Макс неосознанно, легким движением вновь коснулся лилово-розовых кровоподтеков на гладкой коже, наклонил голову, провел губами по губам Арина. Незнакомый вкус, чужой вкус, растянутая, припухшая от поцелуев, кожа. От того, что знаешь, как и с кем он провел ночь, желание становится еще сильнее, тревожит, мучает, желание смыть с его тела следы чужих прикосновений, стереть память о произошедшем, заменив памятью о себе.
Арин мягко отстранил Макса:
У меня нет времени - это раз, а два - он меня вымотал, ни черта не хочется.
Вымотал? Тебя?
Да, и такое тоже бывает, - нетерпеливо ответил Арин, - Хотя да, ты прав, это странно. Скорее всего, потому, что я не физически вымотался. Там что-то другое было…
Макс убрал руки с его плеч, вернулся к окну, взял запечатанную пачку сигарет, медленно потянул пальцами тонкую целлофановую оболочку:
Переодевайся.
Арин не заставил себя упрашивать, вышел из комнаты и вернулся через несколько минут, привычно затянутый широкими лентами ремней, исчерченный тяжелыми стальными цепями, наклонился, защелкивая металлические фиксаторы на ботинках:
Макс.
Что?
Если я подохну раньше, чем надо… В общем, что бы со мной не случилось, это не твое дело. Это моя жизнь. Какая бы ни была - моя. И ты не будешь виноват.
Знаю.
Арин выпрямился, застегнул молнию плаща, убирая под воротник легкую коробочку датчика:
И еще. Я… Я уже не такой, каким ты меня помнишь. И таким, какой я сейчас, я тебе не нужен. Забудь ты о Тейсо-Арине. Остался только Арин, и он тебе не нужен.
Ты просто этого не понимаешь.
Не учи меня, придурок, - ответил Макс, - Без тебя разберусь.
* * *
Узкие, шипованные шины взвизгнули, оставляя черные, дымящиеся следы на грязном асфальте, и горячая металлическая махина пролетела в нескольких сантиметрах от согнувшейся в ужасе, девушки.
Автомобиль остановился, мигнул фарами, и из салона вышел высокий, молодой парень, окликнул:
Живая?
Шейла развела руками, покачнулась:
Живая, но думала, что все, конец. Даже успела пожалеть, что подохну пьяной.
Все хорошо, что хорошо кончается, - засмеялся парень, - Могу помочь успокоить нервы. Надо же загладить вину перед очаровательной девушкой. Как тебе предложение?
Шейла одернула руками задравшуюся юбочку, посмотрела в красивое бледное лицо, улыбнулась, успокоенная веселым, открытым взглядом синих глаз:
Ну, почему бы и нет. А то мне, правда, не по себе.
Садись, - приглашающе повел рукой парень, - Познакомимся. Имя я свое не люблю, а знакомые прозвали Мэдом. Приятно познакомиться.
Шейла, - отозвалась девушка, - Мэд? Многообещающе звучит.
Не то слово, - снова рассмеялся парень, - Ты не ошибешься в своих ожиданиях, милая леди.
Шейла улыбнулась, подняла с земли круглую, прозрачную сумочку на лиловой цепочке, подошла поближе, заглянула в машину.
Я один, - успокоил ее Мэд, - И я не страшный.
Я вижу, - кокетливо хихикнула девушка, потянула за ручку дверцы и влезла в салон.
Мэд кивнул, сел на свое место, повернул ключ зажигания:
Покатаемся.
Шейла пожала плечами, повернулась к окну:
Иногда приятные знакомства бывают такими неожиданными.
Да, - сказал Мэд, - А иногда очень даже ожидаемыми. И насчет приятности я бы тоже поспорил. Шейла Лойчек, двадцать один год, наркоманка, шлюха и просто тварь, единственное, что умеет - это трахаться и жрать таблетки. Иногда у нее, правда, бывают просветления, и она бежит сливать остатки денег на лечение своего брата, который третий год подыхает в небольшой больничке за городом. В общем, я бы не назвал это знакомство приятным. Но, по доброте душевной, помог бы ее брату упокоиться, чтобы у нее осталось больше денег на наркоту. Моя причуда.
