Все это Лидия Федотовна наблюдала, ожидая, пока опущенный в кружку кипятильник не нагреет воду до ярко-красного цвета и она не закипит, выбрасывая лопающиеся пузыри горячего оранжевого пара. В этот момент кипятильник следовало отключить.
Для этого снова нужно было лезть под стол, потому что "этот несносный мальчишка" – "Бурый" – никак не купит ("за общественный счет", разумеется) нормального удлинителя для ее кипятильника и не подключит его к розетке.
Сергей Иванович ("Бурый", как называли мы его между собой) был "восходящей звездой" нашей фирмы, раньше он занимался вместе с основной работой и мелкими хозяйственными делами, а теперь, "набравшись опыта", переходил на "крупняк" и хозяйственную мелочевку постепенно сбрасывал с себя. Но Лидия Федотовна ещё не до конца осознала его новое положение и по старой памяти теребила по пустякам.
А "Бурым" прозвал его шеф за хваткость в делах и странный цвет купленного им первого автомобиля.
Отсутствие же удлинителя справедливо расценивалось Лидией Федотовной как небрежение к ее заслугам перед фирмой и неуважение к возрасту. (Хотя последнее соображение по понятным причинам и не озвучивалось никогда, но всегда присутствовало в ее внутреннем анализе расклада сил и влияний, на основании которого она и вела себя).
Заварив чай, Лидия Федотовна начала листать свои записки в старой, потрепанной тетради, ценность оперативной информации в которой была столь велика, что берегла она ее "как зеницу ока" и спасала в первую очередь.
Однажды, например, возникла угроза "наезда налоговиков". Это был тот редкий случай, когда для фирмы возникла неожиданная внешняя угроза.
Обычно "волчий нюх" шефа чувствовал даже тень опасности задолго до того, как она появлялась на горизонте и он успевал принять эффективные меры для того, чтобы рассеять эту тень. О многом подобном мы даже и не догадывались. А потому легкомысленно относили к чудачествам шефа его требования к уборке письменных столов, просмотру своих личных рабочих тетрадей, пресечению "лишних" телефонных разговоров и т. п. Не приведи Господь, если он вдруг увидит, что ты выбросил в урну, не разорвав в мелкие клочки какой-то листок, на котором были записи, касающиеся технико-экономических обоснований наших схем или – что вообще грозило "тройным расстрелом на месте"! – расчетов каких-то кэшей.
Так вот, тогда, когда редкая тень все-таки накрыла "наше гнездо", шеф приказал срочно уничтожить все старые бумаги – черновики договоров, письма с заводов, рабочие ТЭО по разным схемам сделок. И Лидия Федотовна вместе со всеми "рвала и метала" старые папки и документы, но… предварительно спрятав в сумочку эту заветную тетрадь! И, уходя в отпуск (внук, дачные проблемы…), с большой неохотой оставляла этот потрепанный раритет своей временной преемнице – молоденькой, но явно "перспективной" девочке по имени Анечка, недавно присмотренной шефом с подачи Ильи.
Помнится, что пришла к нам Анечка не одна, а с подругой Оленькой. Но после первого же производственного совещания Оля в ужасе убежала, а Анечка пришла снова. И теперь время от времени шеф приглашает ее "на подмену" очередной "кадровой отпускнице". Но так все и не решится предложить ей "руку и сердце" постоянного места. А Анечка ждет этого. И, думается, не напрасно – дождется. Такие лисоньки как Анечка просто так хвостом не крутят…
Через две минуты сосредоточенного листания тетрадки, в руках у Лидии Федотовны уже была телефонная трубка, и она проникновенно кого-то убеждала ("нежный, звучный тон"):
– Да что вы! Это самая лучшая добавка! И октан поднимает и не густеет на морозе!.. Да вот наши представители к вам приедут, и всё разъяснят… Конечно, взаимовыгодно… И регулярно… И с руководством побеседуют… И с вами лично!.. Конечно, лично!.. Вот приедут и всё разъяснят… Когда позвонить? Через пару недель? И сколько возьмете? Ах, только бензовоз…
И уже более холодно, с оттенком брезгливой усталости от разговора с мелким, но претенциозным клиентом, добавила:
– А, может быть, вы к нам подъедете?
