- Мне считать некогда. Мое дело: посадил - перевез. Хоть вдоль, хоть поперек.
- Это что ж, бывает, - вдоль перевозишь?
- Чаще, чем поперек.
Не похоже, чтоб смеялась. Однако и толку в ее словах нету. Где ж это видано, чтоб вдоль реки кого c берега на берег перевозили? Чудная какая-то… Хотя, коли, скажем, из их деревеньки куда-нибудь за море плыть, оно и выйдет вроде как вдоль.
Скосил глаза через плечо, на коня глянуть, а потом уж и обернуться пришлось, и удивиться. Сам, своими глазами видел, сколько в реке простору от берега до берега. А тут: с которого отплыли, тот едва видать, а к которому плывут, вроде и не приблизился. Морок…
Чувствует Илья, тело будто не своим становится, будто каменеет. Ноги подгибаются, не держат. Всего один шаг до лавки, только и того никак не сделать. Собрал все силы, двинулся, да тут же и ослабел, плюхнулся на лавку всем собой, как только не сломал. Девке же ничто - все так же веслом своим поваживает из стороны в сторону, куда-то вдаль глядит. У него же и веки каменеют; нет никаких сил глаза открытыми удержать. Не успел закрыть, ровно провалился.
И замелькали, замельтешили годы прожитые, мгновение за мгновением, день за днем, год за годом. Словно и он это, а словно и со стороны смотрит, не поймешь. Всю жизнь свою ровно заново прожил, все вспомнил, все прочувствовал. От самого первого воспоминания - ласковой улыбки на материнском лице, до последнего - как шаг к лавке сделал. Как глаза закрыл. Но на этот раз не провалился, а взмыл куда-то ввысь. И раскинулась под ним земля, без конца, без края, где зеленая, где в желтизну, вся синими извилинами изрезанная. И видит он на этих извилинах, будто муравьи малые в разных местах суетятся. Темнеют на синем, в одну сторону устремляясь, к разливу огромному, без конца, без края, к которому все извилины сходятся, вот как ветви у дерева к стволу. И где-то там в разливе видно пятно зеленое с белым, и муравьи все к этому муравейнику спешат. Сила же снизу, от земли, исходит, не сила - силища. Такая, что дух захватывает, что руки в стороны, что криком великим воскликнуть хочется… Только было раскинул, только было крикнуть собрался, - ровно дымкой туманной земля подернулась. Мгновение, и нет дымки, и снова зеленое и синим, но уже не такое, как прежде. Вроде, все как было, но зелень как-то притускнела, и синь поблекла, и нет на ней ни муравьев, ни пятна зеленого с белым, и силища… Нет ее, прежней. Другое что-то исходит, а что - не понять.
И тут мотнуло Илью, чуть с лавки не сверзился. Открыл глаза, мотнул головой - нет наваждения, как и не было. Вот она, былая река, неширокая, оба берега, какие были. Девка-перевозчица. Оставила весло, к борту прошла, отодвинула засовы, отвалила, доски скинула.
- Ступай.
Вот так, запросто, и ничего более. Одно только слово.
- Так ты что же, плату за перевоз не взимаешь?
Махнула рукой, ничего не ответила, отвернулась, сама сошла. Только и видел, как мелькнула несколько раз посреди дерев, да и скрылась из глаз.
Ну, не бежать же за ней… Сошел Илья, коня свел. Вот она дорога, такая же, как и с той стороны. Не то, чтобы совсем видима, однако и не потеряешь. Пошел было далее, и вдруг вспомнил про слова болотника. Веры ему, конечно, нету, ан, может, и не соврал. Что он там говорил? Ракита с гнездом? Так здесь что в одну сторону, что в другую, одни ракиты. Склонились над темной водой. Не белка, чай, по деревьям скакать-то. Не ровен час, сверзишься в реку. Да и девка наверняка где-то неподалеку. При ней - срамотно как-то. Услышит, как ветки трещат, наверняка заявится. Выглянет из-за дерева, увидит его на дереве, тут уж точно свалишься. Как быть?
