Отсмеялся князь, махнул рукой, Илью подзывает. Тот было так со столбом и пошел, да вовремя спохватился. Впихнул обратно, как сумел, подошел. Встал напротив, не знает, что и сказать. Князь тоже молчит, к молодцу присматривается.
- А скажи-ка ты мне, дородный добрый молодец, - сказал вдруг, - ты откулешной будешь? Как молодца по имени зовут, по батюшке величают?
- Зовут меня Ильей, - отвечает, - по батюшке - Иванович. Деревенька наша небольшая, возле речки будет. Город неподалеку, Муромой прозывается. А ты, часом, уж не князь ли?
- Да вроде того… И давно ты, Илья свет Иванович, повыехал из этой своей Муромы? Далеко ли путь держишь? Каким ветром тебя к нам в Киев позабросило?
- Давно ли - не скажу. Призамешкался в дороге, а то б раньше поспел. К тебе, в Киев спешил, чтоб, значит, в дружину проситься, богатырскую, ан задержаться пришлось.
- Хоть ты и выглядишь молодцом, - князь говорит, - а в дружину мою не каждый вхож. В ней - из лучших лучшие, со всей земли. Про каждого молва ходит, о каждом былинщики песни складывают. Не честь рядом с князем - честь великая с ними быть, за одним столом сидеть, из одного котла потчеваться. Об тебе же не слыхивал. Но коли есть за тобой подвиги, говори сейчас, перед всеми.
- Да какие там подвиги, - развел руками Илья. - Ничего такого, чтоб былинщики песни обо мне складывали, признаться, нету. И взяться неоткуда. Я ведь, как из Чернигова выехал, так сразу сюда…
- Из Чернигова, говоришь? - Князь прищурился. - Дошла до меня весть, будто поганые город осадили, аль соврали? Не знаю вот, вести богатырей своих на подмогу, нет ли?
- Было дело, осадили. Только сейчас уже никакой осады нету, прогнали степняков.
- Откуда знаешь?
- Так ведь сам, своими глазами видел.
- Может, еще и поучаствовал?
- Может, и так.
- От Киева до Чернигова дороги - с пятьсот верст будет. Ты что же, на крыльях летел?
- Пятьсот верст - дорогой окольною. А я напрямки…
Нахмурился князь.
- Деревенщина ты, деревенщина. Что ж ты в глаза мне подлыгаешься? Говорено мне было, нагнано под Чернигов силушки черной, видимо-невидимо. Нет у меня сейчас дружины в достатке, поразъехалась, потому и не иду на подмогу ратью, Киев бы оборонить, ежели что. Ну да ничего, придет время, поквитаемся. А ты мне - прогнали, сам видал, напрямки ехал… Знаешь ли ты, что давно уже нет дороги прямой - заложена? Возле самой речки Смородины поселилось чудо неведомое, то ли человек, то ли птица, и нет с той поры ни проходу, ни проезду? Потому как нет на него управы; а кто решался супротив пойти, тот уж назад не возвернулся? Что же мне с тобой сделать приказать, за лжу твою бесстыжую? Взашей гнать, али в перьях вывалять?
- А ты погоди, князь, гнать да вываливать. Не знаю, как прочие, а те твои гридни, с которыми мне только что встретиться довелось, не больно-то справны…
Тут уж нахмурился не только князь.
- …Не с пустыми руками я к тебе. Подарочек привез.
Свистнул Илья особым образом, подзывая коня своего; тот, где его оставили, там и держался.
Глянул князь на подарочек, глаза мало что молнии не мечут.
- Вижу я, и перьев для тебя мало будет. Ты что же это, никак дружка своего какого пьяного привез?
Ничего не ответил Илья. Снял Соловья, махнул ножом, - спали с того путы крепкие.
- Не дружка пьяного, а то самое чудо неведомое, которое то ли человек, то ли птица. И не к тебе - к народу на суд привез. Народу горе причинил, перед ним и ответ пусть держит.
