7
На следующий день я едва успел переступить порог своего кабинета, как сияющая словно новогодняя елка (я слышал это выражение от Татьяны) Яна, мне объявила:
- Мы вычислили его!
- Давай, говори, - я почувствовал охотничий азарт.
- А что мне за это будет? - кокетливо спросила она.
- Сначала скажи, потом решим, - отрезал я. В конце концов, я для нее начальство, и нечего тут глазки строить и условия выдвигать.
- Так вот, установлено следующее, - обиженная Яна перешла на сухой официальный тон, - на Накопителе Фаона есть адрес: АПРОФНКНР БРГФ. Один раз им воспользовались с рейсового пассажирского флаера. Транспортная компания фиксирует все звонки с их судов. В то время, когда был сделан звонок, на борту среди прочих пассажиров находился некто Франкенберг…
Меня охватил легкий озноб:
- То есть адрес А и так далее теперь был входящим?
- Да, именно так.
- И где сошел тот пассажир?
- На Южном Мысе.
- Хм, не плохо, - похвалил я ее, - либо у него там логово, либо…
- Вы позволите договорить? - сурово спросила Яна.
- Да, да, продолжай, - мне не хотелось ее сердить, Яна - хорошая девочка, трудолюбивая и вообще…
- В тот же день, некто, тремя четвертями схожий с Франкенбергом, арендовал флаер до Укена.
- Тремя четвертями?..
- Да, именно так. Я нашла снимок Франкенберга, правда двадцатилетней давности и отослала его на Южный Мыс в местную транспортную компанию. Там у них довольно безлюдно, все клиенты наперечет и вдобавок, они каждого клиента фотографируют. Прислать нам снимки клиентов они отказались, и я послала им снимок Франкенберга. Они сравнили его с клиентским каталогом и с вероятностью семьдесят пять процентов установили, что наш Франкенберг несколько раз брал в аренду их флаеры. Правда, он у них проходит совсем под другим именем.
- Каким?
- Руланд.
Хм, еще одно имя из Словаря.
- Это все?
- А этого мало? - Яна вздернула носик.
- Золотце ты мое, - я расчувствовался, - зайди ко мне, я тебя расцелую!
- Это называется сексуальное домогательство! - возмутилась она, но, по моему, не совсем искренне.
- Это называется сексуальное поощрение, - возразил я. Обиженная Яна тут же выключила интерком.
На мой взгляд, достаточно совпадений, чтобы считать Франкенберга именно тем, кто нам нужен. Вирус постарался на славу: последние сведения о Франкенберге имели двадцатилетнюю давность: доктор философии, профессор, работал на Земле, совершил массу открытий в области прикладной киберморфологии. Список опубликованных работ прилагался. И это - все.
На автопилоте арендованного им флаера осталась запись полета. Пункт назначения - северная оконечность острова Укен. На наше счастье, абонент обитал не на другой планете, а на местном, фаонском острове, холодном, как взгляд Шефа. Расположен Укен чуть-чуть не доезжая до южного полюса. Трудно поверить, чтобы человек, пусть даже и профессор, мог всерьез обосноваться в этом неуютном, морозном краю.
Я запросил спутник. О реальном изображении нечего было и мечтать - небо над Укеном круглый год затянуто облаками, но макет рельефа северной оконечности острова выглядел отлично. Лишь одна деталь выделялась на фоне естественного природного ландшафта - скал в виде правильного цилиндра на свете не бывает. По крайней мере, у нас на Фаоне. Других искусственных сооружений по близости от того места, где высадился профессор, я не заметил. Дальше было два пути. Первый: разузнать побольше информации о Франкенберге у сотрудников института или где-нибудь еще. Второй: не мешкая ни минуты лететь на Укен, поскольку либо профессор как-то связан со смертью Перка, либо ему самому грозила опасность. Шеф решил, а я был с ним согласен, что мне следует навестить Франкенберга, пока сам Шеф будет наводить справки на месте.
В полдень того же дня я покинул Фаон-Полис и взял курс на Укен.
8
Снег. Только снег. Если бы я сейчас развернулся и отправился назад, и если бы потом меня спросили, что я там видел, то я сказал бы, что видел снег. Много снега. В окрестностях Фаон-Полиса зимою тоже морозно, но снег выпадает редко. Укен - совсем другое дело. В этих широтах зима была уже в полном разгаре, солнце стояло низко над горизонтом, хотя и в самой высокой для этого дня точке.
