то, чтобы отыскать хоть какие-то связи между стокгольмскими и бостонскими персонажами этой дурной оперы. Ничего. Никто друг друга не знал. Никто не имел друг к другу никаких претензий. Хоглунд никогда не только не пел в одной постановке с Гастальдоном, они никогда друг с другом не встречались, и никогда прежде оба убитых не работали вместе с потенциальными убийцами. Никаких романтических линий, ревности, общих любовниц.
Ничего.
Но этот американец русского происхождения… Бочкарев. Стадлер даже не смог правильно выговорить фамилию. За океаном, вообще-то, должны привыкнуть к странным для любого уха звучаниям иностранных имен, так нет же, всякий раз так произнесут…
Ни в чем этот русский не виноват, скорее всего. Чего же он хотел, в таком случае? Надо посмотреть в Интернете - если Бочкарев достаточно известный ученый, в сети могут оказаться сведения, пусть и не важные для дела, но любопытные. Впрочем, сейчас на это нет времени…
Фридхолм сидел за столом, закрыв глаза, тишина все равно не была полной, тихо гудел компьютер, где-то тикали часы, хотя, вроде бы, тикать в кабинете было нечему, просто, видимо, собственное сознание так отмеряло время - то психологическое время, которое у каждого свое, и частота тиканья тоже своя, и если послушать со стороны…
Самое смешное (хотя что тут вообще смешного?) в этом деле то, что Фридхолм уже знал, где искать решение. Знал, он был в этом совершенно уверен. Кто-то сказал что-то. Или кто-то что-то сделал на его глазах, и он это отметил…
Расслабиться. Очистить место в сознании. И тогда нужная мысль вернется, тихонько и незаметно…
Что, черт возьми, было сказано? И кем?…
Номер 4 (22). Сцена и дуэт
Проснулся я, наверное, в раю. Еще не открыв глаза, услышал далекое пение ангелов, шуршание их крыльев, и еще запахи я ощущал удивительно приятные, хотя и не мог распознать, потому что в памяти сместились какие-то ячейки, и мне показалось, что я вернулся в детство, сейчас мама сдернет с меня одеяло и скажет громким голосом: "Андрюша, хватит дрыхнуть, в школу опоздаешь". И сразу вслед за этим воспоминанием явилось другое, какого быть не могло, потому что я точно знал, что мне все-таки не семьдесят, и доживу ли я до такого возраста, еще не известно. Но мне почему-то вспомнилось, как я лежал под капельницей в приемом покое Госпиталя св. Лазаря, и какой-то не очень умный врач сказал громко, полагая, видимо, что сознание уже покинуло меня: "Бочкарев очень плох. Надо известить родственников". А другой голос ответил: "Готовьте операционную, я пойду мыться".
Я заставил себя открыть глаза. Это оказалось трудно, потому что кто-то положил на веки по пудовой гире. Надо мной было не райское небо с сонмом паривших ангелов, и не потолок нашей московской квартиры, куда мы с мамой переехали после смерти отца, и даже не капельница, возвышавшаяся, как ракета на старте. Я увидел заплаканное лицо Томы, музыка оказалась хором шотландцев из Вердиевского "Макбета", а запах… Запах я по-прежнему определить не мог, хотя пахло, скорее всего, пережаренным омлетом.
- Ну вот, - сказала Тома. - Ты проснулся.
Болела голова, но терпимо. Теперь уже терпимо.
Я сел и вспомнил все, что происходило ночью.
- Он таки довел меня до обморока, - мрачно сказал я. - Стадлер, я имею в виду.
- У тебя что-нибудь болит? - спросила Тома.
- Нет, - соврал я. - Сколько сейчас времени?
- Половина одиннадцатого. Может, выключить музыку? Я специально поставила этот хор…
- Если бы ты включила Dies Irae из Реквиема, я бы проснулся раньше, тебе не кажется?
- Ну вот, - улыбнулась Тамара сквозь слезы, - ты уже шутишь.