Глянул князь на Соловья, на Илью, снова на Соловья. Молодец-то, должно быть, с головой не в ладах. С таким свяжешься, сраму не оберешься. Надобно их обоих поскорее со двора наладить, какой с них спрос?
Вздохнул, с крылечка спускаясь, жалко, все-таки, молодца. Такого бы и впрямь в дружину… Подошел к Соловью, встал напротив. Чтобы этакой-то ледащий богатырей губил? Эх, надо бы в шею, да теперь уж нельзя - народ на площадь сбежался. Любят у нас дураков, не дают в обиду.
- Слыхал я, - говорит, - будто ты свистом птиц созываешь, криком - зверей, а шипением гадов. Ну-ка, потешь нас, свистни, к примеру. Коли соберешь птиц, при всех говорю, пожалую тебя ендовой с самым наилучшим медом, какой только в погребах моих хранится.
Глянул Соловей исподлобья, разлепил уста.
- Не у тебя нонче, князь, обедаю, не тебя и слушаю. Накормил меня давеча Илья Иванович досыта, ему и спрашивать.
Ничего не сказал на это князь. Развернулся, да и пошел себе на крылечко. С одним дурнем связаться - себе дороже, а тут целых двое. Так бы и ушел, не попрощавшись, потому как и другие, вокруг стоявшие, головами покачивают, с князем согласные.
- Погоди, княже, - позади себя голос Ильи слышит. - Негоже как-то. Сам же хотел потешиться. Я человек не гордый. Коли просят спросить, так и спрошу. Давай, Соловушко, свистни для князя, да смотри, свисти вполсвиста, а иначе как бы худа не приключилось. - И руку положил на седло, поближе к месту, где булава висела.
Не заставил Соловей себя упрашивать, сунул пальцы в рот. Такую трель выдал, какой Илья прежде не слышал. По двору будто вихрь закружился; кого в воздух подняло, кого по земле волочет. Дружину княжескую что листья по сторонам разметало, самого князя опрокинуло, к дверям подвинуло, вжало в крыльцо, только ноги вверх торчат. Богатыри его хваленые друг за дружку уцепилися, из последних сил держатся. С теремов, что со двора виднелись, маковки ровно кто косой смахнул.
У Ильи же снова голову на части рвет, внутри ковали за молоты взялись. Перед глазами сплошным покраснело, ничего не видать. И как-то разом стихло все. Так, ровно ветер шумит, но ветер - не буря. Яснеть понемногу начало. Народ кто как по двору рассеялся; иные лежат, постанывают, другие - на карачках ползают, третьи, кто посильнее, стоят, шатаются. Богатыри-дружинники головами мотают, князь сиднем сидит, волосы взъерошены.
- Ну что, князь, всласть я тебя потешил? - Соловей промежду тем спрашивает. - Настал твой черед. Вели принести ендову меда крепкого из погребов своих, а то у меня в горло чтой-то пересохло. Хоть в полтора ведра пусть несут, все одно одолею.
Спокойно говорит, а вроде как и насмехается.
- Потешил ты меня, это верно, Одихмантьев сын, птица рахманная, - князь на ноги поднялся, однако ж нетвердо стоит, гнутся колени, сгибаются. - Только не у меня проси. Сам же сказал, у кого обедал, того и слушаешь… Ты вот что, Илья… Свези-ка ты его во чисто поле, за стены киевские, да и поднеси ему ендову меда крепкого, такого крепкого, чтоб вовек не встал. Ну, а опосля, как воротишься, ступай ко мне в палату пиршественную, за столы накрытые. Там и потолкуем, какую тебе службу назначить.
Повернулся, детские распахнули перед ним двери, он туда и прошел. За ним прочие гурьбой подались, переговариваясь, а то и посмеиваясь.
Не по сердцу Илье поручение княжеское, но делать нечего. Сам привез - самому и разбираться. Не думал, не гадал, что так сложится, ан сложилось. Вздохнул тяжко, взобрался на коня, подобрал поводья.
