Скрыть то, что мальчик-мажор был внутривенным наркоманом, практически невозможно. Уже на месте преступления все от участкового милиционера до эксперта знали, какая у парня фамилия и кем он приходится чиновнику из администрации. Да, и найти убийцу быстро, тоже еще та задача. Пока дело казалось типичным "глухарем".
Иван Викторович вздохнул и встал. Сложив снимки в папку, он подхватил её и вышел из кабинета, направившись в другой конец коридора.
Психиатр Мария Давидовна Гринберг, специально приглашенный на время следствия специалист медицинского института с кафедры психиатрии и медицинской психологии, подняв глаза от книги, посмотрела на вошедшего мужчину поверх очков. Она была достаточно умна, чтобы понимать, что в этом мире мужчин не так просто стать той, к которой будут прислушиваться сильные мира сего. Она выглядела молодо для своих лет за счет того, что следила за своей фигурой и кожей лица. И она знала цену своим годам, когда смотрела на себя в зеркало.
- Здравствуйте, Мария Давидовна, - сказал следователь и сел на стул. Он смотрел на женщину и думал совсем не об убийце. Когда он видел Марию, - может это и хорошо, что он видел её редко, - всегда попадал под обаяние этой миловидной и умной женщины. Какие- то странные и новые ощущения возникали в организме женатого следователя, когда он чувствовал на себе взгляд карих глаз. В её присутствии он чувствовал себя неловко, словно его поймали за подглядыванием в замочную скважину в женской раздевалке, - ему очень хотелось смотреть на Марию, и он понимал, что пристальное разглядывание человека - это неприлично. Поэтому Иван Викторович, поздоровавшись и с минуту посмотрев на женщину, опустил глаза.
Кивнув в ответ, Мария Давидовна улыбнулась одними губами и сказала:
- Интересный экземпляр, этот ваш убийца. В некотором роде, любитель Древнего Египта. Или пытается нам показать, что убивает не просто так, а с какой-то целью, с каким-то осознанным ритуалом.
- Мария Давидовна, я весь внимание, - сказал капитан, тем не менее, по-прежнему, глядя в пол. Даже голос сидящей рядом женщины почему-то волновал его. Впрочем, это никоим образом не относилось к делу, поэтому он отогнал от себя глупые мысли.
- Я начала с поиска того, что обозначают буквы "кА", вырезанные на рукоятке ножей. И выяснила, что, - она опустила глаза к книжной странице и процитировала, - это одна из сущностей человека или божества, так называемая жизненная сила. Считалось, что "кА" это то, что отличает живого человека от мертвого. Одни ученые-египтологи говорят, что "кА" это духовный двойник человека, другие - жизненная сила. В любом случае, это наиважнейшая составляющая жизни и смерти человека. Кстати, остальные составляющие человеческой личности это "Ах", "БА", тело, имя и тень. И суть каждой личности, в конечном счете, состояла в сумме всех этих частей, ни одну из которых нельзя было недооценивать.
Мария Давидовна, закончив читать, подняла глаза и посмотрела на собеседника.
- И …, - Иван Викторович заинтересованно смотрел на женщину-психиатра.
- Что и? - спросила она.
- И, что из этого следует?
- Из этого следует то, что наш убийца не просто убивает, а совершает определенный ритуал. - Мария Давидовна сумрачно посмотрела в окно и продолжила. - Ему надо не только убить человеческое тело, но и забрать его жизненную силу, тем самым, лишив человека возможности попасть в загробный мир. В Древнем Египте люди верили в то, что все шесть элементов необходимы человеку для земной и для загробной жизни, и берегли их, сохраняя тело умершего. Вот я и думаю, что наш парень верит в древнеегипетских Богов и, убивая, тем самым приносит им жертвы.
- И каким образом он забирает у жертв эту самую жизненную силу? - спросил Вилентьев, в глазах которого, по-прежнему, отсутствовало понимание.