И, выслушав какую-то довольно длинную тираду, совсем равнодушно завершила разговор:
– Ну, хорошо, договорились…
Трубка легла на корпус аппарата и Лидия Федотовна вздохнула, и произнесла, ни к кому особенно не обращаясь, а так, чтобы выговориться:
– Опять только через две недели… Да понятно, что сейчас зима и бензин их паленый никто не берет… Вот были б мы на границе с Закраиной, – вдруг мечтательно произнесла она, – да стоял бы сейчас март, а даже лучше – апрель, когда у них начинается "битва за урожай"… Только бы свистели бензовозы по просёлкам вокруг этих их "погранпостов" опереточных! А так… В карман, конечно, каждому охота положить, но за что им платить?! И берут-то какой-то один паршивый бензовоз на 5 тонн, а ещё кочевряжатся – "Посмотрим, как пойдет… Пусть представители привезут пробу литров в двадцать… Поговорим лично… Для одного процента с каждой тонны уж пустой карман в пиджачишке отыщем…". А что тут может быть "личного" с пяти-то тонн?! Одних командировочных сколько уйдет (это она "о фирме заботится", надеется, что именно сейчас микрофон "общей связи" на прослушку переключен). Да что говорить, воры и хапуги везде…
И закончила своей любимой присказкой:
– Уж если Президент у нас такой, то что с людей спрашивать…
И она снова зашелестела тетрадными страницами с адресами и телефонами известных ей нефтебаз, и снова трубка оказалась в ее руках, и опять голос наполнился медоточивой фальшивостью, которую она считает необходимым атрибутом "приличной" деловой беседы и почему-то столь легко принимаемой ее многочисленными невидимыми собеседниками именно за эталон:
– Я вам звонила 13 декабря… Вы обещали… Ну, конечно, и личная встреча! Сколько?… Сначала 25 тонн на пробу?! А, может, сразу цистерночку, хоть бы и маленькую, тонн на 40–50? Конечно, приедут! И все привезут!.. И разъяснят!.. Ах, через десять дней… Хорошо, спасибо, до свидания…
Глава 5
...
О коварстве зеленой коробочки, появлении Елены Петровны, "тройном диалоге" открытым текстом, дизайне нашей курительной площадки, а также о моих муках служебного творчества.
Возвышенная мысль достойной хочет брони
Богиня строгая – ей нужен пьедестал,
И храм, и жертвенник, и лира, и кимвал,
И песни сладкие, и волны благовоний…
Стоящая на столе зеленая коробочка "селекторной связи с кабинетом" зашелестела, затрещала, и из неё раздался голос шефа:
– А где у нас Елена Никоновна?
Я инстинктивно дернулся, но быстро успел сообразить, что это относится не ко мне (никак не могу привыкнуть, что стоящая у меня на столе коробочка – это только элемент громкой связи "для всех", и по большей части выбрасываемые ею слова ко мне лично отношения не имеют и никакой реакции от меня не требуется).
Дернулась и Елена Петровна, минуту назад вбежавшая в комнату столь поспешно, что даже не закрыла входную дверь. Окна, естественно, были закрыты плотно, но Лидия Федотовна, не отрывая от уха телефонную трубку, в которую летели ее дежурные слова: "Обязательно приедут… И лично…" все равно поежилась и осуждающе посмотрела на Елену Петровну – мол, сквозняк же…
Но Елена Петровна не обратила на это ровно никакого внимания и успела за эту минуту и сбросить с плеч изящную дубленку, тоже, естественно, укороченную морозом по самую… хм… ту часть фигуры, о названии которой не принято говорить вслух в приличном обществе, и подкрасить губы помадой цвета Coral panache перед висящим около вешалки зеркалом ("ей нужен пьедестал…"), и даже виновато-приветливо улыбнуться всем присутствовавшим, как бы говоря – "Вот, блин, опять опоздала! Но ведь совсем чуть-чуть, и все из-за этого бестолочи, который опять не сделал работу над ошибками, а мне пытался наврать, что потерял тетрадку!".