А никак. Принялся Илья деревья осматривать. На девку рукой махнул. Одно посмотрел, другое. Ни тебе ветки подходящей, ни гнезда с пером. Совсем уж уходить собрался, - ну его, болотника, без его советов как-нибудь обойдемся, как вдруг припомнил - видел на одном дереве… Вон на том, кажись…
Точно. С земли не достать, не допрыгнуть, пришлось-таки лезть. Посреди сучьев будто шар примостился - ветки так друг промеж дружку переплелись, что больше ежа напоминают. У них в деревне такие как раз гнездами называют. А еще сказывали, будто внутри них иногда яйцо неведомой птицы разглядеть можно. Взять нельзя - только поглядеть. И никто будто бы, никогда ту птицу не видывал, ни как гнездо вьет, ни как яйца откладывает, ни как птенец вылупляется. Однако ж ежели заприметить, да успеть кусок скорлупы ухватить, будет тебе непременно в жизни сплошная удача. Но коли подхватить не успеешь, скукожится скорлупа, станет на лист увядший похожа, ни по чем не отличить…
Ни яйца, ни скорлупы Илья не нашел. А вот перо и впрямь торчит: свежее, будто только что оброненное. Как гусиное, только цвета необычного, иссиня-черного. То есть смотришь на него - черное, а чуть поверни - синее-пресинее. Чудное, в общем, перо, никогда прежде такого не видывал. Тут же и прут обнаружился. Рядом с гнездом торчит, длинный, ровный, толщиной в палец. Дерганул его Илья - не подается, гибкий больно, пришлось ножом отхватить.
Слез с дерева, добычу в руках вертит. Ну, и что теперь с ней делать? Кроме как высечь этим самым прутом, ничто на ум не приходит. А перо… Илья расхохотался, представив себе, что можно сделать с этим самым пером, коли к Соловью его употребить. Снова задумался. Болотник ведь еще про волосы из бороды говорил. И тут вдруг как обухом по голове: так ведь это ж он про стрелу. Конечно, про стрелу. Непонятно только, надо ее острить наконечником, или нет? Про наконечник речи не было… Примостился возле пня, ножом аккуратно располосовал перо, оглянулся, - нет ли девки поблизости, - потом, поморщившись, намотав, сколько мог меньше волосьев на палец, дернул, - сколько там времени прошло, а уж стрела-то и готова. Не стал ни острить, ни с другой стрелы наконечник снимать, как есть, в колчан сунул. Берегись, Соловей, человек-птица дивная, кто бы ты ни был…
8. ЗАСВИЩИ-ТКО ТЫ ВО ПОЛСТВИСТУ СОЛОВЬЕГО…
…Пока суд да дело, начал Илья припоминать все, что ему допрежде о разбойниках слышать приходилось. Ну, и свое знакомство с ними - тоже. И так, и этак, а не сходится нитка с иголкой. Все прочие - они понятные. Дороги выбирают, где гости побогаче ездят, или там реки. Хоть и говорится о них, засел, мол, дорогу злодей такой-то, но это только так говорится, по атаману ихнему. На самом же деле редкий тать в одиночку на дело лихое решится. Он, если честно, про таких не слыхал. Завсегда этот самый тать атаманом оказывался, а вокруг него сколько-нить люду приблудного. Так нешто Соловей этот самый дурнее дурного, что в одиночку засел? Это одно.
А вот другое. Ну, положим, пограбил, страху такого навел, что никто с некоторой поры по дороге этой самой не то, что с товаром, с иной надобностью идти не решается. Какая ему с того корысть? Другой на его месте, пользуясь славой своей разбойничьей, ино подался, где пожива сама, можно сказать, в руки торопится. Ну, а к славе да удаче еще тати потянутся, мало ли их по лесам бродит. Этот же на месте пустом сидит, гузном об дубы трется. С чего бы это?
Или, вот, зверье, да птицы, да гады ему повинуются. Чтоб хозяин такое дозволил? Не бывать в лесу двух хозяев. Коли в хозяйстве не один хозяин, значит, скоро ему прахом пойти. Что слово знает, тут спору нету, но вот зверье…
Понаплел народ. Со страху ли, с неведения, а понаплел. Так оно всегда бывает, коли сам не видел, а с чужого голоса песни поешь. Встал, мол, поутру, как месяц взошел, дубиной подпоясался, кушаком подперся, пошел гору на лыко драть… Что-что, а сочинять народ горазд, хлебом не корми.
