"Мы не пели, конечно, - рассказывала Тома, - слуха не было почти ни у кого, и Ольга Степановна это поняла сразу. Сначала она включала нам пластинки, не громко, чтобы не мешать другим классам. Советские песни, Алла Пугачева была на пике карьеры, и я уж не помню, сколько мы ее слушали, я все песни и сейчас наизусть знаю, а потом Ольга Степановна как-то на уроке стала напевать под пластинку, и оказалось, что у нее красивый низкий голос, я тогда не знала, что это контральто, но голос меня покорил. В тот же вечер я принялась распевать сама, и мне показалось, что это такое счастье! На следующем уроке я начала подпевать Ольге Степановне, когда она запела под пластинку, и тогда… Я почему-то не помню именно этого момента, такое впечатление, что чувства, ощущения вышли из берегов, затопили меня всю, в том числе и те участки мозга, которые отвечают за память. Что мне сказала Ольга Степановна? Что сделала? Помню, как мы с ней сидели после уроков в спортзале, там стояло старое пианино, на нем играли, если это можно назвать игрой, во время официальных вечеров или утренников, и звук у него был такой противный… Все равно, это не имело значения. Она играла и пела, кажется, это была песня Любаши из "Хованщины". То есть, это потом мне стало так казаться, когда я уже знала, кто такая Любаша, а тогда мелодия и голос привели меня в такой экстаз, что я разревелась, и меня долго не могли успокоить, даже к врачу отвели, а Ольге Степановне строго запретили мучить меня этой дурацкой музыкой. Я запомнила, как эту фразу произнесла директриса, но Ольга Степановна, слава Богу, ее не послушала и пела мне постоянно. Мы обе пели…"
Тома могла бы, наверно, рассказывать не один вечер. Я знаю, как это бывает: ты закрыт, ты вещь в себе, и память твоя, как запертая шкатулка, куда ты и сам никогда не заглядываешь, но однажды, может, совершенно случайно, от какого-то сотрясения крышка открывается, и все содержимое памяти, все, что ты даже от себя держал в секрете, вываливается наружу, и ты больше не можешь этого удержать, как не можешь удержать вскипевшее в открытой кастрюльке молоко, и говоришь, говоришь, не можешь остановиться…
В тот вечер мы ушли из кафе, когда официант положил передо мной счет и твердо сказал: "Извините, мистер, мы закрываемся".
В тот вечер я твердо решил, что непременно женюсь на этой женщине, хотя точно знал, что никогда не смогу сделать ей предложение, у меня просто не хватит для этого смелости, потому что она… а я…
Глупо, конечно. Но я и чувствовал себя предельно глупо, мне казалось верхом собственного нахальства уже то, что я не постеснялся после спектакля явиться в гримерную певицы Беляевой с букетом цветов, отстоять долгую очередь "поклонников ее незаурядного таланта" (это не мои слова, так писали бостонские газеты), а потом пробормотать что-то банальное ("вы так пели, ваша Амелия…") и неожиданно для себя попросить о встрече в любое удобное для нее время в любом удобном для нее месте. "Но я…" - сказала она, а я, ничего уже не соображая, кроме того, что жить не смогу, если не увижу ее еще раз, воскликнул: "Ничего личного, уверяю вас! Хочу поговорить об опере! Только об опере!" Должно быть, ее удивила моя непосредственность, а может, Тома уже в тот момент почувствовала нечто этакое… необъяснимое и неописуемое… "Хорошо, - сказала она, и, кажется, так же, как и я, поразилась собственным словам, - хорошо, завтра в два в баре отеля "Плаза"".
