Гинекологическое отделение. Женщины в серых халатах и с хмурыми лицами. Старые кушетки вдоль стен и скрипящие двери палат. Беременная оказалась крупной, ширококостной женщиной. Не скажу, что жирная, но и больной она не выглядела. Улыбнувшись, я задаю типичные вопросы и терпеливо слушаю её. Она говорит, что всю жизнь прожила в деревне, много работала и хорошо кушала, спокойно родила двоих детей, никогда не наблюдаясь ни в каких больницах, и вот, стоило ей переехать жить в город (мой новый муж живет здесь), как сразу нашли какую-то болезнь. Она говорит, что считает себя здоровой, а врач придумал какой-то "громело…". Она запнулась, выговаривая незнакомое слово, а я смотрю на неё и не пытаюсь помочь.
Она говорит, что муж очень любит детей, первые двое "как бы" не его дети, к тому же обе девочки, поэтому он хочет своего. Её лицо осветилось улыбкой, когда она отдельным словом, выделив его в словесном потоке, высказала свою мечту:
- Мальчик.
Я киваю, соглашаясь с ней. Прошу её прилечь и, после рутинного осмотра, оставляю руку на животе. Да, трехмесячный мальчик был хорош. У этой сорокапятилетней деревенской бабы все получится. Она выносит эту беременность, пусть врачам-акушерам многое будет не нравиться, и они будут лечить её в стационарных условиях, постоянно напоминая ей, что она старая повторнородящая и что с этим заболеванием почек беременность и роды - смертельный риск. В срок родится здоровый мальчик, и все будут счастливы. Муж с цветами на пороге родильного дома, женщина с улыбкой на лице и ребенком на руках, довольные акушеры, мысленно перекрестившись, что пронесло, машут прощально руками. Будет только одна ложка дегтя в этой огромной бочке поросячьего счастья: женщина через год умрет от острой почечной недостаточности. Считая себя здоровой, она не будет выполнять рекомендации врача, но - это уже будет другая история, где каждый человек сам кузнец своей жизни. Независимо от того, будет она вынашивать беременность или нет, она все равно умрет от почечной недостаточности, и разница только во времени.
Уже в ординаторской акушеров-гинекологов я просматриваю историю болезни и пишу свои рекомендации. Иван Сергеевич, внезапно возникший в ординаторской, как облако на голубом небе, сев рядом, спрашивает:
- Ну, Михаил Борисович, что скажешь?
- Она более-менее компенсирована. Пусть вынашивает.
- Да ты что, Михаил Борисович, глянь в анализы - эритроциты в анализе мочи по Нечипоренко зашкаливают, - округлив глаза, Иван Сергеевич эмоционально тычет сосисковидным пальцем в историю болезни.
- Вижу. Я сейчас распишу лечение, а ты полечи её. Через неделю эритроциты в моче упадут до нормы.
- Ну, полечу, а что дальше, беременность-то еще только начинается?
- Она выносит и родит, - лаконично говорю я, глядя в окно, словно пытаясь подогнать солнце в его движении к горизонту.
7
Сегодня я помогу человеку. Сегодня я избавлю мать двоих детей, неугомонную оптимистку, от будущей смертельной болезни. Я могу и хочу ей помочь.
У неё бескаменный холецистит, который я вылечу с помощью обычных методов лечения. И у неё начальная стадия рака правой молочной железы. Еще невозможно увидеть это с помощью стандартного обследования, можно только заподозрить по анализу на онкомаркеры, но я уже вижу этот маленький участок в железе, где клетки опухоли стремительно делятся, медленно и неуклонно разрушая окружающую ткань. Кроме опухоли, время сейчас для неё самый страшный враг.
После обхода заведующего отделением и выполнения всех рутинных утренних мероприятий, я приглашаю женщину в процедурный кабинет.
