В больнице было не так уж плохо. Народу было мало, и мне предоставили отдельную палату без дополнительной оплаты. Я спал. Немного ел. Читал газеты. Телевизор, кажется, не выключался. На грани жизни и смерти я не испытал никаких откровений или пророческих видений, не пришел к эпохальному пересмотру своей жизни. Необычным было лишь то, что я оказался более слабым, более хрупким, более усталым. Мне казалось, что на мою грудь упало дерево. Я знал о жизни и смерти не больше, чем раньше, до приступа. Кроме докторов, медсестер и прочего персонала больницы, ко мне никто не приходил, никто не звонил. Как только мне стали вводить меньше успокоительных и болеутоляющих и я получил возможность ясно соображать, я вспомнил Анну.
Я позвонил ей на мобильный, хотя она строго-настрого велела мне этого не делать. Был ранний вечер понедельника.
Она оказалась у меня дома.
- Дверь была открыта настежь, - сказала она. - Я вошла и решила подождать тебя. Ты не пришел. Я осталась.
Я объяснил ей, что произошло.
- Господи боже. Как ты себя чувствуешь?
- Я устал. Слегка потрясен. Впрочем, сильно потрясен. Просто шок.
- Да уж, - согласилась она.
- Тебе там удобно?
- Да, - ответила она. - Очень. Спасибо. Я чувствую себя как дома. Ем твою еду. Я не знала, где ты собирался положить меня спать. Поэтому заняла комнату, похожую на комнату для гостей. Цветы чудесные.
- Хорошо, - ответил я.
- Конечно, с моей стороны это наглость, - сказала она, - незаконно вселиться в твой дом. Но я не могла поехать в мотель.
- И правильно. Я все для тебя приготовил. Я рад, что ты осталась.
- Дом очень милый. Везде такая чистота.
- Я старался, - сказал я. - Не успел закончить.
- Ты чуть не убил себя этим.
- Не думаю, что из-за этого.
- Никто не должен знать о моем приезде, - сказала она. - Мы не должны связываться.
- Не понимаю. Но тебе виднее.
- Когда тебя выпишут?
- Наверное, завтра, - ответил я. - Не знаю, во сколько. Ты оставайся там.
- Останусь. Я проделала длинный путь. Кстати, может, тебе что-нибудь нужно? Только скажи, где это взять.
- Не могу ничего придумать, - признался я. - Новое сердце. У тебя достаточно еды?
- Достаточно. Как ты доберешься до дома? Я бы предложила забрать тебя, но это не самая лучшая идея.
- Я собирался вызвать такси.
- Значит, увидимся завтра, - сказала она. - Больше не звони.
Мне начала надоедать такая секретность. Я пережил инфаркт, оказался на пороге смерти, а эта чужая старуха (она была на год старше меня) поселилась в моем доме и настойчиво отказывалась давать объяснения. Мне уже казалось, что ей просто нравится быть таинственной, неприступной и держать все под контролем. Не будь я таким слабым, я бы рассердился. Но я был, наконец-то оправданно, поглощен собой и своим несчастьем. Я стал почти идеальным солипсистом, наблюдающим за каждой пульсацией на попискивающем мониторе возле кровати и самостоятельно контролирующим любой едва различимый, возможно, воображаемый приступ боли.
Перед самой выпиской я посетил кардиолога. Он пожелал знать, как я себя чувствую.
- Ужасно, - ответил я. - Словно гигантская отбивная.
- Так и должно быть. Не исключена и послеоперационная депрессия. Могу выписать вам рецепт, чтобы смягчить ее.
- Мне это не понадобится.
- Все равно выпишу, на всякий случай, - сказал он. - Примете, если понадобится.
- Спасибо.
- Я хочу поговорить с вами о том, что будет дальше. Вы готовы?
- Не уверен, что хочу знать.
Он расценил мои слова как шутку. Но я не шутил.
