Где-то, как будто в соседнем зале, хлопнуло окно. Я вздрогнул так, что пришлось снова зажигать свечу. Но, верно, выпитое вино прибавило мне храбрости: я пошёл в банкетный зал. С порога крикнул:
- Кто здесь?
Услышал:
- А-ах, ты снова меня напугал. Ха-ха, вот дурак. Ну кто, кроме меня, может вломиться на охраняемый объект, да ещё после того, как её не пригласили на праздник? Можно я закрою окно?
Владлена закрыла окно и подошла ко мне. При свете свечи она выглядела гораздо лучше. Я заметил, что она переоделась и привела в порядок свои волосы. Я спросил, зачем она явилась.
- Можно, я поем? - сказала она, схватила птичье крылышко и принялась его глодать. - Я ужасно боюсь Океана, просто не знаю, что с собой делать, мечусь по Городу, ищу, где спрятаться от страха, но страх сидит у меня на плечах. Я совсем не сплю. Как только я остановлюсь, страх сожрёт меня.
Она жадно обгладывала крыло и посматривала на меня. И вдруг, плаксиво:
- Давай вызовем живых, пусть они защитят нас. Давай устроим спиритический сеанс. Ты хочешь узнать, как ты умер? Ведь хочешь!
Снова не дождавшись от меня ответа, Владлена выбросила крылышко, сдвинула на столе приборы и стала писать на скатерти буквы и цифры, обмакивая палец в соусник. Нашла тарелку поменьше, высыпала из неё смятые бумажки, перевернула дном вверх. Затем она оторвала полоску от салфетки, поплевала на неё, налепила на край блюдца.
- Иди сюда, - позвала она.
Я сделал шаг.
- Нет, не подноси свечу слишком близко.
Я, как завороженный, послушно закрепил свечу между остатками еды на ближайшей тарелке. Владлена подала мне руку:
- Левой рукой возьми мой указательный и средний пальцы, а правой - безымянный и мизинец, и сжимай как можно крепче.
Я сел рядом и сделал всё, как она велела.
- Мы почувствуем покалывание в пальцах, потом пульсацию, потом удары в плечо, - прорицала Владлена.
Но я не почувствовал даже, как пальцы занемели, - пока она не вырвала у меня свою руку. А после, конечно, началось покалывание.
- Мы забыли поцеловаться, - спохватилась Владлена и потянулась ко мне.
Губы её блестели от жира, и она часто дышала от возбуждения. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого, но почти сразу не выдержал и с силой оттолкнул её от себя. Владлена упала вместе со стулом, хрипло рассмеялась:
- Ты думал, я стану тебя целовать!
Я наблюдал, как она поднимается, отряхивается, медленно идёт вдоль стола. Владлене удалось ещё раз меня напугать, когда она вдруг схватилась за скатерть и сдёрнула её со стола. Не всю, конечно, ведь скатерть длиной со стол, а стол длинный, как железная дорога. Посуда с лязгом и звоном порушилась вниз. Владлена постояла, перевела дух и решительно захрустела по битому фарфору к окну.
- Я пошла! - крикнула она, не оборачиваясь. - Можешь меня не провожать.
Она открыла окно и, как была, в одном платье, выбралась на пожарную лестницу. Я тоже подошёл к окну, чтобы закрыть за ней шпингалеты. Заодно я проверил шпингалеты на других окнах. А возле последнего почувствовал дикую усталость и пошёл спать. Но долго не мог уснуть, перебирая в голове всё, что ещё не случилось, но случится, и я даже знал, как именно.
Меня разбудил спаситель, невнятно поблагодарил и, пока я ещё не успел опомниться от сна, вытолкал за дверь. Постояв немного у входа, я стал звонить и стучаться, чтобы он впустил меня обратно. Он открыл дверь, чтобы сказать мне, что я свободен, и снова захлопнуть её перед самым моим лицом. Тогда я поднял воротник и пошёл, полагая, что, какое направление я ни изберу, всё равно конечная цель выбрана не мной.
