Через минуту, преодолев упорное нежелание главного режиссера Ульмана сообщать внутренний номер аппаратной, будто это был штаб, на который полиция могла сбросить бомбу с лазерным наведением, Фридхолм попытался объяснить проблему руководителю технической группы Ингмару Валленштейну, все мысли которого были, похоже, сосредоточены на сбоившем втором микрофоне нижнего ряда. Валленштейн орал по этому поводу на кого-то, Фридхолму невидимого, и на майора отреагировал, как на назойливую муху, жужжавшую над ухом и не желавшую улетать, сколько ее ни отгоняй.
- Но послушайте, господин… - наконец, включил свое внимание Валленштейн, - Это вы были здесь вчера? Так я на все вопросы ответил… Запись? Конечно, мы ведем запись, и что вы вообще от меня хотите - ваш сотрудник, не знаю его фамилии, из группы экспертов, кажется, забрал у меня этот отрывок… ну, на котором сцена… я записал ему на диск. Извините, может, вы мне дадите возможность продолжить работу?
Фридхолм чертыхнулся и положил трубку с четким осознанием того печального обстоятельства, что уже, должно быть, не способен одинаково легко запоминать все обстоятельства собственного расследования - мало того, что сам не подумал о записи, так не подумал и о том, что нечто такое могло прийти в голову Ландстрему?
Не став додумывать печальную для него мысль, Фридхолм набрал номер криминологической лаборатории.
- Ландстрем? - спросил женский голос. Матильда или Бриджит? Чья сейчас смена? Неважно. - Он выехал на происшествие, будет через полчаса-час. Я могу вам чем-нибудь помочь, господин Фридхолм? Вряд ли вам доктор сейчас ответит, если вы позвоните ему на мобильный…
- Да, знаю. Послушайте, Матильда…
- Бриджит.
- Простите, я вас не узнал по голосу.
- У нас с Матильдой очень похожие голоса, - сообщила Бриджит, - так что ошибаетесь вы в половине случаев, это проверено.
Эксперты, черт побери, все у них точно отмерено, даже то, сколько раз майор Фридхолм путает имена помощниц Ландстрема.
- Бриджит, у вас должен быть диск с записью вчерашнего убийства в опере.
- Да, господин Фридхолм, вы же сами и передали его на экспертизу.
Видимо, Ландстрем так этот материал и оформил - как переданный следователем. Попробуй теперь утверждать, что майор даже не подумал о том, что может существовать запись…
- Вы уже…
- Конечно, - сказала Бриджит… как же ее фамилия… уж это он должен помнить… конечно, Свенсон. - Ничего интересного, господин Фридхолм, съемка велась в тот момент обзорной камерой, не сцене было темно, видна только фигура госпожи Густавсон, она загораживала Хоглунда, а ди Кампо вообще оставался в полном мраке, видно только, что за спиной госпожи Густавсон возникло какое-то движение.
- Это я потом посмотрю… с Ландстремом, конечно. Вы мне скажите: при записи фиксировалось время?
- Конечно. Вас это интересует? Я посмотрю. Подождете у телефона или мне вам перезвонить?
- Подожду, - сказал Фридхолм и принялся слушать шорохи, считая про себя, чтобы не забивать голову прежде времени ненужными мыслями. На счете двести тридцать шесть высокий голос Бриджит Светсон произнес:
- Вы еще у телефона, господин майор? Время двадцать два часа тридцать девять минут и сорок секунд.
- И сорок секунд, - повторил Фридхолм. - Спасибо, Бриджит. Я уверен, что теперь никогда не спутаю ваш голос ни с каким другим. А Ландстрему я перезвоню. Через час.
Шесть минут разницы. Можно сказать, практически одновременно. На двух континентах. Картонные кинжалы. Бред.