- Идем…
До ворот недалече, а чем ближе, тем муторней. Соловей идет себе спокойно рядом с лошадью, будто не об нем речь шла. Крики, разговоры, как завидят их люди, прекращаются. Кто прячется, кто исподлобья смотрит, кто с любопытством. Иные, что завалы во дворах разбирают, бросают бревна двигать, на улицу выходят. И тишина такая… такая… Вот как на дне самого глубокого омута, наверное…
Ворота миновали. Глянул Илья вправо-влево, на берег коня направил, к Славутичу, будто надеется услышать что от реки могучей. Неспокойно ему как-то, не чувствует правоты своей. Слово, батюшке данное, некстати припомнилось. Чего, спрашивается, в Киев поволок? Прибил бы в бою, на месте, и вся недолга. Мнилось, соберется народ, выставит он разбойника на позорище, устроят татю суд справедливый, а вышло иначе. Не похоже, чтоб народ тут суд чинил, ишь как ловко богатыри княжеские суматоху утишили. У них не забалуешь. И тут же припомнилось, как подати у них в деревеньке собирали. Совсем гадко стало.
Берег не то чтоб пологий, но и не в обрыв. Спустился Соловей до середины, уселся, на воду смотрит. Спешился Илья, пару шагов сделал, и тоже присел.
- Что, - спрашивает, - не свистеть тебе более по-соловьему, не кричать по-звериному… Вполсвиста тебя князь просил…
Беззлобно так спросил.
- Кабы не твоя стрела, что дух вышибла, было бы в полный свист. А так - вполсвиста и было, - ответил Соловей, не оборачиваясь.
Сидят, молчат.
- Что же мне с тобой делать? - Илья спрашивает. И самому непонятно, у кого: то ли у себя, то ли у Соловья, то ли у реки…
- Отпусти, Илья, - слышит. - Отпусти батюшку…
Вздрогнул. Видит - стоит у воды девка, одной рукой косу теребит, а вторая вроде как неживой повисла.
- Отпусти…
Неужто сама река за разбойника заступается? Нет, не река. Лицо-то уж больно знакомое. И рука… Так вот оно что! Вот ты кто оказалась, птица глупая, лебедь черная, перевозчица!..
Будто жаром Илью изнутри опалило. Сколько же зла вы своим ведовством людям понаделали? Вскочил на ноги.
- Отпустить, говоришь? Ну, нет. Полно слезить отцов-матерей, полно вдовить жен молодых, полно сиротить малых детушек!.. Просил у князя ендову в полтора ведра? Так испей до донышка!..
- Отпусти, Илья…
9. АЙ ВО ТОМ ВО ГОРОДИ ВО РЯЗАНЮШКИ…
Знакомый какой-то голос, но не девичий. Не перевозчица сказала, он с нее глаз не спускал. Сзади откуда-то. А ну как снова морочит? Соловей сидит, не шелохнется, на воду смотрит… Вот повернется сейчас, да как засвистит. С чего это ты решил, что он вот так запросто ендову примет, князем пожалованную?
- Не замай, Илья, отпусти. Добром ведь просят. Нешто ждешь, пока в ножки поклонятся?
Ухватил рукоять меча, совсем было уже выхватить собрался. Не можется. Не снаружи что препятствует, изнутри. Набрался духу, обернулся. Рот разинул.
Стоят возле его коня богатырского те, кого меньше всего увидеть ожидал. Длинные рубахи чуть выше колена, перехваченные обычной веревкой вместо пояса. Порты до лаптей, онучи. Рубахи и порты серого полотна, недавно тканого; лапти - недавно плетены. Волосы перехвачены незатейливого узора ремешком. Сумы на боку. У парня в руках ореховая палка чуть выше него ростом. У старца за спиной гусли.
- Да неужто Звенислов?..
- А ты думал, небось, - Неждан, в дырах кафтан, на босу ногу топоры, за поясом лапти, по улице бредет, инда звон идет, не мошной звенит, не ключами, а чем звенит, - догадайтесь сами?