В обстановке сверкающего белизной кафеля и запаха лекарств, я говорю женщине, чтобы она расстегнула халат и легла на кушетку. Увидев, что на ней бюстгальтер, я показываю на него, говоря, что это надо снять. На её лице отражается легкое удивление, но она, тем не менее, подчиняется, - закинув руки за спину, она расстегивает и снимает эту деталь одежды.
Сев рядом на стул, я протягиваю руки и сжимаю с двух сторон большими и указательными пальцами обеих рук правую молочную железу. Между этими четырьмя точками, как в перекрестие прицела - раковые клетки. Именно они - мишень. Их очень мало, что значительно облегчает мой труд, - и для меня легко, и женщина почти ничего не почувствует.
Я сам не до конца понимаю природу моей силы, но с точки зрения полученного образования, представляю себе это так. Я создаю некое мощное биологическое поле, разрушающее патологический очаг, который может привести к медленной смерти человека. Я не знаю, какова природа этого поля, но так ли уж это важно. Главное, что я могу избавить человека от смерти. Может, данная мне сила заставляет организм больного человека напрячь свои защитные механизмы, тем самым, избавляя его от болезни. А, может, все не так, и у меня есть какая-то божественная сила, неподвластная человеческому разуму. Не суть, как я это делаю, и как это работает, главное, что я вижу, как раковые клетки в молочной железе женщины, только что активно делившиеся, начинают гибнуть.
Я слышу, как женщина говорит настороженным голосом:
- Доктор, вообще-то, у меня холецистит.
В голосе странные нотки, я понимаю, о чем она сейчас думает, я вижу глаза, в которых удивление сменяется на подозрение, но это уже не важно. Дело сделано.
Я убираю руки с молочной железы и встаю со стула. Задумчиво глядя в окно и, словно не замечая, как женщина, вскочив с кушетки, суетливо запахивает халат, я говорю:
- Практически у всех взрослых людей в той или иной степени выраженности есть холецистит и от этого редко кто умирает.
Повернувшись, я ухожу. Я знаю, что она думает о том, что минимум доктор странный, а максимум - озабоченный. Мне все равно. Теперь я уверен, что она не умрет через двести сорок три дня, и будет жить достаточно долго.
И еще. Я не уверен, что принял правильное решение. Впрочем, как всегда, сделав дело, я сомневаюсь в правильности содеянного. Я изменил будущее, которое случилось бы в микрокосме этой женщины, а, значит, я вторгся в дела Божьи. Может, я всё делаю не так, как надо, и мне только кажется, что я несу людям благо?
В ординаторской я взял историю болезни и написал стандартный дневник с назначениями, - бумага все стерпит, и ненаписанную правду, и осознанную ложь. История болезни уйдет в архив и через определенный промежуток времени будет уничтожена, вместе со скрываемыми мыслями и эмоциями, с неописанными манипуляциями и процедурами.
Лариса, врач отделения, позвала меня покурить. Я, чтобы отвлечься, согласился, хотя и не курю. Мы идем в закрытый для прохода лестничный пролет, который все используют как место для курения.
Затянувшись сигаретным дымом, Лариса спросила:
- Что грустный, Михаил Борисович?
- Бог его знает, - ответил я неопределенно. Не стану же я рассказывать ей о тех мыслях, что бродят в моей голове. Я стою и смотрю в окно на больничный двор, где медленно передвигаются люди в разных направлениях - рабочий день в разгаре.
- Жену тебе надо, - сказала она, выпуская дым кольцами, - уже за тридцать перевалило, а все один и один. Неухоженный ты какой-то, Михаил Борисович, неприбранный, сразу видно, что нет за тобой женского пригляду.
Я посмотрел на собеседницу и неожиданно для себя улыбнулся:
- Может, есть кто на примете?
- Да, вот хотя бы Лидка из неврологии, чем не жена. И сохнет по тебе давно, и девушка красивая, и специалист прекрасный.
- Ага, - кивнул я и, отмахнув от себя сигаретный дым, представил себе Лиду. Невысокая женщина с коровьими глазами, которая посвятила себя медицине. Я давно заметил, как она бледнеет при встрече со мной, и тупо молчит, когда я к ней обращаюсь.