- Они меня отпустили? - спросил я, опуская на пол ноги и попав точно в подставленные Томой тапочки. - С чего вдруг?
- Тебе стало плохо во время допроса, - объяснила она. - Вызвали врача, тот сделал тебе укол не знаю чего, и ты уснул. А я…
- А ты? - спросил я и прижался лицом к Томиному животу.
- Я там ждала. Я ведь не поднялась к себе, взяла такси и поехала следом… Вызвала адвоката, ты его знаешь, Олсон, у него контракт с Национальной оперой. Он поднял с постели городского прокурора, забыла его фамилию, это было часа в три ночи… В общем, Олсон добился, чтобы тебя освободили, даже залог не понадобился.
- Залог? - пробормотал я. - Зачем залог, я же не обвиняемый…
- Ты спал, я привезла тебя к себе…
- И я сам дошел до постели?
- Почти… В общем, я попросила… ну, в отеле есть…
- Понятно. Могу себе представить.
- Тебе лучше? Голова не кружится?
- Что у тебя жарится? - спросил я. - Кажется, все подгорело.
- Ничего, - удивленно сказала Тома. - С чего ты решил? Я не готовлю в номере, ты знаешь. Если ты голоден… что я говорю, конечно, голоден… я позвоню, нам принесут.
Тома была права - готовить в номере было запрещено правилами. К тому же, запаха я больше не чувствовал, хор тоже замолчал, в голове гудело, а в животе…
- Закажи омлет с беконом, - сказал я. - И кофе, конечно.
Через полчаса мы сидели с Томой, обнявшись, на диване перед телевизором и смотрели новости по СВS, где сначала показали конкурс собак, а потом репортаж из оперы о вчерашней премьере - больше всего ведущий говорил о том, что финал, слава Богу, обошелся без инцидентов, госпожа Беляев пела великолепно, а Стефаниос, заменивший убитого накануне Гастальдона, был неплох, но не более того. Винклер спел партию Ренато без блеска, это легко понять, он же главный подозреваемый, во всяком случае, никто, кроме него, не мог нанести этот ужасный удар.
- Винклер? - сказал я. - Но ведь Стадлер на самом деле не думает, что это сделал Том?
- Наверно, так он сказал журналистам.
- Могу себе представить, как эта братия сейчас гоняется за беднягой Винклером!
- Том мне звонил недавно, перед тем, как ты проснулся. Он не выходит из номера, в коридоре, по его словам, дежурят детективы, кто-то из журналистов пытался войти под видом уборщика, но охрана его задержала.
- Послушай, - сказал я, - а тебя почему оставили в покое? Мы спокойно сидим, пьем кофе, разговариваем, и никто не хочет взять у тебя интервью. Странно.
- В холле наверняка сейчас бедлам, - улыбнулась Тамара, - но журналистов не пускают дальше стойки портье.
- Значит, - сделал я вывод, - им известно, что я здесь.
- Наверно, известно, - Тома пожала плечами. - А что? Ты боишься меня скомпрометировать?
- Совсем ни к чему, чтобы твое имя трепали в газетах в связи с убийством.
- Пусть говорят, что хотят. Налить тебе еще кофе?
- Да. Послушай… Ты говорила со Стадлером? Что он намерен делать? Меня он в покое не оставит, это ясно. Он хочет знать, откуда на ручке моего столового ножа отпечатки пальцев Гастальдона.
- А ты не знаешь? - странным голосом спросила Тамара и, как мне показалось, немного от меня отодвинулась - может быть, мысленно, я сейчас воспринимал желания и движения мысли, как физические действия, это было игрой воображения, но так я чувствовал и ничего не мог с этим поделать.
- Нет, конечно, - сердито сказал я. - Если бы знал, то объяснил бы Стадлеру… Он же из-за этого и пытал меня всю ночь, задавал один и тот же вопрос на разные лады тысячи раз.
- И что ты ему сказал? - настойчиво сказала Тома.