- Я хочу увидеть вас снова через семь недель. Одна из медсестер позвонит вам, чтобы назначить время. Разумеется, если за это время что-нибудь произойдет, возникнут какие-то трудности - они, несомненно, возникнут, - если вы почувствуете дискомфорт, боль, не стесняйтесь позвонить мне. Но, надеюсь, все будет в порядке. По крайней мере, сейчас.
- А потом?
- Ну, - произнес он, - посмотрим. Мы осмотрим ваше сердце, проведем тесты, оценим травмы и решим, в какую сторону свернуть.
- Какие есть возможности?
- Их три, - сказал он. - Если ваше сердце повреждено минимально или умеренно, то определенной диеты, спорта и, так сказать, изменения образа жизни вкупе с лечением вполне хватит, чтобы вы и ваше сердце выздоровели.
- Я не занимаюсь спортом, - ответил я. - И ем все подряд.
Он улыбнулся.
- Вы захотите это изменить. В любом случае.
- Звучит ужасно.
- Может быть, и так, - сказал он. - Если повреждения окажутся более существенными, можно рассмотреть возможность шунтирования. Это простая процедура. Эффективная. И выздоровление идет неплохо.
- Хотя это и нежелательно.
- Возможно, - согласился он, - но в качестве альтернативы это предпочтительно.
- Альтернативы смерти?
- О нет. Я имел в виду не это. У вас нет никаких причин умирать. Я говорю о трансплантации.
- Боже мой.
- Нет-нет. Послушайте. Мы делаем по четыре-пять операций в месяц, а наша больница не такая уж большая. Сам я не оперирую, но наблюдаю за послеоперационными больными. Риск, конечно, есть, но, если показания хорошие, все проходит без проблем. Выздоровление идет медленно, иногда бывают осложнения, но если вам это необходимо, не нужно слишком пугаться.
- Я уже чертовски напуган, - сказал я. - Смею вас уверить.
- Да. Конечно, напуганы. Но, если брать во внимание статистику, при благоприятных обстоятельствах у вас все пройдет прекрасно.
- Я в этом не уверен, - ответил я. - Не уверен, что соглашусь на такое. Что за благоприятные обстоятельства?
На мгновение он замолк.
- Учитывая ваш возраст, мне нужно задать вам вопрос.
Он снова замолчал.
- Буду с вами откровенен. Этот вопрос я нахожу отвратительным. Его выяснение - один из самых неприятных моментов в моей работе.
Он поднес руку к лицу, сдвинул очки к бровям, потер переносицу. Обычный жест, но досада была непритворной.
- Мои взгляды на это не имеют никакого значения. Не обращайте внимания. Вы меня понимаете?
- Не уверен, - ответил я. - Какой же вопрос?
- Вопрос такой: у вас есть копия? С вас делали копию?
- Делали, - ответил я. - Наверное, да. Я точно не знаю. Честно говоря, понятия не имею.
- Это выход для вас. Вы помните, что вы участвовали в программе?
- Да.
- Вам шестьдесят шесть.
- Да.
- Если копия существует, а судя по вашим словам, так оно и есть, ей должно быть, предположительно, двадцать один год.
- Думаю, вы правы.
- Ну вот, - сказал он. - Это и есть благоприятные обстоятельства. Они, мистер Брэдбери, не могут быть более благоприятными.
Когда я вернулся домой, Софи и Мэри в своем дворе играли с маленьким мальчиком их возраста, которого я раньше не видел. Был полдень, солнце палило. Девочки были одеты одинаково, как и всякий раз, когда я их видел. Сегодня они надели желтые шорты и белые футболки, что делало их похожими - я радовался возвращению домой, радовался тому, что видел их, - на маргаритки. Они были хорошенькими девочками. Я не мог их различить и не пытался этого сделать. За семь или восемь лет, что они жили здесь, я только здоровался с ними, и они тоже ни разу не заговорили со мной. С моей точки зрения, они были опрятными, тихими, хорошими детьми. Я любил сидеть в своем доме у окна и смотреть, как они играют. (Мне кажется любопытным то, что их родители выбрали близнецов. Впрочем, я читал, что люди все чаще так поступают, хотя правительство их отговаривает. Сообщалось даже о тройнях. Интересно, если рождаются близнецы, копию делают для каждого или обходятся одной?) Я с грустью думал о том, что они меня боятся, что для них я - пугало, живущее по соседству. Или - об этом я думал с меньшей грустью - родители запрещают девочкам говорить со мной и заставляют меня избегать. Не знаю, чем они занимались до того, как я вышел из такси, одна из близняшек держала большую звезду из серебряной фольги - но все втроем остановились и замерли, тихие и насторожившиеся, пока я шел к двери.