Шейла повернула голову, посмотрела на четкий, бесстрастный профиль. Мэд отвел взгляд от дороги, взглянул в упор жутковатыми, потухшими синими глазами:
Перед тобой лежат фото двух человек, берешь фото и рассказываешь мне все, что ты знаешь об этих людях.
Девушка дрожащими пальцами взяла плотные квадратики фото, перевернула, сказала тихо:
Первый - Арин. Ему лет шестнадцать-семнадцать, не знаю, где он сейчас. Его все в Тупиках знают, можно спросить любого. Он, вроде бы, был у кого-то зверьком в детстве, но я не уверена, просто слышала, что у него шрам от ошейника. Он не наркоман… Просто живет и все. А второго я видела два раза, он искал Арина, как зовут, не знаю. У него машина серая… "пежо".
Нашел он Арина?
Думаю, да. Я сама подсказала, где его искать… Он раньше на кладбище автомобилей ночевал.
И после этого ты не видела ни одного из них?
Не видела.
Что знаешь о недавнем убийстве полицейских на Пятой Банковской?
Там тоже был серый "пежо"… Слышала от кого-то. Больше ничего не знаю.
Где ты видела второго парня?
Один раз в баре, в Тупиках, бар "Ловушка". А второй раз в банке, он деньги снимал… Много денег…
Мэд кивнул головой:
Спасибо, лапочка.
Останови, пожалуйста, машину, - тихо попросила Шейла, - И, пожалуйста, не трогай моего брата, я ничего не скрыла.
Мэд ленивым, медленным движением закинул руку за спинку сидения:
Молодец, молодец…
Шейла взвизгнула, закрыла лицо руками, но было поздно - пуля ударила точно в лоб, пробив аккуратную, черную дырку, из которой выплеснулась тугая струя густой крови.
Не глядя на бьющееся в конвульсиях, тело, Мэд вложил пистолет обратно в держатель, закурил:
Придется опять бросать машину. Ладно, дело того стоило. Это что ж ты творишь, брат-поисковик? По малолеткам прикалываешься? Дорогой мальчик попался? Нехорошо.
За такое наказывают… А за наказание некоторым платят.
Часть 12
Арин шел по улицам, не глядя по сторонам, обожженный серым туманом смога, побледневший, пряча глаза под россыпью обрезанной наискосок челки.
Кто-то из компании, веселящейся на углу, пьяной и шумной, окликнул его, но осекся, увидев вдруг внимательный, залитый пугающей бездной провал карих глаз.
Арин остановился, медленными шагами подошел ближе, обвел взглядом притихших подростков, явно ожидающих развлечения. Арин знал, чего им хочется - пьяным, обреченным, веселым, бездомным полу-детям, полу-мертвецам. Им хотелось драки, им хотелось бить, смеясь, им хотелось в очередной раз увидеть боль и порадоваться, что не они ее испытывают - это давало им короткие секунды счастья. Необходимого им счастья.
И сейчас они заинтересованы, ведь он подошел, а значит, бросил вызов, не захотел стать пугливо улепетывающей жертвой, и поэтому они ждут. Ждут первых его слов, кусая расползающиеся в улыбках губы, пробитые тяжелыми стальными проволоками.
Смотрят веселыми, жестокими глазами, медленно вытаскивают руки из карманов, распрямляют плечи.
Видимо, вечер удался, - не выдержав, тихо произнес кто-то.
Арин встретил внимательный взгляд окликнувшего его парня, молча протянул руку, забрал у него бутылку с водкой, развернулся и пошел прочь, на ходу откручивая пробку.
И чего мы стоим? - возмущенно выкрикнули позади.
Ну его на хрен. Если бы я сразу его узнал, даже связываться не стал бы. Те, кому осталось совсем немного, убивают легко. И, если все, что я о нем знаю - правда, он бы только обрадовался такой возможности…
Арин, не дыша, глотнул жгучую жидкость, оценивающе посмотрел на бутылку, в которой оставалось куда больше половины, подумал, засунул ее в карман плаща и опустился на колени, взявшись пальцами за проржавленный диск крышки люка.