Вот и выходит, впереди его либо ничего, либо застава разбойничья ожидает. Обычная, без всяких тебе чудес. А на дубах они дозорных прячут, чтобы, как кто появится, свистом остальных предупреждать. Или же птицей какой кричать, или зверем. Дубы же, - сколько их там, интересно, может ведь оказаться, один всего, - сучья-ветки с листвой так пораскинули, что издалека человека посреди них и не заметишь. Первый, кто к ним попался, второму рассказал. Тот, приукрасив, третьему. Ну, а далее, как снежный ком, потому как у страха глаза велики. Оглянуться не успели, появилось на дороге заместо стана разбойничьего чудо чудное, диво дивное, с которым никакого сладу нету. А коли так, - прощевай дорожка короткая, прямоезжая; нам и сто верст - не крюк.
Девка же, не из пугливых. Только вот кто она такая? Ни на кого не похожа; ни тебе из болотниц, ни из полевиц, ни из мавок. По виду - человек человеком, ежели б в деревне жила, али в городе. Да еще морок этот. К чему показался? Ну, землю видал; что она лесами да реками богата, и так ведомо… Муравьи? Тут долго и думать нечего: много по нашим рекам гостей с товарами ходит, что местных, что заморских. Чего морочить-то?
Вот с Долговязом морок приключился, это по делу. Он, вишь ли, как-то с суседушкой поцапался. Обидел его чем-то, или не уважил, как требуется, не в том суть. Нет, чтоб сразу помириться, прощения попросить… Обидел, да и позабыл. А тот, видать, не забыл. Зимой случилось. Собрался Долговяз на рыбалку, налима добывать. Дождался, как вечер наступил, острогу трезубую взял, топор, и подался себе на речку: там, как лед вставал, завсегда над налимьим местом майну делали. Снегу навалило, мороз, луна вышла - самая рыбалка. Только майну льдом затянуло, как-то забыли ее подчистить. Скинул полушубок, острогу рядом положил, поплевал на руки - и давай топором лед скалывать. Так разошелся, что топор утопил. Вместе с рукавицами. Ничего, домой сбегал, второй принес. А сам в такой азарт вошел, что, спустя время, и второй утопил. Причем ладно бы топор ухнул, дело наживное, он и сам в майну влетел. Ночь, в такую пору никто за водой не выйдет, орать начнешь - еще, чего доброго, волки набегут… А течение сильное, а одежда намокла, камнем ко дну тянет… Ну да ничего, кое-как выбрался. Подхватил полушубок с острогой, и бегом домой.
Добежал до окраины, идет ему кто-то навстречу. Братило оказался. Зачем, куда шел, разве ж это главное? Главное то, что он баньку растопил, а тут Долговяз по улице сосульками звенит, в городе, должно быть, слышно. Вот и потащил Братило дружка своего к себе, отогревать. Тот и не сопротивлялся. Да и куда там сопротивляться? Повезло - так повезло. Не в одном, так в другом.
Совлек с него Братило все мокрое да померзлое, бросил сохнуть на печку, поволок в баню. Баня - она спешки не любит, ей время требуется. Пока хворь, да холод, да дурь веничками из себя повыхлестают, пока скинут годков эдак по сто, глядишь, и высохнет.
Лежит себе Долговяз на верхнем полке, блаженствует. Пару раз наружу выбегал, шкуру в снегу остудить. На третий уже и дух вон. Так его Братило веничком дубовым отходил - любо-дорого. Лежит, чувствует, как пар, начиная с пяток, к голове потихоньку ползет, кожу сымает. Видит, дружок его в предбанник вышел, а дверь не закрыл. "Ты чего там?" спрашивает. "Да вот, кваском холодным остудиться", тот ему отвечает. "Ты уж, не сочти за труд, и мне ковшик поднеси". "Чего ж не поднести?" Глянул Долговяз, а к нему рука с ковшиком из предбанника тянется. От полка до двери шагов пять - а она тянется, вот уж и рядом совсем. Свету белого не взвидел; откуда только силы взялись. Взлетел с полка, аки птица и задал стрекача, как только двери не свернул. Выскочил на улицу, в чем мать родила, и к себе.