Тут до них дошло, что шеф задал по селектору вопрос, и обе – и уже прихорошившаяся Елена Петровна, и Лидия Федотовна, с трудом оторвавшаяся от телефона и всё с той же немой укоризной смотревшая на суету Елены Петровны, закричали наперебой в покрытые пластмассовой решёткой отверстия точно таких же, как на моем столе, зеленых пластмассовых коробочек, причем каждая стараясь добавить что-то новое к информации, сообщенной "предыдущим оратором".
– А её нету! – первой успела отреагировать Елена Петровна.
– Вы же её, Василь Василич, в банк вчера на сегодняшнее утро отправили! – веско добавила Лидия Федотовна.
– Она часам к 12 будет! – снова напомнила о себе Елена Петровна.
– День-то сегодня особый, – лукаво намекнула на предстоявшую раздачу конвертов Лидия Федотовна, но тут же спохватилась, испугавшись смелости своего намека.
Шеф любил темнить и тянуть с зарплатой "до последнего", но действительно ни разу не нарушил им самим установленной ежемесячной периодичности воздаяний, иногда даже, когда фортуна и впрямь нам благоприятствовала чрезвычайно, устраивал "праздничные дни" и дважды и даже трижды в месяц, и ни разу не допустивший "абсолютно голого" календарного месяца, так что дату этого "последнего" дня, до которого он будет тянуть, грозя "в этом месяце остаться голяком при таком вашем усердии", все знали, по крайней мере, за неделю до волнующего события, но считалась она большим секретом шефа и Елены Никоновны.
И Лидия Федотовна, стараясь, чтобы Василий Васильевич не заметил испуга в ее голосе, быстро, почти поспешно добавила:
– Она ведь баланс квартальный повезла…
– Понял, спасибо, – коротко сказала коробочка как будто не понявшим оплошности Лидии Федотовны голосом шефа, затрещала и умолкла…
Я хорошо осознавал, что мое главное дело сегодня – разговор с Амгарском. И времени у меня немного – ещё через час-полтора там окончится рабочий день. Но что-то удерживало меня от того, чтобы сейчас же снять трубку и набрать номер их технического отдела.
Для того, чтобы собраться с мыслями, я встал из-за стола и, демонстративно пощелкав зажигалкой (теперь "если что" все будут знать, где меня искать), вышел в коридор, захлопнув, наконец, к удовольствию Лидии Федотовны, дверь, и пошел в курилку мимо симпатичного вахлака-охранника, отдающего весь свой досуг рыбной ловле.
Он в этот момент смотрел какой-то сериал и, отметив меня краем глаза, продолжил смотреть тягомотную "Санта-Барбару". Через пять шагов я оказался на лестничной площадке, где была расположена общественная курилка.
Курилка была оборудована в полном соответствии с экономическим положением страны и требованиями современного дизайна. На ее голом кафельном полу какого-то грязно-бурого цвета стояла зеленая железная урна (именно такого цвета, как и все обычное "противопожарное оборудование" – стандартные огнетушители, ведра и лопаты на пожарных щитах и даже ярко-зеленые пожарные машины).
Здесь же располагалось тоже зеленое ободранное кресло, которое мы выставили "для общественного пользования" по причине нашей с Мейтесом лени – именно на нас упала задача ликвидации этого кресла, когда Бурый привез в офис новую мебель, а тащить эту ободранную рухлядь на помойку показалось нам тогда с Иосифом Самуиловичем делом слишком хлопотным. Так мы проявили заботу о курильщиках и избавили себя от возни с выносом кресла через грузовой лифт.
И завершал картину приклеенный прямо на штукатурку полуободранный плакат, на котором была изображена папироса со струйкой ядовито-зеленого дыма в зеленом же круге, перечеркнутая жирной полосой, и с выдранной посередине надписью "Курение строго ……но!". Это оставшееся окончание оборванного слова "запрещено", особенно умиляло. Дескать, нельзя, конечно, но… если уж очень хочется!..