В подъезде возле лифта стоял высокий мужчина, статный, как лорд. В первое мгновение меня впечатлило его царственное белое пальто, потом - когда наши взгляды встретились - его глаза: предгрозовые, слишком выразительные глаза. Потом - его бледность, яркая, почти как царственное пальто. Мы вместе вошли в широкую кабину лифта, закрыли решетку.
- Шестой, - сказал я.
- Так это вы, - отозвался мой попутчик так, будто премного обо мне наслышан. - С некоторых пор лифт не доезжает до моего этажа, а только до вашего. Так что впредь смело жмите на цифру "семь", если хотите попасть к себе.
И он нажал на цифру "7". Но кто-то ворвался в подъезд, раздались выстрелы. Лифт поехал и сразу застрял между этажами. Топот по лестнице, тяжёлое дыхание, стрельба. Две пули ударились в крышу лифта, одна повредила боковую панель. Ещё топот, хлопок подъездной двери и тишина.
- Никогда не могут попасть. Просто нелепо, - сказал мой попутчик.
Мне тоже стало досадно, что из-за какого-то неудачника с пистолетом мы застряли в клетке.
- Кто они? - спросил я.
- Не знаю. Но убивают они меня без отдыха. И никак не могут верно прицелиться. Они и голыми руками пробовали, но всегда пугаются, второй раз не бьют, убегают. Кстати, меня зовут Владимир.
- Алексей.
Мы пожали друг другу руки.
- Будем выбираться?
Выбрались через люк в крыше кабины. Открыли решётку следующего этажа и, подтянувшись на руках, выползли на площадку. Потом, для порядка, закрыли за собой решётку и пошли вверх по лестнице. Я не считал этажи. А вместо этого разглагольствовал, что, вероятно, они не хотят убить его по-настоящему, потому что иначе им после пришлось бы искать другой объект преследований, а это разве просто? И потом, никого из нас невозможно убить - мы уже все мертвы. Владимир вежливо со мной не соглашался. И, не заметив как, мы добрались до последнего этажа.
- Зайдите ко мне, - предложил Владимир, открывая дверь, ничем не отличающуюся от моей.
Я не мог не зайти.
Мы сидели в пятиугольной гостиной. Здесь гостиная красная, пол шахматный, между креслами небольшой пурпурный коврик с длинным ворсом. Наши головы окружал нимб слабого света из-под низкого круглого абажура над столом. Тихо бормотал приёмник, перемежая свой лепет шумом и треском помех. Мы пили горький зелёный чай из круглых чашек, нежных, как раскрывшиеся цветы, и разговаривали о чём-то далёком. Люди с пистолетами, домашние любимцы, великосветские пьянки, хранители и спасатели всех мастей и даже сам Океан отступили от нас.
Я пересказал на свой лад то, что прежде узнал от Ангела.
- Всякая сущность должна наиболее точно воплотиться в саму себя, - говорил я, - и только достигнув своей абсолютной полноты, она как бы свершается и становится готова к распаду. Надо исчерпать все ресурсы своей души, почувствовать тщетность всех своих мыслей, чувств и действий, только тогда получишь покой. До тех пор успокоиться нам не даёт собственное сознание. В нём существует некая инерция жизни. Эта инерция создаёт тормозной путь. Или как бы нейтральную полосу между жизнью и смертью.
- Величайшую? - переспросил Владимир. - Для бессмысленности слишком лестно.
- А может быть, наше сознание ещё не готово, может быть, существует некая инерция жизни. И мы в ней, как в нейтральной полосе между жизнью и смертью.
- Это вы сами придумали?
- Нет, но я начал это понимать. Сумеречное сознание, будто бы есть такой термин. Мы здесь, потому что мыслим. Бытие наше определяется границами и ущербностью нашего сознания, которое не готово не быть. Что мы имеем? Бесплодную игру умирающего воображения. Игру изначально нечестную, с неизвестными правилами или вовсе без правил. Хаотичное блуждание мысли во мраке, причём не в поисках света, а бесцельное, агонизирующее, - как вы думаете?