Не успел сколько пробежать, ткнулся в кого-то, с ног сбил. Оказалось, Братило. Теперь уже вроде настоящий. Сорвал с себя шубу, укутал дружка, в избу повел. Усадил за стол, меду крепкого поднес. Тот выпил, рассказывать принялся, что да как с ним такое приключилось. Рассказывает, а у самого зуб на зуб не попадает - не от холода, от страху. Принес ему Братило кое-какую одежонку, чтоб до дома дойти; тот оделся кое-как, вид, конечно, что пугало огородное: потому как что одному вдоль дадено от рождения, другому - поперек, ну, на один на колобка смахивает, а другой - на жердь тынную. Одно плохо - на ноги нацепить ничего дружок не принес. Долговяз и кричит ему в сени, - тот вышел за чем-то, - чтоб, мол, чуни какие посмотрел, ненадолго. "Так, может, тебе мои подойдут?" из сеней спрашивают, и видит Долговяз, тянется к нему оттуда через порог нога. До дверей шагов десять, а она все тянется. Завопил, - и деру.
Пока, рассказывал, к себе до горницы добежал, мордой и об ворота, и об все двери, что по пути были, приложился. Прибежал, плюхнулся на лавку, - и вместе с ней об пол!.. Пришел в себя, оглядывается кругом, - сидит он возле печи, у себя в избе, лавка рядом валяется, и морда болит…
Вот скажи просто - во сне с печи сверзился, иному и не поверят; а об Долговязе до сих пор вспоминают, как про морок речь заходит… Суседушко за обиду обморочил, иначе никак.
Дорога поначалу хоть и заросшая, а все ж таки была себе вполне проходимою. Верст с пять пошагал Илья, пока начал бурелом попадаться. И как назло, что ни упало, то поперек пути лежит. Дальше в чащу, - не видать валежника, тут же, будто кто нарочно постарался. Вон, сосну выворотило, давненько, ежели по виду судить, а яма под корнями такая, медведь запросто влезет. Не упала, наклонилась над дорогой, верхушкой за другие дерева зацепившись, а сунешься под нее, заденешь, скользнет со вздохом, да и придавит, не выберешься. С одной такой Илья совладал; за корни вывороченные взялся, поднатужился, выдернул из земли насовсем, убрал в сторону. Так ведь не одна такая, что ж теперь, всю остатнюю жизнь их здесь ворочать? Сюда, по-хорошему, народ надобно, с инструментом; и путь расчистят, и деревом разживутся. В одиночку же, даже думать нечего. Потому Илья решил впредь такой валежник стороной обходить. Решить-то решил, только у леса своя думка. Одну лесину обошел, через другую перебрался, а там совсем туго стало. Чем дальше, тем больше лесу выворочено. Страшно и представить себе, что за буря здесь когда-то пронеслась, ежели до сих пор такие следы остались. Как степняки по селу, так ветер по чаще. Ничего не замечая, никого не щадя. В таком буреломе дорогу потерять - что забор пнуть.
Пробирается Илья, запинается за все, за что можно запнуться, - ладно бы еще один, ан коня-то ведь не бросишь, - злится, словами разными потчует, впереди же вроде просвет обозначился; то ли поляна, то ли лесу конец скоро. Про разбойников и думать забыл, одно на уме: скорей бы валежник кончился, передохнуть сколько-нибудь, а то он чем ближе к просвету, тем гуще становится.