Для начала я немного покрутился над береговой линией. Из-за прибрежного ледяного панциря невозможно различить, где кончается суша и начинается океан. Там, где океан свободен ото льда, он похож на потускневшую от времени, мятую алюминиевую фольгу, шевелящуюся так, словно упакованные в нее морепродукты внезапно ожили и теперь спешат выбраться наружу.
Исследовав береговую линию, я по спирали двинулся в сторону профессорской башни. Издали, это мрачное сооружение напоминало огромную банку из-под тянучек, иначе говоря, оно представляло собою правильный цилиндр диаметром метров двадцать и высотою, вероятно, столько же. Цилиндр как бы врос в склон ледяного холма, наружу выступала лишь четырехметровая "крышка" и небольшая часть боковой поверхности. Мне следовало поторопиться, если я хотел успеть добраться до башни до того как надвигающаяся снежная буря скроет от меня немногочисленные, видимые простым глазом ориентиры.
Проблемы начались, когда до цели оставалось два километра. В принципе, я ожидал чего-либо подобного. Вряд ли выбор столь необычного местоположения являлся единственным средством защиты от постороннего вмешательства - уж экранирующее-то поле хозяева должны были поставить, поэтому я подкрадывался на минимальной высоте и, насколько возможно, используя рельеф местности. Но мне это не слишком помогло. Индикаторы динамики полета словно взбесились, аварийные сигналы вспыхивали и снова гасли, я понял, что теряю управление. Башня - цель моего полета - была близка, и сворачивать мне не хотелось. Только вперед и как можно выше. После отказа двигателей (а я ожидал этого с секунды на секунду) флаер способен еще некоторое время планировать. Я перевел двигатели в режим как при экстренном старте, а элевоны вывернул, будто собирался сделать мертвую петлю. Петли не получилось, двигатели рыкнули как в последний раз и… и в самом деле затихли. Флаер планировал еще с километр, пока не рухнул в снег…
Думаю со стороны все выглядело очень красиво: этакий снежный взрыв, сверкнувшая на солнце ледяная пыль, ее подхватывает ветер и несет, несет… Солнце выглянуло совсем ненадолго - только посмотреть, как здорово я умею падать.
Через десять минут после падения я уже мог самостоятельно шевелиться, а еще через пять - двигаться. Если бы люк открывался наружу, мне ни в жизнь бы не выбраться, но инженеры словно знали, что делали. Я натянул маску, капюшон и полез откапываться. Заодно я выяснил, что в это время года глубина снежного покрова на острове Укен достигает двух метров. Нет, кажется, говорят "толщина снежного покрова составляет столько-то…" Но я-то достиг как раз глубины… глубины своего падения. Такими размышлениями я развлекал себя пока орудовал лопаткой - она комплектовалась вместе с открывающимся вовнутрь люком. Предусмотреть только что-то одно, было бы крайне неостроумно. Откопавшись, я обнаружил, что до башни всего какая-то пара сотен метров. Преодолевал я их минут тридцать. Мне пришлось снять две панели с потолка кабины и, попеременно укладывая их впереди себя, я мог кое-как продвигаться вперед. Тем временем пошел снег - медленно и плавно - как в волшебном шаре (Татьяна привозила такой). Буря откладывалась. Мне очень хотелось сдернуть эту чертову маску и почувствовать наконец, как приятно тают снежинки на лице, но из-за ультрафиолета снимать маску - предприятие рискованное, и я с трудом подавил соблазн. Я еще вот о чем думал: пустят ли меня внутрь или сделают вид, что они меня в упор не видят. С одной стороны, судя по тому, как они обставили встречу, ничего хорошего ждать не приходится. Но с другой стороны, неужели им не любопытно взглянуть на того, кого они только что чуть не убили.
Дверь открылась до того, как я успел к ней прикоснуться - она как бы увернулась от моей руки. А рука, сделав нелепый взмах и не найдя опоры, провалилась во внезапно открывшийся проем. Порог оказался более-менее вровень с нападавшим снегом. Интересно, как сюда забираются, если снега больше, недоумевал я. Вошел в "банку". Тянучками тут и не пахло. "Идите прямо и никуда не сворачивайте", - услышал я бесстрастный, но живой голос. Спорить с голосом не было ни малейшего желания. Это в Институте я мог позволить себе самовольничать, но сейчас я находился на чужой территории, и ее хозяин едва меня не угробил. Я шел темным изогнутым коридором, постепенно спускающимся вниз. "Осторожно, ступеньки", - продолжал вести меня невидимый хозяин. Я спустился по короткой лестнице, одиннадцать - не известно для чего, отсчитал я ступеньки. "Теперь оставьте все ваши вещи в стенной нише и поверните направо". Пришлось повиноваться. Ниша закрылась сдвигающейся панелью сразу после того, как я положил туда комлог, оружие, ну прочие мелочи - все, как в Институте. Впереди появился неяркий свет, и я очутился в тесном помещении без окон, - вероятно, это был холл или прихожая. Не успел я, как следует, осмотреться, как стена впереди меня бесшумно раздвинулась и я увидел профессора Франкенберга.