- Убийца считает, что, убивая ножом с вырезанными буквами "кА", он забирает жизненную силу. Так же, я предполагаю, что пересеченный овал на животе - это взятое имя человека, потому что овал - это картуш.
Увидев непонимание в глазах собеседника, Мария Давидовна терпеливо пояснила:
- Картуш - это место, в которое вписывается имя человека.
Мужчина кивнул, словно что-то понял, и психиатр продолжила:
- Затем, контур вокруг головы. Это, как мне кажется, тень человека, которую он, таким образом, забирает. Пока не понятно, как быть с "БА" и "Ах" - как он забирает душу и форму личности? Мне это пока не понятно, - задумчиво закончила Мария Давидовна, - может, он считает, что имитация разреза вокруг лица к этому приводит? Может, выдавленные глаза, которые он забирает собой, являются для него чем-то важным? Или глаза жертвы и есть самое важное во всем ритуале? А, может, он думает, что "кА" и есть душа человека?
Мария Давидовна помотала головой от обилия вопросов, на которые у неё не было ответов.
- А разрезы вокруг суставов?
- Да, это тоже любопытный штрих. Возможно, он считает себя парашистаем, то есть, разрезателем. Это такие люди в Древнем Египте, которые участвовали в процессе мумификации - одни разрезали тело на части, другие мариновали его, а после тело собирали, создавая мумию. Участники очень важного ритуала по сохранению тела, и, скорее всего - это были жрецы, определенные посвященные люди. Сохранение тела, как я уже говорила, наиважнейший ритуал в религии древних египтян.
Мария Давидовна помолчала и, повернувшись к капитану Вилентьеву, продолжила:
- Во всяком случае, я уверена, что убийца пытается имитировать древнеегипетские ритуалы, но зачем и почему только ВИЧ инфицированные наркоманы, я пока не могу понять. Как-то все это не складывается в четкую картину.
- Как вы назвали этого египетского разрезателя?
- Парашистай или парасхист, в зависимости от того, как прочитал переводчик с древнеегипетского языка, но первое слово лучше на наш язык ложится. Вот вы сами произнесите оба слова и поймете, что парашистай для нас лучше звучит.
Иван Викторович мысленно проговорил это слово несколько раз, и, решив, что оно ему нравится, понял, как назовет убийцу.
- Держите меня в курсе ваших розысков и умозаключений, Мария Давидовна, - сказал он, широко улыбнувшись, и встал.
Мария Давидовна Гринберг кивнула и снова уткнулась в книгу.
Капитан Вилентьев улыбался, когда шел обратно в свой кабинет. Впереди была долгая совместная работа с приятной женщиной, и это настраивало его на благодушный лад. Все-таки хорошо, когда рядом есть женщина, на которую хочется смотреть!
15
Окно моей квартиры на первом этаже выходит на оживленную улицу. Я стою и смотрю на суету ночного города. Огни и перемещение теней в безумии мегаполиса. Я не сплю вместе с жителями этого города, так же, как я не мог спать, ожидая её смерть.
Эти воспоминания всегда со мной.
Когда я во второй раз зашел в палату, она лежала и смотрела на капельницу, из которой монотонно капающая жидкость вливала в организм жизнь. Я сел на стул рядом с кроватью, и мы впервые посмотрели в глаза друг другу так близко - на расстоянии вытянутой руки. Мне нельзя молчать, - я доктор, и пришел в палату, где, кроме неё, было еще три пациентки, по делу. Задавая банальные вопросы об жалобах и уточная анамнез, я глазами говорил ей, что понимаю боль, с которой она живет последние недели. И что я сделаю все, чтобы помочь ей.
Она отвечала на мои вопросы тихим голосом, а глаза улыбались - она хотела верить мне, да и жажда жизни всё еще была с ней.
Жидкость во флаконе закончилась, медсестра убрала капельницу, я задал все интересующие меня вопросы и - все не мог уйти из палаты. Выяснив все, что нужно, я просто сидел и смотрел в живые глаза.