- Ну, а что, - говорит Лариса, - девушка спокойная и разумная, хозяйка плохая, потому что постоянно пропадает на работе, так научится, когда семья будет.
Моя собеседница откровенно улыбается, глядя на меня. Роль снохи ей явно нравится. Года два назад она женила Анатолия Сергеевича из лаборатории и теперь частенько заводила со мной подобные разговоры.
Я, задумчиво глядя в окно, неопределенно сказал:
- Умная девушка Лида. Прекрасный специалист и плохая хозяйка.
Я ушел из курилки с прежними мыслями - отвлечься если и удалось, то только на мгновение. Разговоры о женитьбе для меня пусты и бессмысленны, - та единственная женщина, которой я готов посвятить всего себя, ждет меня дома.
8
Смерть прозаична. Независимо от причины. Даже героическая смерть на глазах сотен людей и во имя этих людей, всего лишь переход человеческого тела из одного состояния в другое. И при этом восхищенные поступком люди поют хвалу умершему, поэты, не отходя от могилы, слагают стихи, похожие на песни, - и все с затаенной радостью думают, что это не их тело сейчас лежит в земле. И пусть они не совершили подвиг, воспевающий героя в веках, - он там, а они здесь.
А уж одинокая смерть, когда ты один на один с вечностью, проста и незатейлива - как бы человек не хотел жить, он ничего не может сделать против тех обстоятельств, которые приводят к смерти. И в этой безысходности самая главная простота. Осознание наступающей смерти успокаивает больше, чем десять психотерапевтов, пытающихся вылечить танатофобию. Примирившись с действительностью, умирающий приходит в согласие с собой, и на лице его застывает умиротворенное выражение.
Мгновенная смерть, когда человек даже не успевает понять, что произошло, тоже достаточно прозаична. Вдруг жизнедеятельность организма прекращается, и за те несколько секунд, пока еще продолжаются мыслительные процессы в головном мозгу, человек только успевает удивиться. Иногда успевает испугаться, но редко и, как правило, пугается не смерти, а неожиданной ситуации, что возникла перед ним. Это выражение лица мне больше всего нравится: в открытых глазах легко читается вопрос - и что же это за хренотень такая? И почему вдруг боль, когда в моей жизни все так прекрасно?
Смотреть в такие глаза я могу долго, они, как мерцающий огонек свечи, завораживают.
И совершенно отвратительно, когда смерть приходит в мучениях. Довольно неприятно видеть искаженное болью лицо и в глазах мольба к смерти, чтобы избавление пришло как можно быстрее. Прекрасно, что такое я видел только несколько раз. И мне не хочется увидеть это снова.
Размышляя о прозаичности смерти, я сижу в своей комнате, освещенной одинокой свечой, и рисую.
Рисую, конечно же, её. Мое видение, что когда-то было прекрасной женщиной. Я все помню, - я вглядываюсь в то, как она двигается, и не верю, что это моя безумная бессонница.
Моё безумно обожаемое отсутствие сна.
Я не сплю, и в этом вижу свое предназначение.
Я помню, и в этом истина.
Карандаш в последний раз касается бумаги, и - я вглядываюсь в прекрасный лик, подмигивающий мне. Она в движении. Чуть улыбаясь, она слегка касается рукой своей щеки, словно вспоминая, как я целовал её. И мне показывает место, как будто приглашает повторить. Игриво правым глазом подмигивает, и, взмахнув своею головой, отбрасывает волосы назад.
Я счастлив.
Время для меня застыло ночною темнотой, что бесконечна - когда увижу солнце, я прокляну его.
Смерть ужасно и безысходно прозаична. Особенно для тех, кто любит. Я не могу принять абсолютное отсутствие возлюбленной. Я рисую её только живой, и в отношении Богини для меня нет осознания того, что смерть возможна. Она живая на моих рисунках, и я живу лишь для неё.