- Что я мог ему сказать? Уж ты-то знаешь, что с Гастальдоном я и знаком толком не был! Не очень он мне нравился, если честно. В кампусе у меня он, конечно, не был. А отпечатки пальцев на ноже… Я думаю… То есть, мне понятно, что это склейка, но я не могу найти физический момент ветвления… Пытаюсь что-нибудь вспомнить. Если не вспомню, то и Стадлеру объяснить ничего не смогу. Не излагать же ему принципы многомирия, он решит, что я над ним издеваюсь.
- Значит, - сказала Тамара. - Ты не помнишь, что случилось с твоим ножом прошлым летом?
- Прошлым летом? - с подозрением сказал я. - Стадлер и с тобой успел поговорить?
- Нет. Почему ты не хочешь ответить?
- Господи! - вспылил я. - При чем здесь…
Я прикусил язык.
- Ну что? - сказала Тома и придвинулась ко мне ближе - не мысленно, а на самом деле. Конечно, я воспользовался моментом и обнял ее за плечи, а другую руку положил на колено.
- Я этим ножом собиралась нарезать овощи для салата, - Тома говорила мне на ухо, будто пела, такое тишайшее pianissimo, очень трудное, но кто это понимает, обычно думают, что тихо петь легко, куда труднее петь в полный голос, на диафрагму, там все ж таки энергия нужна. - Длинное лезвие и ручка черная, пластмассовая. Он?
- Он, - согласился я. Мне трудно было, да и ни к чему шептать так тихо, будто в ножку дивана Стадлер вмонтировал микрофон. Мог бы, конечно, надо будет проверить. - Я вспомнил, Тома.
Теперь я действительно вспомнил. Вспомнил бы и раньше, но ведь с Гастальдоном я познакомился недавно, а история с ножом случилась несколько месяцев назад, я мог точно назвать дату, потому что не так уж часто Тамара приезжала ко мне в кампус, а тот день я прекрасно помнил по совершенно другой причине: мы гуляли по университетской роще, посаженной лет двадцать назад и теперь разросшейся настолько, что с непривычки можно было и заблудиться, если сойти с дорожки. Мы гуляли, и вокруг было так тихо и до такой степени никого, будто мы находились не в паре миль от городского центра развлечений, а в сибирской тайге, и что-то вдруг на нас обоих нашло, мы стали целоваться так, будто делали это впервые, и, конечно, совершенно случайно там оказался неглубокий овражек, покрытый высокой травой под раскидистым деревом - кажется, это был дуб, но, скорее всего, я ошибаюсь, да это и неважно, - мы повалились в траву, одежда на Томе раскрывалась в моих руках, как пропаренные капустные листья, а что было потом, можно только вспоминать с ощущением счастья и наслаждения, а описывать словами не только нет никакой возможности, но и необходимости нет тоже: тот, кто хоть раз это испытывал, поймет меня без слов, а тот, кому не довелось испытать ничего подобного, любые слова найдет фальшивыми, потому что так и есть на самом деле - слова не передают сути, скользят по поверхности…
Я поймал себя на том, что вспоминаю вовсе не то, что нужно. Из рощи мы вернулись к вечеру - голодные, естественно, и Тома начала сооружать из моих припасов нечто, соответствовавшее нашему настроению: не омлет же готовить после такого чудесного дня, на самом деле!
Она попросила подать ей острый нож, я протянул рукояткой вперед, и - то ли лезвие оказалось скользким, то ли пальцы мокрыми, - нож выскользнул у меня из руки, и я отчетливо услышал, как он с легким звоном упал на пол. Я сказал Томе: "Извини, бывает", наклонился, чтобы поднять нож, но его не оказалось там, где он должен был лежать, если падал согласно закону всемирного тяготения. В недоумении я похлопал ладонью по полу и подумал, что нож, вероятно, подскочил от удара и оказался… где? Под столом, наверно, или под плитой, что хуже, потому что тогда придется его оттуда выковыривать с помощью чего-нибудь плоского: линейки, например.