Ему было около семидесяти. Глядя на стариков, невольно задумываешься, во что сам-то превратишься лет через тридцать-сорок. Может, в него: длинные, спутанные седые волосы - там где они остались, седая щетина на впалых щеках, серый болезненный цвет лица, сизые мешки под красноватыми, слезящимися глазами, усталый взгляд. Только одежда Франкенберга - что-то вроде длинного, до пят, иссиня-черного шелкового халата - была безупречна.
- Вам следовало предупредить меня о своем визите, - голос был тот же, что вел меня сюда, но менее бесстрастный и, в тоже время, не по-стариковски сильный. Фраза прозвучала как извинение за мое неудачное приземление, но насмешки в голосе я не уловил.
- С вами было трудно связаться, - сурово ответил я.
- В этом вы правы. Прошу садиться. Хотите чего-нибудь с дороги? - он указал сначала на низкое мягкое кресло напротив письменного стола, затем на череду разноцветных бутылок, выстроившихся на небольшом столике явно штучной работы. Сесть, я, конечно, сел, но от напитков отказался - мы не настолько близко с ним знакомы и мало ли что в них могло оказаться.
- Не стесняйтесь, наливайте. Пока вам нечего опасаться, - сказал он с легким ударением на слове "пока". Я вторично отказался. - Итак, что вас привело в наши края? - поинтересовался он.
- Меня привел сюда ваш знакомый, некто Альм Перк. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знаете этого человека.
- Вы еще не представились, а уже задаете вопросы, - напомнил профессор.
- Вот здорово! - обрадовался я, - вы пытались меня убить, а теперь спрашиваете имя. Когда я грохнулся в снег, вы на кого подумали?
- На того, кто является без спросу, - парировал он, - я уже сказал - ко мне без приглашения не являются. Итак, ваше имя…
- Ильинский, репортер из… впрочем, не важно.
- Репортер? Хм, и вы думаете, я вам поверю?
- Ну и не верьте, - пожал я плечами, - в любом случае, раз я уже здесь, вам придется ответить на несколько вопросов. И не все из них будут вам приятны, я надеюсь.
- Посмотрим, - тихо сказал он.
- Вчера, в одиннадцать тридцать вы разговаривали с Перком через комлог. О чем вы говорили?
Профессор молчал. Именно так я более-менее и представлял себе начало нашей беседы. Поэтому, пока одна половинка моего мозга пыталась подвести профессора к нужной для меня теме, другая продолжала потихоньку осматриваться. Был ли это кабинет профессора или гостиная - сказать трудно, поскольку, за исключением полутемной прихожей, я нигде побывать не успел, но и здесь любопытных вещей было хоть отбавляй. Слева от письменного стола стояла полутораметровая статуя необычного божества с птичьей головой, человеческим туловищем и руками. Ноги божества заканчивались змеиными головами. Если бы на моем месте оказалась Татьяна, то она, без сомнения, догадалась бы, кто позировал скульптору. За спиной у профессора высились стеллажи с кодексами. Названия на корешках книг я со своего кресла разглядеть не мог. В стеклянной витрине были расставлены статуэтки размером поменьше, чем птицеголовый. Некоторые из статуэток мне напомнили те рисунки, что я видел, когда просматривал локусы с гномами. Там же, в витрине, находилось несколько засушенных паукообразных существ, привезенных, скорее всего, с Оркуса. Издалека, их можно было перепутать со статуэтками, изготовленными (я надеюсь) человеком. Письменный стол загромождали модели старинных алхимических приборов - как намек на преемственность ученых поколений, вероятно; ворох исписанных бумаг рядом с зажженной масляной лампой грозил неминуемым пожаром. Лежавший рядом с лампой, современный комлог показался бы анахронизмом тому, кто никогда не видел, что творится у меня дома. Прямо напротив меня, на столе стоял колокольчик - он именно стоял, поскольку подставкой и одновременно язычком ему служил вертикальный металлический стержень, проходивший одним концом внутрь колокольчика. Внизу стержень заканчивался плоской треногой. Вокруг стержня, узлом была завязана засушенная змейка.