Именно тогда я понял, что не ошибся при первой встрече. Это мое счастье и мой крест.
Я вытащил её из этой бездны, избавив от боли, диареи и обезвоживания. Но эффект был временный, потому что я не мог излечить от вирусной инфекции. Она поступила в больницу, еще не зная, что инфицирована вирусом иммунодефицита. Она еще верила, что её желудочно-кишечные расстройства преходящи, а я в первый же день знал причину болезни.
Потом, когда пришли результаты анализов, и произошел небольшой переполох в отделении, - как же, все от санитарки до заведующего отделением рисковали своим здоровьем, да что там, своей убогой жизнью. Я перед выпиской поговорил с ней, объяснив причину болезни и рассказав, что будет впереди. Я смотрел на слезы, что текли из глаз, и говорил те слова, которые она пока не слышала. Но я терпелив - успокоившись, она услышала меня.
Она говорила о том, что ей трудно поверить в то, что я смогу это сделать. Она знает, что такое СПИД, и прекрасно понимает, что вылечить его невозможно. В глазах жажда жизни сменилась на обреченность приближающейся смерти, - недавно живые глаза вдруг умерли.
Я снова повторил свои слова, стараясь быть очень убедительным. Я рассказывал о том, что уже делал - кого и с какими заболеваниями вылечил. Я улыбался, ободряя её, и - чуда не произошло. Она мне не поверила, но - согласилась попробовать. Она сказала, что будет рада хотя бы тому, что я не дам вернуться боли, добавив в конце, что явно я еще никого не вылечил от СПИДа.
Тут она была права. Я не мог своими руками создать противовирусный эффект.
После выписки я увез её к себе домой. И наступили те месяцы счастья, которые я сейчас вспоминаю с тоской. С утра я не мог уйти из дома, вечером спешил домой, проводя на работе необходимый минимум. Я практически не обращал внимания на больных, совершенно не используя свою силу для лечения, - мне казалось, что, истратив её на них, меньше останется для любимой.
Я не заметил, когда она перестала относиться ко мне, как к доктору. Просто в одну из ночей она пришла ко мне и осталась до утра. В ту ночь ничего не было - я согревал её своим телом, и, когда она уснула, слушал дыхание спящей женщины.
Я лечил её. Практически постоянно. Справившись с желудочно-кишечными расстройствами, я ждал значительного улучшения, - и оно было. Она стала хорошо кушать, окрепла телом и душой, но - пневмония с высокой температурой, сильным кашлем и кровавой мокротой свела на "нет" все мои усилия. Я использовал как свою силу, так и традиционные методы лечения, и через месяц избавил её от кашля. Чтобы через неделю увидеть белый налет на слизистой рта. Она снова не могла принимать пищу. И все вернулась на круги своя.
Именно тогда я перестал спать. Сначала спал, часто просыпаясь, и в тишине ночи прислушиваясь к её дыханию. А вскоре и совсем не мог уснуть - мне все время казалось, что я просплю тот момент, когда она перешагнет незримую границу, а я этого не замечу и ничего не смогу сделать.
Она быстро устала от этой бессмысленной борьбы. Я помню её глаза, когда она через три месяца в один из вечеров сказала:
- Отпусти меня.
Всего два слова, а жизнь вдруг остановилась, превратившись в смерть. И главное, я знал, что она права.
Я ничего не мог сделать.
Я оказался бессилен перед невидимыми глазом убийцами.
В последнюю ночь я просто плакал, глядя на дорогое мне лицо. Ближе к рассвету, когда она вздохнула в последний раз, я осознал свою беспомощность перед смертью, хотя еще совсем недавно считал себя почти всемогущим.
Я осознал свою убогость, хотя в былые времена иногда чувствовал себя Богом.
16
Когда я прихожу на работу, девушку с кровотечением уже перевели в гинекологию. Лариса, дежурившая этой ночью, рассказала, как ближе к утру её разбудила постовая медсестра, которая пошла в палаты с инъекциями и нашла девушку в луже крови.