Отодвинув глухо заскрипевшую крышку, он привычно соскользнул вниз, спрыгнул в провал липкой тьмы.
Под ногами хрустнул битый бетон и стекло, по тоннелю пронеслось эхо шепотом произнесенного ругательства. Выпрямившись, Арин прислонился к стене, прижался затылком к ледяной влажной поверхности, закрыл глаза:
В моем положении было бы логично ненавидеть прошлое, презирать настоящее и положить хер на будущее, - невесело рассмеялся он, - Почему мне все равно?
По-моему, единственное, чего я боюсь в жизни - это опустевших бутылок. Но тут уж никуда не денешься.
Он сполз по стене вниз, в три приема допил водку, закурил, забивая табачной горечью жгучий, мерзкий вкус, ощущая, как поползло по телу привычное, обволакивающее состояние алкогольного опьянения, справился с подступившей тошнотой, поднялся, качнувшись.
Стены тоннеля поплыли перед глазами, пространство жутковато изогнулось, потеряв перспективу.
Кого я обманываю? - спросил Арин в темноту. - Отозвалась бы хоть одна тварь, я бы спросил, обману ли я кого-нибудь этим? Где бы только найти ту тварь, что захочет ответить…
Он пошел вперед, не остерегаясь, не прислушиваясь к шорохам, прямой, невысокий, гибкая, черная тень.
Пошел, глядя прямо перед собой, утомленно опустив голову, на поворотах осторожно касаясь пальцами покрытых липким мхом стен.
Оказавшись на платформе, он с удивлением осознал, что не помнит пройденного пути и поймал себя на том, что стоит, тупо разглядывая рванину выцветших вагонов на тускло светящихся стальных путях:
Черт…
Арин спрыгнул вниз, пролез внутрь поезда, схватился рукой за изогнутый поручень.
Поднял глаза, рассмеялся, увидев прямо перед собой цветной листочек старой рекламы:
Слушай, пацан, - обратился он к улыбающемуся ребенку на фото, - Давай поменяемся местами… Поброди здесь за меня, а я хочу стать забытым. Забытым отпечатком.
Давай? Только, чтобы я тоже мог вот так улыбаться, забери заодно мое прошлое, иначе все окажется напрасным. Выгодная сделка, как думаешь? Я готов отдать себя стенам, но не людям. А я ведь даже могу сказать, сколько ты будешь здесь стоить… До кеторазамина не дотянешь, но, если будешь вести себя хорошо и также улыбаться… Хотя нет, бессмысленно это. Ты мертв, пацан, да? Знаю, что мертв.
Жаль, что я не наркоман, а то мы могли бы поговорить, есть вещи, от которых заговаривают даже камни, не то, что бумажные лица, но боюсь, ничего нового бы я от тебя не услышал. Ни один из мертвецов еще не сказал мне ничего толкового.
На секунду пьяный туман рассеялся и Арин увидел, что фото прожжено сигаретой и вместо глаза у мальчика мутная, с обугленными краями дыра.
Он потянулся к карману, достал сигарету, щелкнул зажигалкой и опустил голову, прижав тлеющий жаркий огонек к обнаженной коже запястья, подождал несколько секунд:
Бессмысленно небольно, - проговорил он и пошел прочь.
Первую залу и коридор он миновал без происшествий, мельком успевая увидеть выплывающие из дрожащей мути лупоглазые, изуродованные лица, плоские пальцы и язвенные толстые языки, пробрался к тяжелой двери бывшего опорного пункта полиции, машинально набрал код и ввалился внутрь, задыхаясь от участившегося стука уставшего сердца.
Тори поднял на него глаза, сейчас безмятежные, приглушенно-фиолетовые, раскрашенные желтыми, яркими лепестками узорчатой радужки.
Арин остановился, прикусил губу:
Тори, я жутко пьяный.
В шкафу есть еще спиртное, - будничным тоном ответил Тори.
Это хорошо. Просто я попался. Я опять попался, Тори. Я тебе все расскажу, выпью еще и расскажу.
Я уже понимаю, - ответил Тори, следя за ним глазами, - Мне можешь не объяснять.