На стене, рядом с витриной висела картина с приблизительно таким сюжетом: человек стоит лицом к зеркалу, но видит в нем собственный затылок. Нет, не так - мы, зрители видим в зеркале его затылок, что видит человек - нам неизвестно. Эту картину я точно где-то видел. Я готов допустить, что за исключением картины, все предметы в комнате имели оригинальное происхождение, но только она одна не походила на бутафорию.
Слева от меня находилось большое - во всю стену - окно. Когда я осматривал башню - сначала в бинокль, затем - вблизи, когда барахтался в снегу, я не заметил никаких окон; вся поверхность здания была совершенно однородной, темносерого цвета и не более гладкой, чем необработанный камень. Но мало того: легко различимые сквозь оконное стекло снежинки двигались как-то странно, прямо на меня, а облака, если приглядеться, плыли снизу вверх, как из-под земли. Но сама земля, вместе с океаном, куда-то подевалась. Метель напрочь размыла горизонт. Бледный солнечный диск время от времени проглядывал сквозь низкие облака, но находился он, почему-то, в зените, а не над горизонтом - где ему надлежало быть в это время и на этой широте.
- Вы смотрите на небо, - вкрадчиво произнес Франкенберг и видя, что я его не понимаю, пояснил:
- Окно смотрит вверх. Так гораздо удобнее, чем сидеть задрав голову.
Тут до меня, наконец, дошло. Я хотел спросить, не кружится ли у него голова, но постеснялся.
- Сейчас переключу на океан, - сказал профессор мне, а затем, уже обращаясь к окну, внятно произнес: "Северо-запад." Картинка практически не поменялась, если не считать того, что солнце совсем исчезло, но ведь оно могло и за облаками спрятаться.
- Вы уверены, что не нужно сказать "абракадабра" или вроде того, - ухмыльнулся я.
- Уверен, просто погода окончательно испортилась - ничего не видно.
"Что-то мы отвлеклись от темы", - подумал я и снова спросил про Перка.
- Да, я его ЗНАЛ, - с нажимом произнес Франкенберг, - талантливый был человек. Но к его смерти я не имею ни малейшего отношения. Интересно, как вы умудрились так быстро меня найти. Не думаю, что он успел вам что-то сказать.
- То, что мне нужно было услышать от него, я услышал. Но, к сожалению, наша беседа прервалась на очень интересном месте, мы беседовали о гномах, такие древние человечки были, вы вероятно слыхали?
- Что ж, это достойная тема для беседы… особенно для людей столь равноудаленных от проблем истории, как вы и Перк.
- Вы тоже не историк, насколько я знаю. Но Перка больше нет и поговорить о гномах мне не с кем - только с вами. Перк был убит из-за них?
- Так это убийство… Как странно… Но при чем тут я?
- Лично вы, возможно, и не причем, но сами гномы наверняка тут очень даже при чем. И ваше имя упоминается рядом с ними далеко не однажды.
- Хорошо, если вы так настаиваете… Я расскажу, но исключительно из симпатии к вам, поскольку теперь я вижу, что Перк на ваш счет ошибался…
- А что Перк сказал обо мне? - я попытался поймать его на слове.
- Теперь это уже не важно, - моя попытка не удалась, - скажите, как вы думаете, человек по природе своей порочен или нет? - неожиданно спросил Франкенберг. Мне показалось, что он уж слишком издалека начал.
- Непонятно, где начинается человеческая природа, а где заканчивается…
Профессор улыбнулся:
- Ваш ответ вполне в духе человеческой природы. И это несмотря на то, что вы хотели ответить максимально неопределенно. Нет, правильнее сказать так: именно неопределенность и является одной из основных составляющих человеческой природы.
Я возразил:
- Ничего удивительного - ведь нельзя и слова сказать, чтобы потом не посмеяться над тем, что сказано. В конце концов, вся природа состоит из определенности, то есть законов физики, и неопределенности, которая тоже, своего рода, закон физики.
- Ну да, добавьте сюда свободу воли, и вы получите человека, - согласился Франкенберг и, непонятно чему улыбаясь, уставился в окно.
Мне пришлось напомнить ему о том, с чего он начал:
- Вероятно, вы спросили меня о порочности и непорочности, потому что сами знаете ответ?
- Ответ давно известен. Человек порочен, чтобы вы там не подразумевали под "человеческой природой". Порочен не в бытовом смысле, а, если так можно выразиться, в библейском. То есть несовершенен.
- Это разные вещи, - уточнил я, - порочность и несовершенство. Насчет несовершенства никто не спорит.