Я выглядел ужасно, я знал это. Похожий на привидение, на людоеда, я возбуждал в них страх. Мне было неловко за это и перед детьми, и - заранее - перед Анной. На мне была та же одежда, в которой меня забрали в больницу, больничные шлепанцы, на руке браслет, удостоверяющий личность, в руке - пластиковый пакет с пожитками после пребывания в госпитале: зубная щетка, зубная паста, шампунь, информация для пациентов, рецепты, больничные счета и журналы (я подумал, что Анне захочется их почитать.) От меня пахло антибактериальным очистителем. Я четыре дня не мыл голову, но утром вспомнил, что надо причесаться, чтобы не выглядеть слишком безобразно перед новой встречей с Анной. Из вежливости, не из-за тщеславия. Я больше не был тщеславен.
Грузовичка Анны на подъездной дорожке я не увидел - моя собственная машина, которой я пользовался довольно редко, стояла в гараже, - как не увидел ни грузовиков, ни других незнакомых машин на улице возле дома. Дом был тихим, будто нежилым. Окна, выходящие на улицу, закрыты, шторы опущены. Входная дверь заперта. У меня не было ключа. В гараже лежал тщательно спрятанный запасной ключ, но я очень устал и запыхался, пройдя совсем немного, и не в силах был идти туда. Вместо звонка имелся лишь медный дверной молоточек в форме лейки, купленный Сарой. Я поднял его и ударил несколько раз. За моим затруднительным положением с интересом и, как я разрешил себе думать, с инстинктивным сочувствием наблюдали Софи и Мэри.
Из дома не донеслось ни звука. Не шевельнулось ни одно живое существо. (В последнее время, когда смерть близка, а дом далек, я склонен к приступам ностальгии.) Я сел на первую ступеньку. Улыбнулся детям в соседнем дворе, чтобы показать, что я вовсе не страшный, хоть и похож на труп. Возможно, я надеялся, что они подойдут и поболтают со мной. Они отвернулись. Близняшка, которая держала звезду, бросила ее на лужайку, словно подала сигнал к бегству. Все трое мгновенно умчались за дом.
Через несколько секунд после того, как они скрылись, штора на одном из окон чуть приподнялась, затем опустилась. Мне не терпелось войти внутрь, чтобы скрыться от изнуряющей жары, чтобы вернуть себе дом. Шпингалет сдвинулся в сторону, и дверь открылась.
Я медленно поднялся на ноги.
- Рэй. - За дверью стояла Анна. - Входи. Входи.
- Спасибо, - ответил я.
Она приоткрыла дверь, чтобы я смог войти, и сразу же закрыла. Мы стояли в крошечной прихожей, слишком близко, чтобы рассмотреть друг друга.
- Привет, Рэй, - сказала она.
- Привет, Анна. Рад тебя видеть.
- И я, - сказала она. - Давай это сюда.
Я протянул ей пластиковый пакет. Она посторонилась:
- Проходи.
- Хорошо, - сказал я.
Я последовал за ней в гостиную, где было жарко, темно и душно. Окна были закрыты, и она не включила кондиционер, непонятно почему.
- Давай откроем окна, - попросил я. - Здесь душно, тебе не кажется?
- Да, - сказала она. - Очень. Садись.
Она указала на обитое материей кресло с высокой спинкой, где я обычно сидел.
- К тебе кто-нибудь заходит?
Я сел в кресло.
- Редко, - ответил я.
- Женщины?
- Никогда. Зачем?
- Я ни в коем случае не хочу привлечь к себе внимание, - ответила она.