Так мы познакомились. Было это два года назад, после премьеры оперы Верди "Бал-маскарад" в театре Бостонской Лирической оперы. Дату эту я точно помню: 10 апреля 2007 года. Тогда маэстро Лорд и приглашенный из Италии режиссер Франческо Лукетти поставили классический вариант спектакля: восемнадцатый век, Бостон, городское кладбище, которого давно нет, зал генерал-губернатора Варвика… Традиционная постановка, пышные декорации и умеренный успех. Аплодисменты сорвали только двое: русская певица Тамара Беляева и итальянский баритон Вериано Грасео. На мой взгляд, Грасео надо было забросать тухлыми яйцами - в сцене со жребием он умудрился так поднести Амелии вазу с набросанными туда бумажками, что все они высыпались, пришлось поднимать их с пола, и вердиевский трагизм этой потрясающей сцены пошел насмарку…
Номер 6. Речитатив и терцет
- Так кто же его убил? - задал я дурацкий вопрос после того, как Тамара, перескакивая с пятого на десятое, рассказала о вчерашнем кошмаре, а в Интернете я нашел впечатляющие к этому рассказу иллюстрации.
- Бутафорским кинжалом его убить не могли, - продолжал я рассуждать, а Тома меня не слушала, она сидела в своем любимом кресле напротив окна и, по-моему, думала только о том, как в таком состоянии петь премьеру. - Но где орудие убийства? Очевидно, тот, кто убил Гастальдона, унес кинжал и спрятал в театре, ведь из здания, как ты говорила, никого не выпускали, а всех вас, включая оркестрантов, обыскали достаточно тщательно, верно?
Вопросы были риторическими, Тамара даже головы не повернула.
- Послушай, Тома, - сказал я, - если тебе вечером петь, то хорошо бы развеяться и отвлечься от вчерашнего. Давай съездим…
- Нет, Андрюша, - Тамара говорила медленно, выговаривая каждое слово так, будто записывала на магнитофон и думала, что тот, кто станет прослушивать запись, не должен иметь трудностей в понимании текста, - если Дженис не отменила спектакля, мне нужно работать. У меня горло зажато. Я хриплю, понимаешь, никакой кантилены. Я все провалю!
- Глупости, - сказал я уверенно. - Давай просто спустимся в лобби, выпьем по чашке кофе.
- Ты с ума сошел? Только кофе мне сейчас не хватало!
- Молоко? Я закажу в номер.
Тамара всегда выпивала стакан молока перед спектаклем и почти ничего не ела.
- Хорошо, - сказала она и добавила: - Ты мог бы позвонить в театр и узнать, будет ли петь Том? Мне почему-то страшно самой ему звонить…
- Конечно, - кивнул я и набрал знакомый номер. Автоответчик красивым женским голосом (это был голос миссис Луизы, работавшей билетершей с момента основания театра, вот уже сорок с лишним лет) объяснил, что намеченная премьера оперы Джузеппе Верди "Густав Третий" состоится, объявленный ранее состав действующих лиц не изменился за одним исключением - партию шведского короля Густава исполнит Николас Стефаниос, вход в зрительный зал будет открыт с девятнадцати часов тридцати минут.
- Они вызвали Николаса, - сообщил я Тамаре. Стефаниос должен был петь Густава во втором составе в субботу, это был маленький человечек, суетливый, как хомяк, очень завистливый, да и голос его, на мой взгляд, оставлял желать лучшего, особенно в среднем регистре, где обычно тенора как раз сильнее всего. Гастальдону Стефаниос завидовал со всей своей греческой страстью и не думал этого скрывать, со слов Томы я знал, что он мог бы и убить соперника, но наверняка этого не сделал - вчера Стефаниос в Филадельфии пел Арлекина в "Паяцах". Небольшая партия, но торчать на сцене Арлекин должен на протяжении практически всей оперы, никак не мог Стефаниос отлучиться на несколько часов, приехать в Бостон, явиться на репетицию… нет, глупость все это.
- Николаса, - повторила Тамара и не стала комментировать. Неприятно. Она не любила петь со Стефаниосом, но в театре никогда этого не показывала, Николас наверняка был убежден в том, что русская примадонна просто обожает их редкие, но эмоциональные дуэты. - Значит, ничего не отменили…
Зазвонил телефон, и Тамара показала мне взглядом, чтобы я поднял трубку.
- Мисс Беляев у себя? - спросил портье.
- Да, - сказал я.
- К ней посетители, я могу их пропустить?