- М-м, - отозвался Владимир. - Гипотеза ваша допустима. С тем, что границы сознания и границы бытия совпадают, я абсолютно согласен. Но что касается нечестной игры… По-вашему выходит, что кто-то играет нами. А мне приятнее думать, что всё происходящее с нами - результат только нашего выбора. Причём не бессознательного, как вы утверждаете, а вполне ответственного. В идеале. Вот вы говорите: сущность должна… Кому? Сущность желает, стремится, меняется… Сущность - сложный процесс и осмысленный. А в абстрактную волю и обстоятельства мне как-то не верится. Мы не по гололёду катимся юзом, а вполне даже жмём на газ.
- Сознательно?
- Что делать! - Владимир развёл руками. - Город - это форма нашего сознания. Вы и сами это говорили. Поэтому странно лишать его смысла и говорить, что правила игры нам не известны.
- Выходит, вы признаётесь, что сами посадили себя в тюрьму и приговорили к казни.
- Сам, - согласился Владимир.
Мы поразмышляли молча, пока Владимир вдруг не возразил вслух:
- А вот это, пожалуй, совсем не правда.
Он сделал радио погромче, и я услышал собственный голос. Звучала та самая запись, сделанная Кешей Вирсавиным: "…герой, не понимая своей вины, знает, что виноват. Он виновен по своей сути. Но его заставляют не только признать свою виновность, но и почувствовать её. И он хочет её почувствовать, чтобы приобщиться к космическому бытию через идею первородного греха, через долженствование искупить свои каждодневные греховные помыслы готовностью к расплате…"
- Я читаю по чужому тексту, - сказал я Владимиру. - Это Иннокентий Вирсавин написал. Кажется, когда-то где-то мы с ним вместе учились. Не помню. Я вообще мало что помню о своей прошлой жизни.
- То есть это Иннокентий Вирсавин так думает. А вы нет?
- Я вообще не читал Ка.
- А если отвлечься от Ка и его героя, который намерен приобщиться к космосу, то, положим, себя-то вы считаете виноватым?
- В чём?
Владимира развеселило моё непонимание:
- По сути?
- Нет… Но разве наше пребывание здесь не есть искупление некой вины?
- …признанной нашим сознанием. Ведь именно оно обрело формы сумеречного Города.
- Выходит, я сам себе противоречу?
- Выходит, что вы рассуждаете: с этой стороны… с той стороны… А вы просто решите для себя: вы виноваты?
Я мгновенно решил:
- Не больше, чем ребёнок до рождения.
Владимир засмеялся.
- Странно, - сказал я, - но я не помню вас на открытии выставки Марка.
- Меня там и не было. Но я хорошо знаком с Марком и видел его работы, когда их ещё только готовили к выставке.
- Вы помните его светящегося человека? Человек надкусил яблоко, и его озарило, и он схватился за голову. Картина называется "Грех".
- Да, я видел её. Но совсем иначе: человек сияет от счастья. Откусил от яблока и хлопнул себя по лбу: "Ну и дурак я был!"
- А ваша гипотеза допустима! - улыбнулся я.
- Чудная песня, - сказал Владимир и сделал радио ещё громче.
- Это Несравненная!
Владимир кивнул. Она пела по-русски. Голос звенел, не уставая, словно ей вообще не нужно было брать дыхание. Кажется, взаправду едет на тройке с бубенцами, да не просто так, а корону пропивать. Владимир покачал головой: какова? Радио замолчало.
- Кармину все называют несравненной, голосом восторгаются. А она душой поёт. Мне когда-то приснилось, что я умер под эту песню. Было очень светло. Свет белый-белый, какого нет. Я перехожу дорогу. Много людей вокруг. Там, на другой стороне, вроде возле лотка с цветами, среди других, спиной ко мне стоит девушка. Я её не знаю, но она чем-то дорога мне. И я её, наверное, окликнул. Она медленно оборачивается… Я так счастлив, как бывают только во сне. Как будто я сделал очень важный выбор. Улица полна звуков, откуда-то звучит эта самая песня, людской гомон, звонок трамвая… И крик той девушки, что оглянулась. Что скажете, сны - не доказывают ли они, по-вашему, многовариантность нашей жизни?
- Не знаю, мне часто снятся кошмары, а такие варианты не могут нравиться. Простите за нетактичный вопрос, но вы помните свою настоящую смерть?