Арин кивнул, зубами открутил хрустнувшую пробку на толстостенной, кофейного цвета, тяжелой бутылке, вернулся к кровати, сел на пол, положил лохматую голову на округлые колени, обтянутые светлыми бежевыми джинсами.
Тори посмотрел в мучительно-ясные, карие, потемневшие почти до черноты глаза, наклонился, коснулся теплыми губами прохладных, с горьким привкусом табака, губ Арина:
Это не так уж и плохо. Когда-нибудь тебе пришлось бы выбирать. От тебя пахнет небом, значит, твой выбор правильный. Сегодня ты пришел последний раз?
Нет, - сказал Арин, с нежностью глядя в его лицо, бледное, с выражением тихого внимания. - Ты опять ничего не понимаешь… А как пахнет небо?
Водой и ветром. И взглядами.
Откуда ты знаешь?
Тори наклонил голову, прижался щекой к щеке Арина, провел пальцами по его волосам:
Есть вещи, которые нельзя заставить сделать, их можно только захотеть самому.
Людям было нужно, чтобы я захотел давать жизнь, и мне показывали фильмы. О старом мире. Там было настоящее небо - тугое, ширококрылое, синее, и на него смотрели дети и женщины, смотрели, веря ему. Тогда же я видел и траву, высокие, гибкие шелковые зеленые стрелки. И солнце, тающее в алых лепестках. Видел настоящую воду, живую, говорящую, теплые волны, укрытые льном бликов.
Тори понизил голос, проводя пальцами по прикрытым векам Арина, продолжил:
Я видел белые, сияющие под морозным, жгучим ветром вершины гор и пенные валы расплавленного изумруда, тяжелые чаши алых маков - когда их много, они похожи на молодое вино. Видел скользящих на упругих крыльях, стремительных птиц. Видел лиловые сумерки и тонкий золотой горизонт. Мне сказали, что жизнь людей и все это взаимосвязано. Умирают люди - умер мир. И если я соглашусь стать богом, мир начнет оживать. Я согласился. Только это был обман. Тем, кто должен был мной пользоваться, был неважен мир и жизнь других.
Арин повернул голову, посмотрел внимательно в погрустневшие, мечтательные глаза:
Тори, где твой датчик?
Он мне не нужен.
Почему?
Потому что ему меня не понять. Теперь не понять. Теперь никто не сможет сказать, когда я умру.
Арин потянул тяжелую цепочку, приподнял свой датчик:
Я сегодня пытался себя убедить, что мне все равно. На самом деле, так и должно быть. У меня ничего нет и мне ничего не нужно. Почему же мне бывает страшно?
Ты не хочешь умирать? - спросил Тори, обнимая его за плечи.
Когда я сам ставлю себя на грань между жизнью и смертью, я не боюсь. А ждать смерти, считая дни и часы, надоедает. Я бы хотел прожить дольше, чем три месяца.
Вдруг когда-нибудь вырастет трава? Понимаю, что это глупость, но вдруг? Я бы хотел посмотреть. Никогда не видел ничего живого, что не таило бы в себе опасности.
Тори улыбнулся, отстранился, давая возможность Арину дотянуться до кармана, посмотрел, как он закуривает, откинулся назад, скривившись на секунду от боли в потревоженной движением ране:
Вот об этом мне и говорили. Говорили о том, что люди должны жить ради будущего.
Но оказалось, что они хотят жить ради настоящего. Я не знал, что ты хочешь жить ради будущего, иначе не упрекал бы тебя в том, что ты мной пользуешься, ничего не отдавая взамен. Я только недавно тебя понял. Ты ведь любишь меня, правда?
Арин ответил не сразу, задержал сигаретный дым в легких, глотнул виски, качнул головой:
Если бы в любви была хоть капля правды, я бы счел ее отвратительной. В любви правды быть не должно. Правда - не всегда добро, а в нашем мире она и вовсе чистое зло, ее слишком много, поэтому я доверился бы только иллюзии. Если любовь иллюзия, то я готов ей верить, но я так и не понял, иллюзия ли она.
Значит, любишь? - тихо спросил Тори.
Наверное, да, - согласился Арин.