Повесив рисунок на стену, я смотрю, как изменяется её красота. За последние три года, она стала красива той женской красотой, что приходит с возрастом. Округляющееся лицо с еле заметными ямочками на щеках, улыбка, в которой легко читается любовь, осознание в глазах того, что она любима. Густые волосы слегка скрывают прекрасные изгибы шеи.
Застывшим взглядом, я смотрю на то, что происходит с нею и со мной.
Я жду.
И пусть придет утро - неизбежен приход проклятого солнца - я уверен в том, что ночь придет снова. Я встречусь с ней совсем скоро, и - посвящу ей очередную жертву. Которая уже выбрана. Принесенная для неё жертва станет еще одним шагом к вечности.
Я смотрю в глаза Богини на рисунке и вижу там благословение.
И, благословленный, я закрываю ладонью огонь свечи.
9
Старший следователь Областного Следственного управления капитан Вилентьев сидел за столом и рассматривал фотографии. Два набора снимков, одновременно разных и таких похожих в мелочах. На первых - молодой длинноволосый парень в джинсах и окровавленной майке. Узкое лицо с признаками душевной ущербности. Типичный "дебил". На вторых снимках - худой парень с короткими светлыми волосами, острыми чертами лица. И кроме как "худой", его не назовешь. У Вилентьева давно выработалась привычка давать людям и трупам клички - так ему было легче и удобнее: коротким словом он называл живое или уже не живое тело, которое становилось предметом его следственных действий, и, как реально существующий человек, почти не воспринималось.
Что у них было общего? Трупы "дебил" и "худой" были героиновыми наркоманами. Оба ВИЧ инфицированные. Оба убиты ударом ножа в надключичную область. Причем, "дебил" мог бы оказать сопротивление убийце, например, попытавшись уклониться от удара. Но, судя по всему, ни "дебил", ни "худой" не сопротивлялись.
У обоих хирургическим скальпелем рассечена кожа в определенном порядке. В области плеч, локтей, бедер и колен круговые разрезы над суставами, овальный разрез на животе и прямой от шеи до лобка. Круговой разрез по лицу и выдавленные глаза из глазниц. Эксперт дал заключение, что, судя по глубине и точности разрезов, убийца уверенно, но не очень профессионально, держал скальпель в руке, что наводит на определенные умозаключения о профессиональной принадлежности убийцы.
Иван Викторович Вилентьев подумал, что назовет убийцу "хирургом", но, подержав слово на языке, понял, что это будет не правильно. Если называть всех убийц, которые используют в своем арсенале скальпель, то Хирургов будет чересчур много. Решив, что найдет кличку убийце потом, следователь снова вернулся к фотографиям.
Ножи, которым убиты парни. Капитан положил два снимка рядом и вгляделся в них. Он, конечно же, внимательно рассматривал орудия убийства на месте преступлений, перед тем, как их забрали эксперты, но не помешает еще раз внимательно глянуть на них. Два одинаковых стальных ножа, которые можно найти в любом магазине, где продают посуду и кухонные принадлежности. Узкое острое лезвие длиной с ладонь. На лезвии надпись - TRAMONTINA, Brazil. Деревянная рукоятка, на которой вырезаны две буквы. "кА". Именно так - маленькая буква "к" и большая "А".
Если это сокращенные до одной буквы имя и фамилия, то чьи и почему первая буква меньше второй? Было бы наивно полагать, что убийца даст им шанс. Эти буквы могут означать все что угодно, и еще предстоит поработать над этим.
И еще один нюанс на обоих комплектах снимков. Убийца, обмакнув палец в кровь жертвы, обвел контур головы у каждого из убитых. И это тоже заставляло задуматься - если убийца знал, что жертвы инфицированы вирусом иммунодефицита, то было бы уж очень беспечно с его стороны так рисковать, пусть он и был в перчатках. Или, если он так смело обращается с кровью жертв, может, убийца сам инфицирован? В этом случае, ему бояться совершенно нечего. И тут вырисовывается мотив - месть. Может, эти двое каким-то образом повинны в том, что убийца получил вирус? Но зачем тогда убийство из мести обставлять такими странными ритуалами?