- Представляете, - говорит она, эмоционально жестикулируя, - девица лежит, закатив глаза, лицо белое, сама вся в крови, постель в крови, а соседка по палате спит. Мы ей сразу капельницу с физраствором и вызвали гинеколога. И через пятнадцать минут она уже была у них. Кстати, я обещала, что вы, Михаил Борисович, отправите им переводной эпикриз.
- Да, конечно, - говорю я, подходя к своему компьютеру. Вписав причину и дату перевода в отделение гинекологии, распечатываю текст.
- Как, уже все? - удивилась Лариса.
Ничего не сказав, я ухожу из ординаторской.
По пути заглядываю в свои палаты - в 301 палате уже все убрали, и единственная пациентка сидела на кровати, как испуганный воробей. В 302 женщины готовились пойти на завтрак и, завидев меня, дружно поздоровались. В 303 один мужчина лежал на своей кровати, отвернувшись к стене, а остальные пациенты отсутствовали, что вполне нормально для этой мужской палаты.
Переводной эпикриз можно передать с медицинской сестрой, но я сам иду в гинекологическое отделение. Хочу посмотреть на девушку и лично отдать выписку лечащему доктору. Точнее, я хочу убедиться, что в её жизни ничего не изменилось. Заодно узнаю, как там беременная женщина с гломерулонефритом.
Иван Сергеевич, увидев меня, обрадовано говорит:
- Привет, Михаил Борисович. У девочки, которую ко мне ночью перевели, была замершая беременность.
- Да вы что? - как бы удивленно говорю я и, положив на стол выписку, добавляю, - здесь переводной эпикриз.
- Она знала о наличии беременности, но никому ничего не сказала. Мы её выскоблили и сейчас кровь капаем, - быстро проглядывая лист бумаги, говорит Иван Сергеевич.
- То есть, жить будет?
- Безусловно.
- Я зайду к ней, - говорю я и уже у двери спрашиваю, - как там беременная с гломерулонефритом?
- А знаете, Михаил Борисович, очень даже неплохо. Как вы и говорили, эритроциты в моче вернулись к допустимой норме, артериальное давление держит. Еще пару дней понаблюдаем и выпишем.
Я киваю, словно уверен, что именно так и должно быть.
Девушка лежит в палате интенсивной терапии. Лицо почти такое же белое, как подушка. Я заглядываю в провалившиеся глаза и - вижу радость. Её состояние нельзя назвать счастьем, но радость избавления от ненужной беременности присутствовала в сознании. Она пытается виновато улыбнуться мне, но возникшая гримаса на лице похожа на оскал выбеленного временем черепа.
- Извините, доктор, что не сказала вам о беременности, - тихо говорит она.
Я, пожав плечами, говорю:
- Даже если бы вы мне сказали, ничего бы не изменилось. Вы бы все равно избавились от ребенка.
Повернувшись, я выхожу из палаты.
Я не могу судить её. Она сама выбирает свой путь, и сама расплачивается за свои поступки. Она в любой момент может свернуть с выбранной дороги, и проторить новый путь через дебри своего сознания, и - это её выбор.
Я же могу только наблюдать.
В будущей жизни этой девушки ничего не изменилось. Она не захотела ничего менять. Она пыталась улыбнуться мне, она говорила слова извинения, хотя в её голове сформировался четкий образ - с довольной улыбкой она показывала мне торчащий средний палец. В некотором роде, она ненавидела меня так же, как своих родителей. И неважно почему - девушка играла по жизни, втайне проклиная всех, с кем сталкивалась. Это её образ жизни сейчас и на ближайшие два года.
Что будет потом, она не знает.
А я знаю, и ничего не буду делать.
Когда она мысленно показывала мне средний палец, посылая подальше, я видел её мучительную смерть - через оперативное лечение и лучевую терапию, через боль и ужас осознания своей смерти в двадцать четыре года.