Номер 9. Сцена, хор и дуэт
Я думал, они разнесут оперу. Я понимаю, конечно: убийство - лучшая реклама. То есть, я хочу сказать, что совершенно этого не понимаю, но мало ли чего я не понимаю в жизни? Почему, если случается авария, автомобиль всмятку, кровь на асфальте, зрелище не то что неприятное, но, по идее, противное гуманному человеческому естеству, так почему же все, кто видел, как это произошло, и все, кто не видел, но находился на соседней улице, а также все, кто слышал об аварии, сбегаются поглазеть? Полиция не пропускает, и они стоят толпой у ограждения, смотрят, впитывают - может, представляют себе, что каждый из них мог оказаться на месте жертвы? Почему одиннадцатого сентября, когда горели и падали башни, все телевизионные каналы показывали это кошмарное зрелище в прямом эфире, и миллионы (а может, миллиарды?) людей не могли отойти от экранов и смотрели, как маленькие черные точечки (люди!) вываливались из окон верхних этажей и падали, падали?… Кто-то стоял на карнизе и махал тряпкой, звал на помощь, потом сорвался и полетел вниз… а все смотрели, ужасались, но зрелище притягивало…
В тот день, помню, я выключил телевизор, не пошел на физфак, в шесть декан Дерюгин назначил совещание, он любил вечерние посиделки, и я представлял, о чем пойдет разговор, сидел в четырех стенах и ждал, когда все закончится. Я знал, что кто-нибудь из знакомых, оторвавшись, наконец, от телевизора, непременно позвонит и спросит: "Ты видел? Видел? Какой кошмар!"
Я не видел. Я и потом не хотел смотреть, но кадры, обошедшие мир, столько раз потом повторяли в разное, причем самое неожиданное, время, что не увидеть, не запомнить было просто невозможно.
В оперу я бы сегодня не пошел тоже - во всяком случае, увидев толпу у касс и главного входа (было только пять часов, до начала спектакля оставалось очень много времени!), я захотел вернуться в кампус и посвятить вечер чтению "Physics Letters", где была опубликована оригинальная по форме, но не очень внятная по содержанию статья Джона Галперстона о топологических ограничениях на выбор ветвлений в случае ограниченного числа миров в пост-эвереттовской модели Многомирия. Я даже оглянулся, поискав возможность выехать со стоянки задним ходом, но позади уже собралась длинная очередь машин, и ехать я мог только вперед, куда указывал дежурный. Тома не заметила моих сомнений, она сидела рядом, закрыв глаза, веки ее чуть подрагивали - она то ли мысленно пропевала свою партию, то ли, наоборот, старалась забыть о предстоявшем спектакле и вспоминала сцены из своего детдомовского детства - как-то она рассказала мне, что эти неприятные воспоминания заставляют ее ощутить необходимую злость, вкачивают в кровь адреналин.
"Зачем тебе злость, - спросил я, - если петь ты будешь сегодня Розину?"
"Ты не понимаешь! - воскликнула Тома. - Когда злишься, перестаешь бояться. Если выходишь на сцену со страхом - все равно перед кем: публикой, дирижером, темнотой зала, - то ни за что не споешь так, как нужно. А если злишься, то все идет хорошо".
Может быть, не знаю.
- Посмотри, что делается, - сказал я, выключив двигатель. - Наверно, поставят приставные стулья.
- Плохо, - сказала Тамара. - Эти люди… Они сегодня не оперу пришли слушать. Будут ждать четвертого акта, нашего дуэта и того момента, как…
- Ты знаешь… - начал я, но тоже не стал продолжать. Расскажу потом, когда после премьеры повезу Тамару в наш ресторан. Ее, конечно, позовут на банкет, который заказан в голубом зале "Савоя", но я ее увезу, не нужно ей быть сегодня в компании, где каждое второе слово будет о бедном убитом Гастальдоне.
- Что? - спросила Тома, взяла меня под руку, и мы пошли под прикрытием машин к служебному входу, где, я уже видел, репортеров скопилось больше, чем мух над тарелкой со вчерашним бифштексом.
- Ничего, - пробормотал я. - Ты никогда не пробовала надевать чадру?
- Пробовала, - улыбнулась Тома. - В консерватории. На третьем курсе мы ставили "Похищение из сераля".
- Чадра тебе сейчас не помешала бы.