Прыснул Васятка, крякнул неодобрительно Боян, отвернулась в сторону девка, мотнул головой Соловей. Плюнул с досады Илья. Хлопнул рукой по рукояти меча. Принесло ведь, окаянного!.. Этот любое дело зубоскальством своим одолеет. Как его только земля носит?..
- Ну что, Илья, так и будем стоять? Отпускай уже. Пусть летят себе. А мы тут пока сядем рядком, да поговорим ладком.
- Ишь ты, прыткий какой. Чтоб разбойника с волхвовицею отпустить? Чтоб они и дальше зло людям чинили?
- А ты сам-то видал, зло это, али с чужого голоса песни поешь?
Призадумался Илья. Вспоминать начал, кто да что рассказывал. Про думки свои, пока по дороге через грязи черные пробирался. И как-то выходит у него, что правда, она на сторону Звенислова склоняется. Все слышанное, сродни крикам базарным: шуму много, а толку чуть. Одни слова пустые - дорогу засел, грабит всех подряд, народишку поубивал. Про засел, это, положим, верно сказано, а вот про остальное… Взял ведь верх над ним, мог живота лишить - ан не лишил. Или девка-перевозчица, дочь его; глянул на нее - стоит, сердешная, косу теребит, ждет, как Илья ими распорядится. Морок навела, запросто могла б с ладьи в воду столкнуть, только б круги пошли, - ан не столкнула. С другой стороны - сам видел, как маковки с теремов послетали. Да разве простой ратай хоромы себе такие отгрохать может?.. Чего далеко ходить - отец его, всю жизнь при земле, а не больно-то разбогател. Вроде просто все - вот тебе две веревочки, велика ли хитрость, узелочек завязать? Не завязывается. И люди хожалые за них просят; кто ж поверит, что они тут за просто так оказались? Им отказать - поперек себя пойти. В долгу он перед ними.
Колеблется Илья, не знает, как правильно. Потом отмахнулся; раз голова не ведает, послушаем сердца. Сел снова на траву, спиной к странникам.
- Ну, раз так… Чего уж там… Пускайте…
- И рады бы, Илья, да не наши они гости. Твои. Тебе и пускать.
Вот привязались!..
- Будь по-вашему. Ступайте, коли просят за вас, - это он Соловью с девкой. - Только впредь уж не безобразничайте. Не дам спуску, кто бы за вас не вступился.
Поднялся Соловей, медленно, равно нехотя. Не обернулся, не поблагодарил; да что там поблагодарил - слова не сказал. Подошла к нему девка, обняла, прижалась. Постояли так немного, потом взяла она разбойника за руку, рядом с ним встала, к Илье спиной. Мгновение - и не стало их. Лебедь черная и еще какая-то птица, на орла похожая, на их месте стали. Расправили крылья, - у лебеди, видно, одно крыло помято, долетит ли, куда собирается? - снялись плавно так, полетели, друг рядом с дружкой, куда-то за реку.
Долго смотрел им вслед Илья, пока и точек черных в небе синем видно не стало. Только тут и обнаружил, что на ногах стоит, ладонь возле лба держит. Когда поднялся, и не заметил. Снова присел. Рядом с ним Звенислов пристроился. Боян же с Васяткой спускаться не стали, наверху расположились. Достали по куску хлеба, грызут.
- Не серчай, Илья, что тебе не предлагают, - это Тимоха. - Тебе еще за столом пиршественным сидеть, всего вволю отведаешь. А нас в палаты княжеские не пускают.
- Это почему же? - поинтересовался Илья.
- Потому, что слово наше, оно для княжеских ушей не пригодно. Князь - он похвалу любит, чтоб славословили, чтоб никто поперек чего не говорил. Ну да сам вскоре сведаешь…
- Что ж вы меня тогда к князю служить правили?
- Не князю, народу служить. Земле родной. Смекаешь разницу?