Выбрался, наконец, Илья из валежника-бурелома. И оказался на поляне, такой огромной, что никак не меньше их деревушки размером будет. Дорога здесь хорошо видна, не собьешься, а ведет она прямиком к дереву здоровущему. Никогда Илья таких прежде не видывал, до того здоровущее. Человека четыре, а то и все пять за руки взяться должны, чтобы обхватить. Торчит из земли этакая бочка, высотой примерно в два роста, дальше же во все стороны сучьями разбегается, в половину этой самой бочки размером. И вверх торчат, и к земле спускаются, и промеж себя переплелись, ровно змеи по осени. Этакий великан многорукий, зеленью обсыпанный. Не сразу и разберешь, что дуб. Один он тут такой, а кажется - все семь, или сколько их там у Сороки было? На таком дубе сто разбойников спрячется - не заметишь. Ну, не сто, конечно, но человек двадцать - это уж точно. С него желудей набрать - год свинью кормить можно. Соловьиный дуб, к ворожейке ходить не надобно. Про такой один рассказать - никто не поверит, а вот ежели про семь рядышком… Хоть и против правды, а на правду более похоже.
Дорогу же так проложили, никак краем не обойти. С другой стороны, кто ж про разбойников мыслил? Под таким деревом никакая гроза не страшна, ни буря. В лесу все поломано-переломано, а этот - как скала каменная, даром что посреди ровного места.
Хоть и не видать следа человеческого, опаску терять не след. Сел Илья на коня, - допрежде он его в поводу вел, - повел плечами: удобно ли щит к руке скользнет, ежели что; пока же пусть за плечами побудет, спину побережет. Рукой правой пошевелил - как-то она там булава, коли понадобится, в ладонь ляжет. Доволен остался. Тронул коня, потихоньку, шагом, к дубу направился. Старается сразу весь его в глазах держать, чтоб не оплошать.
Все ближе и ближе дуб. А потом - раз! - и обнаружился, на суке могучем сидючи, муж здоровенный. То - не было, не было, а тут, ниоткуда возьмись, обнаружился. Ничем таким не приметный, по виду сказать, даже увалень. Шишок эдакий. Или вот Емеля из сказки, что ему в детстве сказывали, который благодаря щуке в зятья царские угодил. Илья его именно таким его и видел, как тот, что на суку обосновался. Ноги свесил, лаптями машет, а руками что-то теребит. На вид - безобидный. Даже домашний какой-то.
Ну, коли один обнаружился, тут уж, Илья Иванович, ухо востро держи. Не дай себя видом простецким обмануть, - дорого станет.
Приближается Илья, вот уже и совсем близко, а тот ровно не замечает. Он, оказывается, мастерит что-то: вертит в руках, и ножом то тут струганет, то там ковырнет. Отведет руку, глянет, и снова возится. Нет ему до Ильи никакого дела. Не вовремя, мол, прибывши.
- Слышь, мил человек, ты тут такого вот Соловья-разбойника не встречал? - Илья спрашивает. Не век же пнем посреди дороги торчать.
А тот в ответ:
- Соловья тебе?
Сунул в рот то, что в руках елозил, и оказалась это - свистулька. Щеки надул, будто две репы, только красные, - да как заверещит! Илья аж в седле подпрыгнул - вот оно, разбойник своих условным знаком подзывает. Щит со спины, булава в руку - ну, сейчас поглядим, кто кого! Налетайте, ребятушки, сколько вас ни есть! Где вы тут схоронились?
А нигде. Никто ниоткуда не выпростался, не летят стрелы из засады, не бегут из леса с дубьем. Да и показалось, будто верещит; прислушался - ан и впрямь будто трель соловьиная.
- Или такого?
Вынул детина свистульку изо рта, вложил в ладонь, - она у него ровно ковш, - второй такой же сверху прихлопнул, потряс, раскрыл - сидит в руке птичка-невелика серенькая, головкой из стороны в сторону вертит. Снялась, полетела - неужто и впрямь соловей? А свистулька где?..
Ловко; такого на кривой козе не объедешь.
- А ты чего это взъерепенился? - детина спрашивает. - За булаву хватаешься?
- Потому хватаюсь, - Илья отвечает, - сдается мне, что ты тот самый Соловей-разбойник и есть.
- Мало ли, что кому сдается… Зачем он тебе?
- Поквитаться…
- Чего ж это вы такое с ним не поделили?
- А вот дорогу эту самую и не поделили.
- Дорогу, говоришь, - протянул детина и взгляд у него, доселе любопытствующий, каким-то колючим стал, холодным.