Мда, пока только масса вопросов и расплывчатых предположений. А фактов - ноль.
Иван Викторович вздохнул и, сложив снимки по стопочкам, убрал их в стол. Взяв телефонную трубку, набрал номер лаборатории и, услышав голос в трубке, сказал:
- Эльвира Николаевна, здравствуйте.
- Конечно, как обычно, по делу. Есть что-нибудь по двум последним случаям?
Он слушал, что ему говорили, и мрачнел на глазах.
- Да, Эльвира Николаевна, вы меня не обрадовали. Что ж, спасибо и на том.
Капитан Вилентьев положил трубку и снова вздохнул. Те отпечатки пальцев, которые они смогли собрать на местах преступлений, принадлежали убитым и их родным. Никаких лишних отпечатков, хотя было бы глупо изначально считать, что убийца оставит улики. На нем были перчатки, когда он кровью рисовал контур вокруг голов жертв.
Никто из соседей ничего не слышал. Никто никого и ничего не видел. Дверные замки не сломаны, а, значит, жертвы сами впустили убийцу. Никаких следов, никаких улик, словно преступление совершил невидимка.
Зацепиться не за что, и это больше всего угнетало капитана Вилентьева.
10
Мать пятнадцатилетней девочки все-таки достала меня. Она сидит напротив меня в приемном отделении и говорит, что они с дочерью отказались от операции, хотя доктор-нейрохирург говорил, что у них нет другого выхода. Она говорит, что подписала в нейрохирургии отказ от операции, потому что знает выход. Она показывает на меня рукой и говорит, что только я могу им помочь и столько уверенности в её голосе, что я понимаю - она не отступит.
Я спрашиваю, где девочка. И смотрю поверх её плеча, выглядывая в коридоре фигуру пациентки. И не вижу, а женщина говорит, что девочка сейчас сидит на лавочке в больничном дворе. Она говорит, что у дочери в последние дни стала очень часто болеть голова, и что она значительно лучше чувствует себя на воздухе. Я киваю и иду к выходу.
Зажмурившись от яркого солнца, смотрю на двор. В тени раскидистого тополя на лавочке сидит девочка - голова опущена, глаза закрыты, руки сжимают дерево лавки, ноги скрещены. Я иду к ней, преодолевая освещенное солнцем пространство, и сажусь рядом.
Даже в тени мы оба не можем спрятаться от солнца, которое нестерпимо ярко занимает всё небо. Окружающие нас здания окрашены в светлые отражающие солнце тона.
Мы молчим некоторое время: я смотрю на входную дверь в приемное отделение, где мать девочки стоит, переминаясь с ноги на ногу, пребывая в раздумье - подойти к нам или нет. Девочка сидит неподвижно в той же позе, словно не замечая меня.
- Сильно голова болит? - спрашиваю я.
И, не получив ответ, говорю через пару минут:
- Я сейчас на некоторое время избавлю тебя от этой боли.
Положив пальцы на затылок, я чувствую пульсирующую боль, которая не дает девочке нормально жить. Через некоторое время, убрав руку, я смотрю на лицо девочки.
Она открывает глаза и смотрит вокруг так, словно видит этот мир впервые.
- Посмотри на меня, - говорю я.
Она поворачивает голову.
Я вижу в глазах - она изменила свое будущее. Еще не совсем так, как я бы хотел, но уже очень неплохо. В сознании оформился образ, для которого она готова жить. Её первая любовь останется с ней навсегда, став светлым пятном в жизни. Она уже сейчас способна прощать, вырвав с корнем ненависть, которая растет в душе. Но - её хватит только на пятнадцать лет. Далее мрак, в котором она будет пребывать последние годы жизни.
И хотя прогресс есть, я понимаю, - еще рано. Ей еще надо умереть в своем сознании.
- Тебе лучше? - улыбаясь, говорю девочке, по-прежнему, глядя в глаза.