- Даже не могу себе представить, кто это может обратить на мой дом внимание. О ком ты говоришь?
- О твоих соседях. Или о детях во дворе. Они могли видеть машину "Скорой помощи". Могли видеть, как тебя увезли, и понять, что в доме никого нет.
- Не знаю. Думаешь, они видели?
- Хорошо, - сказала она. - Кто я такая?
- Какое им дело? Это мой дом. Я здесь живу. Кому какое дело?
- Я хочу, чтобы меня никто не заметил, - сказала она. - Что ты скажешь, если кто-нибудь тебя спросит?
- О чем спросит, Анна? Это абсурд.
- Послушай, Рэй, - сказала она. - Я не умею этого делать. Понимаешь? Я никогда раньше этого не делала. Я не очень хорошо соображаю, что я делаю. Но я чувствую, что мне необходимо принять меры предосторожности. Знаю, что это необходимо.
- О чем ты говоришь?
- Если после моего отъезда тебя спросят, кто я такая, говори, что я сиделка. Меня прислали из больницы, чтобы ухаживать за тобой в первые дни выздоровления.
- Никто не спросит. Я ни с кем не разговариваю. Никто не разговаривает со мной.
- Это плохо, - сказала она.
- Я так не думаю.
- А я думаю, - сказала она. - Тебе придется найти какой-то способ сказать им это. Открыть окна?
Я смотрел на нее, пока она поднимала шторы и открывала окна. Она постарела, что не должно было удивлять меня, но, по сравнению со мной, она старела мягко, обаятельно. Она оказалась выше ростом, чем я помнил, и худее, ее лицо было более длинное, более угловатое, с более острыми чертами. Ее волосы, как и сорок пять лет назад, были темными, но теперь по цвету походили на пушечную бронзу, были разделены пробором и завивались внутрь чуть ниже ушей. Глаза блестели. Она не носила очков. На ней были синие джинсы, белая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая на шее, и кроссовки. Ее руки и ладони выглядели сильными, словно ей приходилось выполнять тяжелую работу. Она не была хорошенькой или особо женственной - как и в двадцать два, - но была более чем привлекательна, не утратив своей энергии.
- Вот так, - сказала она.
Комнату освещало знойное солнце раннего вечера середины лета. Воздух был тяжелый. Ни ветерка. Я вспотел. Анна села напротив меня на диван. Она сидела прямо, плотно прижав ступни к полу, и рассматривала меня.
- Так как дела? Ты выглядишь так, словно побывал в аду.
- Думаю, так и есть. Я прошел через него.
- Знаю. Ты в порядке? Я должна была сразу спросить об этом.
- Думаю, да. Ты хорошо выглядишь, Анна.
Я чувствовал себя обиженным, но мне не хотелось ей этого показывать.
- Ты удивлен, - проговорила она.
- Нет. Ты хорошо выглядишь.
- Для моего возраста, имеешь в виду?
- Вовсе нет, - сказал я. - Ты выглядишь здоровой, сильной. Насколько мне видно.
- Что ж, тогда спасибо. - Анна наклонилась вперед, поставила локти на колени. - Я - стреляный воробей. - Она улыбнулась. - У тебя был шанс. - И прибавила: - У тебя что-нибудь болит? Что сделать, чтобы тебе было удобнее?
- Я в порядке, - ответил я. - Рад, что вернулся домой.
- Ты предпочел бы остаться один.
- Возможно. Лучше скажи, в чем дело. Зачем ты приехала?
- Чтобы рассказать тебе. Вот зачем я приехала. Не бойся, я здесь не просто для того, чтобы пообщаться. Я не могу так быстро. Я помню тебя, но не знаю. Не знаю, как ты отреагируешь. Я волнуюсь. Мне приходится волноваться. Мне необходимо почувствовать тебя. А твое состояние все очень усложняет, затрудняет.
- Для меня?
- Конечно, для тебя. И для меня. И для других.
- Для других?