- Кто такие? - недовольно сказал я, а Тамара, поняв, о чем идет разговор, отрицательно покачала головой. - Мисс Беляев занята, у нее вечером спектакль.
- Это старший инспектор Стадлер и с ним двое… я не знаю их должностей… Боюсь, что… Они уже поднимаются, сэр, извините.
- Стадлер, - сказал я, положив трубку. - Это тот тип, что мучил тебя вчера?
- Господи, - вздохнула Тамара. - Что ему еще надо?
Надо ему было не так уж много - чтобы Тома подписала протокол допроса, внимательно прочитав каждую страницу, вот так, и здесь тоже, мисс, я хочу извиниться за то, что вам пришлось… но вы должны понимать, это наша работа… и еще, если не трудно, два-три вопроса, кстати, кто этот молодой человек?
- Это Андрей Бочкарев, - прервала Тамара, - мой друг, и я хотела бы, чтобы он остался.
- Друг, - понимающе кивнул полицейский, и мне захотелось влепить ему звонкую пощечину, как это было принято в подобных случаях в приличном обществе девятнадцатого века. Потом наверняка последовала бы дуэль с очевидным исходом - он или заколол бы меня шпагой или пристрелил из пистолета, это очевидно, но по морде я ему все-таки дал бы. В девятнадцатом веке. А сейчас…
- Хорошо, пусть останется, - разрешил Стадлер. В номер он вошел один, своих помощников оставил, видимо, за дверью - сторожить, чтобы Тома не сбежала? - У вас есть какое-нибудь удостоверение, сэр?
Я показал водительские права и, чтобы ему все было ясно относительно моей профессии, пропуск на территорию лабораторного корпуса Бостонского университета. Документы Стадлер вернул без комментариев, едва на них взглянув (я почему-то решил, что у старшего инспектора фотографическая память, и он не только запомнил с одного взгляда мою фамилию, не такую уж простую для американского произношения, но и все сведения о моей работе, включая идентификационный номер в лаборатории теоретической физики), и сказал, глядя в пространство между мной и Тамарой:
- Не стану вам докучать, мисс. Вы уже пришли в себя… гм… Вы понимаете, мы ищем нож. Настоящий, которым… Пожалуйста, мисс, я ведь не сказал ничего такого, чего бы… Вы не могли бы сосредоточиться и вспомнить буквально по секундам? Вы должны были что-то видеть. Да, я уже сто раз спрашивал вчера, но… Скажем, в одной руке господина Винклера был нож бутафорский, а в другой… Кстати, в какой руке он держал нож, которым заколол господина Гастальдона?
Вопрос был с очевидной подковыркой, Тома не могла этого не понимать, но я все-таки сделал предостерегающий жест, на который старший инспектор сразу обратил внимание и укоризненно покачал головой.
- Заколол… - пробормотала Тамара. - Никого он не мог заколоть этим…
- Да-да, - отступил Стадлер, - я имею в виду, заколол по сценарию… либретто, как это у вас называется.
- В правой, - решительно сказала Тома. - Мы много раз репетировали эту сцену, Томмазо стоял передо мной, чуть справа, я была спиной к залу, а Том… Винклер выходил из-за группы хористов, значит, тоже справа от меня, и правой рукой…
- Точно правой?
- А что, - не удержался я от вопроса, - вы смогли доказать, что удар был нанесен левой рукой?
Стадлер повернулся ко мне и внимательно оглядел с ног до головы, будто только теперь сравнивая мою личность с фотографией на документе.
- Вы физик? - спросил он. Я кивнул. - Да, знаете… Наклон и направление… Удар, скорее всего, нанесен был левой рукой, причем… Этот человек, убийца, ростом был ниже Винклера. Примерно как вы.
Тамара вскрикнула и прижала руки к щекам.
- Вам это что-то напомнило, мисс? - быстро спросил Стадлер. - Говорите сразу, не задумываясь. Кого? Что?