- Да уж не дурней некоторых… Ты мне вот что лучше скажи: почему ты за Соловья вступился, Одихмантьева сына, птицу рахманную?
- Чего? - Тимоха непритворно вылупил глаза от удивления. - Какой-такой Одихмантьев сын? Будимирович он. Понял? Отца его Будимиром звали. Буди Мир…
Теперь и у Ильи глаза на лоб вылезли. Глядят друг на друга с Тимохой, что два рака. Что там Звенислову видимо, неизвестно, а у Ильи дуб перед глазами, и богатырь рядом с дубом, под облака. Говорит что-то Тимоха, не слышит Илья, когда же очнулся от видения грозного…
- …семь сыновей у Соловья было, семь дочерей. Только одна и оставалась.
- А остальные где?
- Где, где… Ты, Илья, хоть и справный на вид, ан иногда хуже простеца. Неужто сам не догадываешься?
- Догадываешься, не догадываешься - не в прятки играем. Ты мне вот что скажи. Она, когда меня через реку везла…
Рассказал, что да как было. Поднял Звенислов камешек, повертел в пальцах, подбросил в ладони - метнул в воду. Далеко бросил. Всплеснул камешек, поплыл по течению круг, расходясь в стороны. Вот уж и совсем пропал.
- Была Смородина, да вся вышла. По-другому звать будется. Черниговкой, али еще как… Тебе б Боян лучше моего поведал, ан и я попробую. Смородина, она - не простая река. Она для каждого своя. Ты ведь сам сверху видел, сколько у нее проток да притоков. Для кого-то и Славутич - Смородина. Потому как иным путь по ней - только в одну сторону. На остров, который ты уже дважды видал. Один раз в горах Сорочинских, другой - вот когда на ладье плыл. Потому и сказала тебе перевозчица…
- Погодь, погодь, - Илья даже привстал. - Выходит, те, кто дорогой этой самой прямоезжей шел, они… того…
- Ну да, - кивнул Звенислов. - Что же до дороги этой самой… Видел же, по каким местам ее проложили. Гиблые места, глухие, безлюдные. Зато короткая. А другая, хоть и длинная, зато по местам населенным идет, где и торговать сподручнее, и мену вести, и судьбу искать. Вот и забросили эту самую короткую. Не при чем тут, можно сказать, Соловей.
- А ежели забросили, то как же сыновья с дочерьми?..
- Так, что не по нутру силе нездешней, неведомой, чтоб люди счастливо жили. Стремится она разным обличьем на землю нашу проникнуть, свои порядки устроить. Мытьем не удается - катаньем пробует. Заступали ей путь богатыри старые, прежние. Вот и последнего не стало. Сыновья-дочери их заступали, не стало и их. Ваш черед настает, землю нашу беречь…
Охнул Илья про себя. На ладони свои глянул. Это что же выходит, что он сам, вот этими своими руками…
- Ты, да не ты, - Тимоха ровно в голову ему влез. - Всему на свете свой черед приходит. А уж как приходит - сие дело темное есть. И то сказать, не важно, кому какой срок отпущен, важно - что ты за отведенный срок сделать успеешь и для кого.
- Так что ж мне эта жаба болотная… Попалить его, окаянного…
- Он, Илья, другой. Он своей жизнью живет, от нас отличною, и ты его по нашим законам не суди. Он того не знает, что сила нездешняя, неведомая, коли возьмет власть, так и ему не жить.
- Что же это за сила такая?
- Про то, Илья, не скажу. Много у нее обличий, любит рядиться в то, что поначалу вовсе даже нестрашным кажется. Пройдет время, хватишься, ан уже поздно. Но то знаю, - не надобно звать ее на поединок, силушкой перед ней выхваляться.
- Как же тогда с ней бороться прикажешь?
- Живи по совести, вот и весь наказ.
- Только-то?
- Думаешь, это так просто? Коли б все по совести жили, не бывать бы ей никогда на земле нашей. Ни ей, ни посланцам ее.
- Распознать-то ее как?
- Сердце подскажет.