Я уселся в пустовавшее в этот момент кресло, пропахшее вонючим сигаретным дымом, и начал раскуривать свою трубку. Занятие это, как известно, неспешное, суеты не любящее и располагающее к размышлениям. Но самым главным его притягательным элементом именно сейчас было для меня то, что оно оттягивало неизбежный и столь нежеланный для меня момент снятия телефонной трубки. Было в этом нечто фетишистское, я как бы говорил самому себе: "Что, трубка? Пожалуйста, я возьму трубку!". Но вместо телефонной у меня в руках оказывалась курительная…
Я прочистил итальянскую трубку, подаренную мне шефом после его поездки на Мадейру, набил её любимой "Черри амброзией", щелкнул зажигалкой, подарившей живой язычок синатового при основании и переходящего в яркий фиолетовый, почти как майский одуванчик на солнечном припеке, пламени, и, пыхнув пару раз "для розжига", с наслаждением затянулся…
Теперь я мог спокойно подумать о причине своей "телефонной фобии". Что же ставило у меня внутри тот барьер, который не мог преодолеть рассудок, явно командовавший рукам снять трубку и набрать код и шестизначный номер?
Через пару затяжек я осознал, что именно заставляло подсознание отдавать рукам саботирующие рассудочное решение команды и заставляло их путать белую пластмассу телефона с благородным бриаром итальянского подарка шефа…
Это была боязнь услышать в трубке очередное холодное и раздраженное: "Нет, нам ничего от вас не нужно, у нас все в порядке…" с очевидным подтекстом: "Надоели вы хуже горькой редьки… "Благодетели" задрипанные… А па-а-шли бы вы все на хер со своей "помощью"… Не дождетесь! У нас технологи не лохи, справимся и без вашей дряни…"
И вот этот предполагаемый мною подтекст, это причисление к стае стервятников, кружащих вокруг ослабевшего вдруг зверя, было не просто неприятным, а почти физиологически тошнотворным…
Столько лет в бизнесе, а всё не могу себя сломать! Все хочется быть "честным" и "достойным". А в бизнесе честность состоит не в выставлении на всеобщее обозрение дыр на рукавах пиджака, образовавшихся от сидения в позе роденовского мыслителя, и достоинство измеряется не числом мучающих тебя интеллигентских комплексов! В реальном бизнесе твое достоинство измеряется реальным количеством проданного тобой товара (неважно – презервативов, синхрофазотронов или монографий на мировоззренческие темы) и толщиной полученного после этого конверта.
И единственное отличие "цивилизованного западного" от "посконно-домотканного рассейского" бизнеса заключается в том, что "у них" вместо конвертов используются пластиковые карточки. Но, согласимся, это все-таки различие техническое, хотя и весьма существенное…
Эта мысль оказалась, как я понял потом, каким-то сигналом или "информационным катализатором", вызвавшим во вселенских связях всего со всем какую-то перегруппировку, какой-то резонанс, поскольку зеленый ящик на моем столе защелкал, захрипел и произнес:
– Игорь Петрович, зайдите!
Я, разумеется, не услышал этого, поскольку технический прогресс в нашей фирме ещё не дошел до таких высот, чтобы радиофицировать старое оборванное кресло в курилке. Но это и не было востребовано жизнью, ибо об обращенной теперь уже точно ко мне команде синей коробки на моем столе я узнал почти сразу. Наша входная дверь щелкнула, приоткрылась, и, перекрывая какую-то "мыльную музыку", под которую по экрану роскошного телевизора "Рубин", ещё лет 15 назад украшавшего местный партком, сидевший на "боевом посту" Борис изучал титры очередной "Жизни в Санта-Ме" (или Санта-Фи?), раздался звонкий голос Елены Петровны:
– Игорь Петрович! К шефу!..
Глава 6
...