Засверкали вспышки, в нашу сторону потянулись микрофоны, какой-то тип с камерой на плече, растолкав коллег, бросился перед Томой на колени, чтобы получить нужный ракурс, вопросы слились в неровный гул, понять было трудно, я и не пытался, а Тома, улыбаясь и сжимая мой локоть, шла, разрезая эту людскую массу то ли взглядом, то ли каким-то шестым волевым чувством, у меня тоже что-то спросили, во всяком случае, я расслышал свое имя и ответил "No comment", вполне представляя, как в газете будет расшифровано и растолковано мое не очень пространное заявление.
Наконец мы оказались в длинном мрачноватом коридоре, где нас встретил старый Джош Веркер, работавший в театре со дня его основания и отвечавший за то, чтобы солистам было удобно в своих гримерных, чтобы у них там было все, что они потребуют, и чтобы никто из посторонних не мешал сосредоточиться перед спектаклем.
Я давно уже не был для Джоша посторонним, и старик приветствовал нас с Томой своей обычной шуточкой:
- Знаете, мисс Беляев, сегодня у меня было предчувствие: биса в вашей арии не будет.
После чего, выдержав секундную паузу, добавил:
- Потому что вам придется исполнить ее трижды!
Скорее всего, он говорил то же самое каждому солисту.
- Вы видели, Джошуа, что творится снаружи? - спросил я.
- Столпотворение, мистер Бошкариоф, - сказал Веркер, в который раз безуспешно пытаясь выговорить мою фамилию. - Это ужасно, маэстро Лорд говорит, что слушать будут плохо, и ему совсем не хочется дирижировать, а с таким настроением нельзя проводить премьеру.
- Все будет хорошо, Джошуа, - сказала Тамара.
- Хорошо… - горько произнес Веркер, поднимаясь следом за нами по лестнице на второй этаж, где располагались гримерные. Он не мог отказать себе в привычном удовольствии заглянуть в комнату Томы, убедиться, что там все в порядке, и что Кэт на месте, и что дверь открывается без скрипа, а потом он эту дверь медленно закроет за собой и спустится вниз, чтобы встретить и проводить очередного исполнителя.
- Вы говорите "Хорошо", мисс Беляев… Что ж хорошего, если полицейских в театре столько же, сколько хористов, а этот… старший инспектор Стадлер засел в пустой гримерной, той, которую вчера занимал бедняга Гастальдон, и вызывает опять всех и каждого? С Мелликером, это вторая скрипка, недавно чуть сердечный приступ не случился, разве можно так перед премьерой? Маэстро Лорд сказал ему, а он… Нет, я не знаю, что ответил этот Стадлер, но допросы продолжаются, вы представляете? Прошу вас, мисс Беляев. Кэт, ты готова? Пришла графиня Анкастрем.
И Джош удалился, медленно закрыв за собой дверь.
Глаза у Кэт, гримировавшей Тому уже второй сезон, показались мне заплаканными, но освещение в комнате было довольно тусклым, горели только бра и яркая лампа, освещавшая гримировочный столик.
- Андрюша, - сказала Тома, усаживаясь перед столиком и привычно откидывая голову назад, - ты ведь не пойдешь слушать первый акт, побудешь со мной?
- Конечно! - воскликнул я, хотя первый акт мне очень хотелось послушать - как справится с партией Стефаниос, и Анкастрема-Винклера я хотел послушать в его первой ариэтте, мне она очень нравилась, мелодия здесь немного отличалась от той, что я слышал много раз в "нормальной" версии "Бал-маскарада"… А как у Винклера будет звучать голос после вчерашнего?
Дверь медленно открылась, я решил, что почему-то вернулся Джош, но это был старший инспектор Стадлер, загородивший дверной проход, постоявший в молчании несколько долгих мгновений, а потом сказавший:
- Мистер Бочкариофф, я так и думал, что застану вас здесь. Вы ведь не заняты?
Послышалась мне в его голосе ирония, или он говорил серьезно?
Не дожидаясь моего ответа (а на какой ответ он рассчитывал?), следователь продолжил:
- Пройдите, пожалуйста, со мной, я хотел бы задать вам несколько вопросов.
- Мне? - удивился я. - Извините, инспектор, но…
- Старший инспектор, - привычно поправил Стадлер.