- Хм-м, вопрос-то, как я понимаю, насущный. - Владимир помолчал. - Я в затруднении. Кажется, мне приходилось умирать не один раз, чтобы начать с той же цифры в другом месте. Начал я с того, что умер новорождённым. Меня выбросили в мусор. Вы считаете, смерть достойна нашей памяти?
- Может, и нет, но мне очень хочется узнать, как я умер. Я не помню, на что потратил жизнь, и не помню, как она закончилась. Теперь я не знаю, зачем я и где. Вы меня понимаете?
- Да.
Мы помолчали в унисон. Я вспомнил о Несравненной.
- Владимир, вы знакомы с Несравненной? - спросил я. - Вы назвали её по имени.
- Кармина. Её имя - Кармина. Да, я знаком с ней. Иногда она поёт для меня. Она, как бы сказать, чтоб не ляпнуть красивость? Никак ведь не скажешь иначе… Она - словно душа песни. Она поёт всегда, для всего и всех, и даже ни для кого. Воплощённая песня. Она, кстати, тоже не помнит другой своей жизни. Иногда говорит, что у неё был любовник и была дочь, но, похоже, сама в этом сомневается. Впрочем, у неё совершенно точно была прежняя жизнь. И в ней Кармина не была паинькой. Водку она умеет пить с отменным вкусом и удовольствием. А уж как умеет ругаться.
- Я слышал её в музее. Она много пела. Но одна вещь особенно поразила меня. Её будто бы написала маленькая девочка - ангелочек. Эта девочка собиралась погибнуть, чтобы не воплотиться ни во что.
- Вы говорите про Анжелкину песню?
- Анжелкину? Моей белокурой Анжелки? Не может быть.
- Почему не может?
Владимир встал, включил проигрыватель, положил на него виниловый диск. Ш-ш-ш, и детский голосок, такой тонкий, что страшно (вдруг разобьётся?), запел: "Когда-нибудь я стану эхом…"
- Анжелка, - узнал я.
Тогда Владимир сказал, что, как видно, фрукты-то мы одного сорта и надо нам как-нибудь собраться и отпраздновать встречу.
- И хранителя своего пригласите, у вас ведь наверняка есть хранитель, это самое ценное, что у нас здесь вообще есть.
Радио неожиданно проснулось и возвестило голосом Кеши Вирсавина, что, по прогнозам синоптиков, Океан пройдёт мимо Города. Он так и сказал: "Синоптики считают, что блуждающий Океан лишь вскользь коснётся северной части Города. Но затопит разве цокольные этажи". Невыносимо свистела "с" и все шипящие. Из этого свиста следовало, что беспокоиться не о чем. Не о чем беспокоиться жителям западной части, восточной части, центральной части и, самое главное, южной части Города. Про "жителей" Кеша сказал или уже я? Неважно. Я готов был обрадоваться по Кешиной команде. Владимир остановил меня, чуть не придержал за рукав:
- Убить неугодное настоящее - разве не ради этого люди врут? Вы боитесь утонуть?
- Утонуть мне не придётся. Но Океан такой большой…
- Неужели страшно?
- Вы меня поймали. Была не была, пусть топит!
Я потянулся в кресле. Если бы здесь было время, то вышло бы, что мы просидели всю ночь. Но за окном по-прежнему было темно. Чай остывал уже много раз. Мне пора было собираться.
- Будем друзьями? - Владимир протянул руку.
Я легонько ударил его в ладонь - будем.
Этажом ниже, в моей квартире, сидела Анжелка.
- Владлена считает, что ты тоже должен со мной водиться, не против?
- Совсем наоборот. Ты не скучала?
Анжелка никогда не скучала. Она стала у меня частой гостьей. Иногда её забирала Валерия, иногда Владлена (она ни разу с тех пор не явилась в музей, не напомнила мне о спиритическом сеансе и не пыталась меня поцеловать).