Она не ответила. Я не знал, как вынудить ее сказать о том, что привело ее сюда. По правде говоря, меня это не слишком заботило. Я был бы гораздо счастливее, если бы она уехала, ничего мне не сказав. Я сомневался, что она расскажет что-то особенное, что могло бы меня заинтересовать, учитывая мое состояние. Я был болен и, возможно, смертельно. Меня напугало то, что со мной случилось. Мне хотелось отдохнуть, хотелось покоя. Больше ничего. На следующий день я не раз порывался попросить ее, чтобы она уехала. (Это бы не помогло. Только одно могло заставить ее уехать, разочароваться во мне, но я не знал, что именно.) Я верил - и, конечно, ошибался, - что присутствие Анны, еще более невыносимое из-за ее необъяснимого и непонятного поведения, опасно для меня. Я сказал ей:
- Мне это не нравится. Не может нравиться. Для меня это слишком резко, чтобы я мог с этим справиться. У тебя нет сердца.
- Я знаю, - ответила она. - Прости меня. Я не ожидала, что найду тебя в таком состоянии. Если бы я знала, отложила бы поездку.
- Тогда, может быть, отложим разговор? Поговорим когда-нибудь позже?
- Нет, не думаю.
Мы несколько раз вели эти бесплодные и бессмысленные беседы. Анна готовила нам еду. Она прожила у меня неделю. Каждое утро она ехала - теперь я всем сердцем одобряю эту секретность - по автомагистрали между штатами в гигантский супермаркет и покупала только то, что нам требовалось на день. Так она могла донести покупки к дому от грузовика, который продолжала оставлять на улице в паре кварталов от нас. Я сидел на нестрогой диете. Она готовила мне куриные грудки без кожи, незамысловатую пасту, вареный картофель, тосты, бульон, зеленое желе из концентрата - больничную еду. К слову сказать, у Анны она получалась вполне съедобной. Порой я засыпал днем на несколько часов, как убитый. Отчасти потому, что чувствовал постоянную сонливость, отчасти чтобы избежать неловкости из-за пребывания в доме знакомой незнакомки. Анна стирала, мыла посуду, содержала дом в чистоте и порядке, изучала газеты, смотрела телевизор, читала книги, которые привезла с собой. Когда я не спал, большую часть времени мы проводили раздельно. Я закрывался в кабинете, что, как я уже говорил, было мне несвойственно. Когда мы были вместе, ели или занимались чем-то, Анна рассказывала о своих троих детях, о внуках и о покойном муже. У нас обоих была долгая преподавательская карьера (у нее явно более успешная), и мы, хотя я к тому не стремился, иногда говорили об этом. Анна настаивала, чтобы я рассказывал ей о Саре, и я это делал, вначале довольно сдержанно. Я чувствовал себя хорошо и уютно, когда описывал Анне наш дом при жизни Сары, комнату за комнатой: как он выглядел, как в нем пахло, какие чувства он вызывал и как мало сейчас в нем и вокруг него напоминало о ней. Анна оживлялась, когда мы говорили о Саре, и было очевидно, что она тоже любила ее. Только эта привязанность, несмотря на разные ее степени, удерживала меня от того, чтобы отбросить условности, забыть о вежливости и вышвырнуть Анну из дома.
Глава третья
До первого визита Анны (она должна была вернуться, убедившись в том, что мне можно доверять, но продолжала опасаться и сомневаться, надо ли вовлекать меня в свои дела; она думала о моей безопасности, о моем эмоциональном и физическом равновесии, не говоря уж о ее собственной уязвимости), я почти ничего не знал о проблемах клонирования. Если не считать одного ежегодного памятного дня, предназначенного для ритуальных воспоминаний, национального опыта и выражения того, что в самый первый "день Луизы Браун" какой-то заместитель министра слащаво обозвал "истинной благодарностью", я никогда не думал, с благодарностью или без, ни о клонировании, ни о расе клонов. (Термин "раса", очевидно, не годится, но я не могу придумать другое слово. Вид? Подвид? Метавид? Паравид? Практика превосходит классификацию.) Меньше всего я, образцовый гражданин, думал о своем клоне. О своей копии, как мы все должны говорить и думать.