- Извините, старший инспектор, но я-то что могу…
- Мисс Беляев, - обратился Стадлер к Тамаре, - вы отпустите мистера Бочкариофф на полчаса?
Тамара ничего не ответила бы, даже если бы захотела: Кэт уже положила ей на лицо маску, чтобы открыть поры и снять утреннюю косметику.
- Мисс Беляев не против, - констатировал Стадлер.
- Я скоро, - сказал я Томе, - не скучай, хорошо?
В гримерной, на двери которой еще вчера было написано "Томмазо Гастальдон", а сейчас висел большой лист бумаги с надписью "Не входить", стоял, кроме обычного столика с высоким креслом, большой диван - я слышал от Томы, что у Гастальдона болела спина, у него с детства был сколиоз, небольшой, но доставлявший, тем не менее, массу неудобств, и певец использовал каждый удобный и неудобный случай, чтобы принять горизонтальное положение, напоминая известного (мне, конечно, вряд ли Гастальдон знал эту книгу и этих авторов) звездолетчика Горбовского из произведений братьев Стругацких.
Следователь кивком головы показал, что я могу сесть на диван, сам со вздохом опустился в кресло.
- Вы, - спросил он, предпочитая не ходить вокруг да около, - давно знакомы с мисс Беляев?
- Два года, - ответил я. - И вот что я скажу, пока вы не задали следующие вопросы: наши личные отношения никак не связаны с расследуемым вами преступлением, и потому отвечать на них я не буду.
- Я и не собирался спрашивать о ваших отношениях, - обиженным тоном, будто я заподозрил его в чем-то нехорошем, сказал Стадлер.
- И свидетелем я быть не могу, - продолжал я, - поскольку в тот момент, когда произошло убийство…
- Находились в аудитории номер двести восемь факультета физики, где проходил семинар по теме, назвать которую я не смогу даже под дулом пистолета, - улыбнулся Стадлер, показав желтые зубы. Странно, я не видел, чтобы старший инспектор курил. Может, у него были желтые зубы от рожения?
- "Обратные ветвления волновой функции и историческая многозначность макропроцессов", - напомнил я.
- Э-э… Да. В театре вас не было. Правда, у вас есть… был мотив.
- Что? - на этот раз я действительно удивился. Я-то предполагал, что Стадлер начнет задавать совсем другие вопросы. Нет, положительно, он оказался даже глупее, чем я думал. Точнее - чем надеялся.
- Мотив, - повторил следователь, положив ногу на ногу и достав из кармана пачку "Мальборо". Курил, все-таки.
Сунув сигарету в рот и прикурив от зажигалки, Стадлер целую минуту, а то и больше пускал дым в потолок и смотрел на меня взглядом психиатра, обнаружившего у совершенно здорового, казалось бы, пациента явные признаки скрываемой душевной болезни. Хотел довести меня до нужной кондиции. Мотив. Хотел бы я знать, что он имел в виду.
- Да, - сказал, наконец, старший инспектор, - так я о мотиве. Этот Гастальдон… Он давно знаком с мисс Беляев?
Одинаковые вопросы задает, никакой фантазии.
- Думаю, - сказал я, соображая, в каком сезоне Тома и итальянец вместе пели в "Севильском цирюльнике", - года три с половиной… Мисс Беляев пригласили на фестиваль в Зальцбург, мистер Гастальдон пел Альмавиву.
- Между ними были сугубо профессиональные отношения?
Естественно. Причем Тома не очень высоко оценивала вокальные данные Гастальдона (в этом мы с ней сходились, да и могло ли быть иначе? В "Травиате", к примеру, он очень напряженно проводил дуэт в последнем акте), но зато ценила его актерские способности - партнер он действительно был внимательный и играл почти безупречно.
- Сугубо профессиональные, - повторил я и добавил, не удержавшись: - А какими еще они могли быть, по-вашему?
Стадлер поднял на меня удивленный взгляд. Похоже, он хотел спросить: ты что, действительно не в курсе или притворяешься? У полицейских часто возникают странные фантазии, особенно когда речь идет о поисках мотива.