Впоследствии он так и не смог вспомнить, с чего все началось, но происходящее потом запомнил с поразительной четкостью.
Он помнил ласковые, чуть испуганные фиалковые глаза совсем близко, глаза человека, который видел солнце, помнил рождающееся в них изумленное счастье и болезненный, отчаянный свет.
Помнил мягкие, узкие края вертикальной открытой раны и металлический привкус крови, помнил, как осторожно, не дыша, проводил кончиком языка по распластанной скальпелем плоти, словно надеясь зарастить скованный стальными клепками разрез.
Помнил он и ласковое тепло его объятий, помнил, как, пряча внезапно выступившие слезы, гладил дрожащее, хрупкое тело, касался руками напряженных плеч, шептал что-то, путаясь в словах, вновь их забывая, стараясь сказать главное - извиниться за то, что смог преодолеть прошлое, что вырвался и сохранил рассудок и жизнь, но не смог ничем помочь другим.
Хотел извиниться за то, что не понимал, как важна и нужна была его ласка, за то, что приходил сюда, приходил и вновь уходил, не объясняясь, не желая признаваться в том, что давно доверился единственной в его жизни иллюзии.
Помнил он потом и вкус теплой кожи, помнил изгиб шеи, помнил тихое, взволнованное дыхание и сжатые судорожно руки на своей спине.
Помнил выступившее вдруг на чересчур красивом лице выражение боли, помнил свой утешающий шепот и короткие, нежные, тихие слова.
Помнил, что остановился в нерешительности, опустил голову, задыхаясь от тянущего, мучительного ощущения, помнил, как пытался что-то спросить и не мог понять, что именно хотел спросить…
А потом все почему-то стало намного проще, доверившись, Тори расслабился, и развел крепко сжатые колени, подался вперед, прижимаясь к его груди, и попросил тихо:
Не останавливайся, мне не больно, тебе кажется.
Я так не умею.
Неважно.
В комнате погас свет, и пространство сжалось до предела, оставив место только для медленных, глубоких движений и теплых темных струек крови.
Места хватило еще для внимательного, прикрытого ресницами, обреченного взгляда и звука прерывистого дыхания. Чтобы тьма не задавила своей огромной железной тушей, приходилось прижиматься крепче, приходилось пробиваться еще глубже, стараясь слиться воедино, забыть об одиночестве и противостоять жаром угасающих жизней проклятью многих лет.
Приходилось держаться друг за друга, глотать соленые слезы и сдерживать стоны, повинуясь темным чарам маленькой тайны, придавленной многотонными слоями породы.
И лучше всего Арин запомнил, как, не в силах уже сдерживаться, вздрогнул всем телом, и остановился, затаив дыхание, потеряв на мгновение ощущение мира вокруг, растерявшись, подавленный слишком острым, слишком непривычным наслаждением.
И помнил, как поднял глаза и увидел над расцветшим алым маком незаживающим разрезом благодарный свет заискрившегося усталого взгляда.
Потом он долго лежал рядом с Тори, забыв о времени, мучаясь от двойственного ощущения вины и осознания правильности произошедшего. Тори молчал, глядя вверх, на вновь затеплившиеся тусклым оранжевым светом лампы, обнаженный, тоненький, с почти прозрачной, белой кожей, по которой расползлись тонкие ниточки кровавых полосок.
Арин смотрел на его профиль, на пушистую, густую яркую челку, подрагивающие длинные ресницы и давился глубоким, яростным чувством мучительной нежности, отводил глаза.
Наконец, Тори повернул голову:
Жаль, что я не помню, каким ты был раньше.
Наоборот, - ответил Арин, - Хорошо, что ты не помнишь меня прежним.
Каким ты был?
Арин опустил руку вниз, на ощупь нашел свой плащ, достал из кармана сигарету, закурил:
Когда тебя привезли в резиденцию "КетоМира", я не понимал, как ты живешь без хозяина, чей ты. Тебя ведь для чего-то другого туда притащили. Вообще, питомцев нельзя держать вместе, у нас срабатывает что-то вроде стадного инстинкта, не знаю, как правильней объяснить, но он сработал, мне захотелось, чтобы ты тоже был чьим-то.
Твоим?