Следующие полчаса мы с Томой ползали по полу и искали то, чего там, как мы уже поняли, просто не было. Мы отодвинули плиту, и Тома вымела оттуда горку мусора, в которой я обнаружил одну из своих авторучек и квитанцию об оплате счета за электричество за декабрь прошлого года. Мы даже шкафчик сдвинули, хотя вероятность того, что нож мог оказаться в трех метрах от места падения, равна была нулю.
- Послушай, - сказала Тома, в конце концов, - я понимаю, что у тебя охотничий азарт. Мне лично все равно, куда твой нож закатился. Дай другой, или мы останемся без ужина, а я голодна, как черт.
Естественно, я так и сделал - правда, другой нож был не таким острым, и, если говорить честно, не таким любимым, а я хотел, чтобы Тома резала овощи моим любимым ножом. Что тут такого: любимая женщина, любимый нож, любимый салат "оливье"… Пока Тома готовила ужин, я ходил по кухне, взглядом оценивая, какие траектории должен был бы описать нож, чтобы оказаться, например, за вытяжной трубой. Траектории получались фантастическими, противоречившими не только закону тяготения, но и всем остальным трем законам Ньютона. Я оставил это пустое занятие, когда Тома позвала за стол, и помню, что все-таки подумал о склейке, но салат, несмотря на то, что овощи были нарезаны хотя и любимой женщиной, но не любимым ножом, оказался необычайно вкусным, и я забыл обо всем на свете, тем более, что потом мы оказались в спальне, это было, конечно, не так романтично, как в роще, но не менее чувственно, а рано утром я встал, чтобы приготовить тосты и кофе, пока Тома досматривала предпоследний сон (из последнего я намеревался ее вытащить с помощью поцелуя), и почему-то не удивился, когда, войдя в кухню, еще с порога увидел свой любимый нож, лежавший, как ни в чем не бывало, на краю кухонного столика.
Я протер глаза, пожал плечами, чертыхнулся - в общем, проделал все, что принято делать для выражения крайнего удивления, а, поскольку нож не исчез, то перестал обращать на него внимания. Нашелся - и ладно.
Но где-то ведь этот предмет находился в течение почти десяти часов! "Брось, - сказала Тома, - что значит: где находился? Тут и находился, а мы просто не видели его в упор. Знаешь, как это бывает? Смотришь и не видишь, со мной такое сто раз случалось".
Со мной, в общем, тоже. Такое случается со всеми, просто каждый называет это по-своему. Обычно обвиняют невнимательность. Я-то знал, что, скорее всего, произошла склейка - предмет на какое-то время оказывается на одной из многочисленных ветвей Многомирия, а при новой склейке физических реальностей возвращается обратно (но может и не вернуться, чему тоже есть масса независимых свидетельств). Поэтому я не стал спорить.
А потом забыл.
- Ты умница, - сказал я. - Только…
- Ну да, - кивнула Тома. - Ты хочешь сказать, что за эти месяцы тысячу раз держал нож в руке, и если там были чьи-то отпечатки… не твои…
- Конечно, - согласился я. - Но если какой-то предмет подвержен явлению склеек чаще прочих, а ты знаешь, что именно это я пытаюсь просчитать в волновых функциях, то вероятность того, что достаточно большое число склеек останется просто незамеченным в процессе наблюдения…
- Когда ты переходишь на свой физический жаргон, - тоненьким голоском пролепетала Тома, изображая из себя маленькую девочку, как она делала всегда, когда я слишком увлекался и начинал объяснять ей вещи, которые сам для себя уяснял с большим трудом, - мне кажется, что я для тебя совсем не…
Пришлось поцеловать ее и прекратить дискуссию.
- Ты сегодня не поешь? - спросил я.
- Ты же знаешь, что нет, - сказала Тома. - Почему ты спрашиваешь? Я пою в субботу, а сегодня - Джейн Кирман. Кстати, я хотела бы ее послушать.
- Может, поедем пока ко мне? А вечером в театр.