- Нет, - пробормотала Тамара, и я, конечно, понял, что пришло ей в голову. Николас. Низкорослый левша Николас, вполне способный убить мать родную, лишь бы получить главную роль на премьере. Чепуха, и Тома это прекрасно понимала. - Нет, просто… удивительно.
- Удивительно, - кивнул Стадлер. - Я вам так подробно рассказываю, потому что все равно это будет в вечерних газетах, вы же знаете журналистов, они из меня это вытрясли.
Он дернул плечом, но не стал развивать тему об акулах пера, мешающих работе городской полиции.
- Если вам что-то пришло в голову, мисс, то, надеюсь, рано или поздно вы мне об этом скажете. Да, так мой второй вопрос, на который вы не ответили: держал ли мистер Винклер что-нибудь в левой руке?
- Я… нет, ничего. Не знаю. На Анкастреме был длинный черный плащ, и левая рука… он держал ее под плащом, и я никак не могла видеть…
- Держал под плащом, - задумчиво повторил Стадлер. - Но ведь если бы он взмахнул левой рукой, вы могли это заметить.
- Он не махал левой рукой! - воскликнула Тамара.
- Вы уверены? Это важно.
- Послушайте, офицер, - опять не удержался я от замечания, - там, кроме Тамары… госпожи Беляев… было человек двадцать хористов.
- Женщины, - кивнул Стадлер с таким видом, будто женщина-свидетель есть существо, не способное заметить ничего, кроме фасона платья или формы серег.
- Женщины-хористки, - повторил я. - Их-то вы спрашивали? И если хотя бы одна обратила внимание на то, что Анкастрем… Винклер что-то делал левой рукой…
- Никто, - сказал Стадлер, - никто не обратил внимания. Эти дамы вообще на Винклера не смотрели, он им сто лет не нужен, все его движения они знали наизусть и потому следили только за дирижером, чтобы вовремя вступить.
- Да, - сказала Тамара, - это верно, там для хора сложное вступление, надо быть очень внимательными.
- Послушайте, офицер, - я давно хотел задать вопрос, еще тогда, когда Стадлер попросил у меня документы, и сейчас, решив, что разговор пойдет по второму кругу, спросил, наклонившись вперед, чтобы видеть, как отреагирует старший инспектор на мою, скорее всего, не известную ему, информацию, - послушайте, вы, конечно, знаете, что тогда же, когда был убит Гастальдон, в Стокгольме при аналогичных обстоятельствах убили тенора Хоглунда? Кстати, во время генеральной репетиции той же оперы Верди. Правда, в Стокгольме, в отличие от Бостона, ставили классический вариант - не "Густава", а "Бал-маскарад".
Стадлер медленно поднял взгляд и уставился на меня так, будто я сообщил ему о втором пришествии или, как минимум, о новом нападении исламских террористов на небоскребы Манхэттена. Я подумал, что старший инспектор обладает телепатическими способностями и именно таким образом собирается получить у меня дополнительную информацию о происшествии в Стокгольме. Тома, вероятно, тоже не спускала с меня глаз, могу себе представить, как ее поразило это сообщение, но я-то в ее сторону не смотрел, я играл со старшим инспектором в гляделки и, должен признать, результат оказался не в мою пользу. Я не выдерживаю, когда не понимаю смысла послания, содержащегося в направленном на меня взгляде. Или смысла вопроса. Или вообще смысла.
Я опустил взгляд, и Стадлер тут же спросил:
- Откуда вам это известно?
- А почему это неизвестно вам? - удивился я. - В полицейских хрониках наверняка отмечено…
- Я не имел возможности в последние часы заниматься просмотром хроники, - раздраженно сказал Стадлер. - Вы можете ответить на мой вопрос?
- Конечно. Об этом пишут все новостные европейские сайты. Давайте, покажу.
Я спросил взглядом разрешения у Томы и, сев рядом со Стадлером, положил лэптоп себе на колени. Тома что-то бормотала и, кажется, тихо плакала, утешать ее я все еще не научился, да и не так много за время нашего знакомства случилось событий, вызвавших у нее слезы. Я вошел в новостной сайт Assotiated Press, топ-заголовки ничего о трагедии в Стокгольме не сообщали, пришлось опуститься до вчерашних вечерних… вот, пожалуйста, я кивнул Стадлеру и повернул лэптоп так, чтобы нам обоим было удобно читать с экрана.