О преимуществах курения трубки, антитабачных мерах шефа, его понимании почтительности, а также о различных трактовках понятия лояльности в нашем коллективе.
Мы братски не жалели ничего
Для верного народа своего:
Наш собственный язык, шпионов, гарнизоны,
Чины, обычаи и самые законы, -
Всё, всё давали вам мы щедрою рукой…
Хорошая вещь – трубка! Её, в случае экстренного вызова на рабочее место, не нужно бросать как недокуренную сигарету, искать для этого урну, прицеливаться, поднимаясь с кресла, и жалея летящий в нее (а порой и мимо!) ещё достаточно длинный белый цилиндрик с зеленеющим огоньком на конце – ну, не класть же "бычок" в пачку!
Трубочнику достаточно просто положить трубку в карман и тут же быть готовым к общению с некурящим. Правда, шеф таковым не является, он смолит одну сигаретку за другой, прикуривая новую от ещё не потухшего чинарика, но оправдывает себя в последнее время тем, что курит тонкие "дамские" сигареты.
В прошлые разы таких его приступов борьбы "со своей вредной привычкой" тоже находились и объяснения и оправдания весьма "правдоподобные". Например, однажды он перешел на ментоловые, поскольку в тогда ещё любимом им "Моковском коммунальце" было написано, что "ментол способствует интенсификации кровообращения и снижает артериальное давление".
Однако никому из "своих" (а среди нас я один был "хэви смокером", остальные либо "баловались", либо не курили вовсе) в кабинете курить он не позволял, справедливо считая, что табачный дым не способствует повышению трудоспособности во время "рабочих совещаний" или его индивидуальной работы с сотрудником. Да и "дистанцию" во время таких разговоров с изнывающим от желания затянуться, но не смеющим хоть как-то проявить это желание человеком, держать ему было легче.
Не знаю, было ли это его осознанным приемом, или он искренно считал, что привилегией курения в кабинете обладает только он сам. И, конечно, "гости". "Важные гости", разумеется. Других почти и не бывает в его кабинете – нет у него ни времени, ни желания вести "пустые разговоры". И одним из главных индикаторов нашей "профпригодности" он считал умение "допускать к его телу" только таких партнеров, после разговора с которыми он мог сказать себе, что не потратил времени впустую.
Вообще Василий Васильевич считал себя демократом (не без основания, нужно признаться), но демократом, блюдущим некоторые "сословные традиции". Он, например, вполне серьезно именовал себя нашим "папой", причем, конечно, не в вульгарно-жаргонном смысле, ибо считал себя именно реальным "отцом нашего семейства" и все мы были в этом смысле "его детьми" и должны были быть в достаточной мере почтительны с ним. Он же, со своей стороны, платил нам тем же "уважительным отношением". ("Мы братски не жалели ничего…"). Правда, конкретные формы такого отношения он же сам, как мудрый родитель, и определял, исходя из конкретных особенностей характера каждого из своих "детей".
Меня, например, он считал (не без оснований, конечно) безмерно обидчивым из-за "съедающей меня гордыни", но терпел этот мой недостаток.
Впрочем, что остается "отцу семейства", который, сам счел когда-то необходимым "усыновить" меня? Теперь-то он никак не может отказаться от "дитяти", даже если оно оказалось "с характером"! Вот, вероятно, почему со мной он всегда изысканно-вежлив и обращается только по имени-отчеству. А вот с Ильёй Стефановичем – другой разговор.
Дело в том, что Илья Стефанович приходится двоюродным братом шефу. Их дед, выпускник Моковского Университета Соломон Давыдов, в начале прошлого века по причине "отсутствия средствиев к достойной жизни" подрабатывал преподаванием и был учителем у детей какого-то состоятельного человека. Летом семья выезжала в свое имение где-то под Орлом, и однажды вместе со своими воспитанниками (брат и сестра гимназисты) поехал и их учитель. А в деревне – дело молодое! – вышло так, что через семь месяцев после отъезда господской семьи обратно в Мокву у одной из "очаровательных пейзанок" "вдруг" родился сын…