- Вы хотите сказать, - начал он с непроницаемым выражением лица, которое действовало на нервы больше, чем если бы он сейчас рассмеялся неприличным смехом, - что не знаете о том, что ваша… что госпожа Беляев провела с Гастальдоном прошлый уик-энд в Ницце, где он пел в… одной опере?
На прошлый уик-энд Тома улетала в Европу, да, она встречалась со своим консерваторским учителем пения, профессором Резницким, который в те дни участвовал в жюри проходившего в Ницце конкурса вокалистов. Тома всегда находила время и возможность увидеться с Михаилом Ионовичем, она была обязана ему всем - не только карьерой, но и самой жизнью, это была очень романтическая и почти невероятная история, не имевшая, впрочем, отношения к нынешним событиям. Тома звонила мне из Ниццы, я звонил ей…
- Вы полагаете свои сведения достоверными? - спросил я, плохо слыша собственный голос.
- Ну… Не станете же вы говорить, что вам ничего не было известно… например, об их…
Должно быть, выражение моего лица сказало Стадлеру больше, чем мой неуклюжий вопрос, он прервал фразу, и я увидел (или мне показалось?), как говаривали в старину, "печать сомненья на его челе".
- Хорошо, - вздохнул он. - Играть в эти игры сейчас я не хочу, но мотив у вас был, как бы вы ни старались показать обратное. Возможности не было, да, но, учитывая странный, если не сказать больше, способ убийства… Вы физик, могли придумать что-то этакое…
Он щелкнул пальцами.
- Вы серьезно? - поинтересовался я. Больше всего мне сейчас хотелось вернуться и задать Томе пару прямых вопросов. Между нами - я был в этом абсолютно уверен - никогда не случалось недоговорок, я ни разу Тому не обманул и точно знал (или мне это только казалось?), что она никогда не обманывала меня. Зачем? Какой в том был бы смысл? Я задам ей вопрос, она ответит: "Чушь какая, и ты этому поверил?", и дурацкий инцидент будет сразу "исперчен", но я не мог сейчас уйти, не мог встать, даже физически не мог, какая-то слабость…
- Но я, собственно, хотел задать вам другой вопрос, - по-иезуитски перевел разговор Стадлер. - И на этот вопрос вы уж постарайтесь ответить точно. Почему вы сегодня ночью звонили в Стокгольм и хотели поговорить с тамошним полицейским следователем, ведущим дело об убийстве в Национальной опере?
Интересно.
- Почему вы решили… - сказал я, не зная, как закончить фразу, но Стадлер закончил ее сам, вообразив, что прервал меня на полуслове:
- В тамошнее управление полиции звонил физик из Бостона, интересовался убийством в опере. Не трудно сложить два и два, как вы понимаете. Так почему?
- А как, по-вашему? - хмуро сказал я. - Одинаковые преступления при одинаковых обстоятельствах. Разве это не удивительно и не бросается в глаза?
- Удивительно и бросается, - кивнул Стадлер. - Но вы-то здесь при чем? Я понимаю, когда репортер… или следователь… Но что вам-то нужно было?
- Это очевидно, старший инспектор! Видимо, я хотел знать точное время убийства.
- Видимо? - поднял брови Стадлер.
- Не придирайтесь к словам, - пробормотал я.
- А может, вы хотели узнать, не произведен ли уже арест? Не оказался ли за решеткой ваш сообщник?
Наверно, я все-таки рассмеялся. Не помню. В тот момент что-то опустилось мне на голову: может, темный мешок, может, энергетический экран, может, аура сжалась настолько, что я на какое-то время перестал воспринимать окружающее. Мир, данный мне в ощущениях, исчез, я куда-то падал, в темноту, в провал, а потом что-то меня подхватило и выбросило в белый свет. Временная потеря сознания? Но ведь я что-то делал, что-то, возможно, говорил или смеялся, иначе Стадлер отреагировал бы иначе, хотя бы обеспокоился моим состоянием, а он смотрел на меня так, будто я только что дал ему ответ на его нелепый вопрос, и ответ оказался именно таким, какого он ждал.
- Вы, конечно, скажете, - продолжал он, как ни в чем не бывало, - что нет у вас сообщника, что вы вообще невинны, как…