- Поразительно, - пробормотал старший инспектор. - Какая у нас с ними разница во времени?
- Шесть часов, - подсказал я.
- Когда у них половина одиннадцатого, у нас половина пятого.
- Здесь время указано приблизительно, - сказал я, чувствуя, как инициатива переходит в мои руки, теперь я задавал вопросы и направление расследования - ненадолго, конечно, но все-таки… приятное ощущение. - Но по своим каналам вы легко можете получить нужную информацию. И если окажется, что оба убийства произошли не только при одинаковых обстоятельствах, но и физически в одно и то же время…
- Чушь, - сказал Стадлер. - Что вы мне голову морочите, Бочкариофф или как вас там? Не мог один и тот же убийца в одно время оказаться в двух разных городах!
- Господи! - в изумлении воскликнул я. - Мне и в голову не пришло бы убеждать вас в такой чепухе. Конечно, разные убийцы. Но вы не можете расследовать смерть Гастальдона, не приняв во внимание убийство в Стокгольме. Не бывает таких совпадений! Значит, прямая связь. Двое убийц, но один мотив. Договоренность. План действий. Не знаю - это ваша работа. Я хочу сказать, что госпожа Беляева - и вы легко это проверите у любого оперного агента, да хоть в компьютерной картотеке нашей Лирической оперы, - никогда не была в Стокгольме, никогда не пела ни с Хоглундом, ни с ди Кампо…
- Ди Кампо? - нахмурился Стадлер.
- Вы же только что читали! Это исполнитель партии Ренато в шведской постановке "Бал-маскарада".
- Послушайте, - старший инспектор переводил взгляд с меня на Тому и обращался, видимо, к нам обоим, скорее даже к ней, поскольку вообразил, что я, будучи физиком, а не музыкальным критиком, смыслю в опере гораздо меньше примадонны, - послушайте, вы сказали, что это один и тот же спектакль. Я чего-то не понял? Композитор один, согласен, но названия разные. Там что, одинаковые мизансцены в финале?
- Это одна и та же опера, господин Стадлер, - сказал я. - В том-то самое удивительное. Долгая история на самом деле, но если в двух словах… В одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году Верди, после того, как закончил переделывать "Стиффелио" - новую версию он назвал "Арольдо", - искал сюжет для следующей оперы…
- Послушайте, господин Бочкариофф, - раздраженно сказал старший инспектор, - у меня нет времени выслушивать ваши музыковедческие истории.
- Но это важно! - я повысил голос. - Пять минут, и вы сами поймете, насколько это важно для вашего, черт побери, расследования!
- Ну, - коротко бросил Стадлер.
- Так вот, после премьеры "Арольдо" Верди искал пьесу, которую мог бы переложить на музыку для неаполитанского театра "Сан Карло". Опера должна была быть представлена в карнавальный сезон следующего года. В поисках темы Верди перечитал огромное количество всякого хлама, и тут на глаза ему попалась пьеса французского драматурга Эжена Скриба "Густав III, или Месть в домино". Сюжет показался Верди увлекательным, но…
- Нельзя ли короче? Вы уже потеряли минуту из пяти.
- Не будете перебивать - будет короче. Так я о чем? Да… Увлекательный сюжет - придворные интриги, пророчество, любовь, ревность, убийство на балу - все, что требуется, чтобы публика с замиранием сердца…
- Господи! - Стадлер хлопнул по колену ладонью.
- …с замиранием следила за действием. Но на этот сюжет в тридцать шестом году французский композитор Обер уже написал оперу, и она с успехом шла в течение нескольких сезонов. К тому же, у Верди не было либреттиста. Франческо Пьяве, который написал для Верди "Риголетто", "Травиату"…
- Может, вы избавите меня от итальянских названий и имен? Они имеют к делу хоть какое-то отношение?