17
303 палата. Трое мужчин. Справа пожилой мужчина с панкреатитом, рабочий с одного из заводов области. На его лице написано количество спиртного, которое он выпил в этой жизни, а в анализах отражено критическое состояние поджелудочной железы и печени. Я знаю, что в прикроватной тумбочке у него спрятан кусок соленого сала, а в сознании уже давно зреет запретное желание выпить холодной водочки. Еще неделю назад он лежал под капельницей со страдальческим выражением лица, покорно принимал уколы и таблетки, даже не помышляя об алкоголе, но прошло всего четыре дня после стихания воспалительного процесса, и он уже забыл о пережитом. Он снова готов медленно убивать себя.
- Сидоров, - говорю я ему, - отдайте мне сало, которое вам принесла жена.
Я смотрю на то, как изменилось его лицо - мечта о том, что он поздно вечером съест сало, исчезала, как сигаретный дым.
- Какое сало, доктор? Я прекрасно знаю, что мне его нельзя. Ничего мне жена не приносила, - говорит он, протестующе взмахнув руками.
Я стою и смотрю на него. Некоторые люди готовы мучиться и страдать за кусок любимой пищи, словно это единственное, что им нужно в жизни. Смысл их существования - в приеме пищи, все остальное время они живут в предвкушении еды. Я протягиваю руку и отрывисто говорю:
- Сидоров, сало!
Он тяжело вздыхает и вытаскивает шмат сала грамм на триста, завернутый в бумагу.
- Если бы вы это сегодня съели, послезавтра ваша жена забрала бы ваш труп из нашего морга, - говорю я и отворачиваюсь от мужика. Скорее всего, он не поймет и не осознает того, что я ему сейчас сказал.
Налево у окна тридцатилетний мужчина. Инженер с одного из областных предприятий. В некотором роде, потомственный интеллигент. У него тоже холецистопанкреатит на фоне неумеренного употребления алкоголя. Он только вчера почувствовал себя лучше, и сегодня может говорить без мученической гримасы на лице.
- Как себя чувствуйте, Максимовский?
- Более-менее, - отвечает он неопределенно, словно не уверен в том, что боль ушла, и жить стало легче.
- Рвота была?
- Нет.
Я знаю, что два года назад он написал научно-фантастический роман, который был выстрадан им, и который никого не заинтересовал, - ни тогда, ни сейчас. После многократных попыток пристроить свое детище в разных издательствах, инженер стал прикладываться к бутылке, жалуясь всем и каждому на то, что его никто не понимает.
В его дальнейшей жизни ничего нет и не будет, - после выписки из больницы, он не бросит пить, через несколько месяцев потеряет работу, а свой посредственный роман он в один из самых своих черных дней бросит в огонь, проклиная свою мечту. И, глядя на языки пламени, пожирающие бумагу, он будет плакать пьяными слезами.
Сейчас же он еще думает, что у него что-то может получиться на писательском поприще, но уже по инерции - признаться самому себе, что ты бездарь, сложнее всего.
- Кстати, Максимовский, у вас есть что-нибудь почитать? Что-нибудь стоящее, захватывающее, интересное? - спрашиваю я, глядя в глаза пациенту. И, увидев там понимание, слышу в ответ:
- Нет, сейчас у меня ничего нет.
- Может, это и хорошо, - говорю я те слова, которые он пока не готов услышать. - Может, это знак свыше.
Я хочу помочь этому человеку. Он свернул не на ту дорогу, потому что слаб. Но если я ему помогу, он все равно ничего не создаст - в нем нет искры, от которой воспламеняются человеческие души. Он не способен создавать то, от чего люди буду плакать и смеяться, сопереживать и радоваться. Он не творец.
Налево у двери мужчина, который лежит, отвернувшись к стене. Он так лежит практически все время. Чтобы поговорить с ним в первый день, мне пришлось дважды поворачивать его лицом ко мне. Кроме того, что у него цирроз печени, у него еще простатит. И то, и другое, неизлечимо. И отравляет жизнь ему и окружающим.