Владлена и Валерия - родные сестры Анжелки. Валерия - хранитель Владимира, когда-то она родилась мёртвой. Она курит, красит волосы в чёрный цвет и ищет выход в восточных сказках. Ещё она замужем за неким Юрием Валерьевичем, о котором говорят, что он космонавт, и которому принадлежит гангстерский автомобиль. Но из перетасовок трёх сестёр и автомобиля я понял, что фактически замужем за космонавтом всё-таки Владлена. Владлена родилась живой. По меркам, которые не имеют здесь никакой силы, она младше Анжелки на 9 лет, значит, настолько же младше меня. По виду этого и предположить невозможно. Она говорит, это оттого, что я не жил, а спал. Владлена и Валерия соблюдают молчаливое мирное соглашение. Не говоря друг другу ни слова, они делят на паритетных началах мужа-космонавта, его машину, мою квартиру, Анжелку и весь остальной безлунный мир.
Я приходил в музей, когда мне того хотелось, и всегда оказывался там кстати. Спаситель оставлял мне еду на полке в шифоньере, в той самой заставленной мебелью комнате. Как-то раз случилось мне заговорить об оплате и рассердить гневливого спасителя. Он не уставал придумывать для меня всяческие взыскания. Например, за то, что я пускаю посетителей. Зато Маркуша был мне благодарен и предложил взять себе какие-нибудь его картины. Я взял "Грех". А он ещё извинялся, что скоро светящегося человека смоет Океан. Он часто заскакивал в музей в своём растянутом свитере и плаще без пуговиц. Заскакивал, просто чтобы поболтать со мной.
- Моя выставка, - говорил Маркуша, - это не этап, это итог. Океан смоет меня совсем. Перед открытием я думал, что выставка - эксгибиционизм души. Мы все были во фраках. Но я поначалу чувствовал себя не то что голым, а просто без кожи. Но все веселились на моих поминках, и мне стало легче. Банкет хороший получился, да? А после в полутёмном зале стало вдруг так жалко… Так нестерпимо жалко, что всё исполнилось. Сколько, мне казалось, меня было! И вот я весь. И ничего уже не переделаешь. И не добавишь…
Маркуша молчал, ходил потерянный от холста к холсту. И, подойдя ко мне вплотную:
- Если кто-нибудь захочет взять мою картину - пусть берёт.
Я повторял это каждому приходящему. Спаситель обещал меня уволить, но всё забывал.
Как-то Маркуша приволок труп чайки, бросил его на стол в комнате, заставленной мебелью, и рисовал тонким углем: грязные намокшие перья, окоченевшие перепончатые лапы и пустой водянистый взгляд. Рисовал прямо в пасть Океана. В зале уже взбух паркет и покрылся известковыми хлопьями, летящими с потолка и стен. Рыжая собака, очень грустная, а поэтому не прельстившая никого, выплакала глаза морской водой. Она умирала - я видел это. Откуда здесь столько смерти? Ангел не мог мне ответить. Он вообще только изредка справлялся обо мне. Какая-то скотина драла ковры и книги в моём доме и гадила по углам. Анжелка говорила, что весело играет с этим животным, ласково называла его Скотта и не верила или назло мне говорила, что не верит, будто я его не вижу. В нашем с Владимиром подъезде не прекращалась стрельба. Океан неотвратимо надвигался на Город.
Как-то, вернувшись из музея, я нашёл дверь в свою квартиру открытой. В гостиной Валерия читала Анжелке, а та лежала на диване, закутанная в плед. Увидев меня, она приложила палец к губам. Я прислонился к косяку и тоже стал слушать:
"…братья разъехались кто куда. Сы Пу Мин просил смилостивиться над ним. Владыка увещевал его:
- Вас смущает, что здесь подземный мир. А между тем у вас будет щедрое жалованье и вы ни в чём не будете нуждаться. Ваше довольствие, наряды и выезд будут такими, о которых при жизни вы не могли бы и мечтать.
И вновь Сы Пу Мин настоятельно просил, лил слёзы и отбивал поклоны.
- Я не буду вас неволить, - наконец молвил владыка. - Достойно сожаления, что вы не пошли навстречу нашим желаниям.
Тотчас он взял со стола свиток с записями гражданских дел и сделал в нём соответствующую пометку. Сы Пу Мин стал благодарить владыку за оказанную милость, а тот предложил напоследок:
- А не угодно ли вам, сударь, проявить заботу об умерших прежде вас родственниках?"
Валерия прервала чтение, повернулась ко мне:
- Как похоже, не правда ли?
- Что было дальше? - капризно спросила Анжелка.