Хоть только накануне Ладзаро слёзно каялся в грехе постоянной лжи, сейчас согрешил снова. Извиняло грешника только то, что он не извлекал из оного искажения истины никакой пользы для себя.
- Перебрал с вечера…
Тристано д'Альвелла недоверчиво покосился на дружка, ибо винных паров возле него совсем не заметил, но подумал, что это неважно.
- Ты сказал, что Франческа Бартолини сама тебя нашла и хотела поговорить…
Лицо Альмереджи окаменело.
- Да. Она странная была. Словно пьяна слегка. Глаза горели…
- Что она точно сказала?
- Что ей посоветоваться со мной нужно об очень важном. Это неотложно, мол. Я сказал, что к герцогу иду, а после зайду к ней, сразу. Я заинтересовался. Она не в себе была.
- И больше ничего?
Альмереджи покачал головой.
- А до этого ты её когда видел?
Ладзаро нахмурился.
- С Троицы я к ней не заглядывал.
- Что так? Не твоя очередь была? А! Понимаю, Чурубины не стало и у Франчески вы все и столпились. Так ведь Альбани сбежал… как это ты себя отодвинуть позволил?
Лицо Ладзаро Альмереджи перекосилось. Он взъярился.
- Плевал я! Дела были! Я, что, без шлюхи не обойдусь? - он поймал ошеломлённый взгляд д'Альвеллы, и ещё больше взбесился, - не ходил я к ней. Не ходил. Кто был у неё накануне - не знаю. Она сама меня нашла. Сама. Слышишь?
- Не глухой. Слышу. Так вот - пойди и вынюхай, запряги денунциантов, узнай, кто был у неё накануне. С кем она виделась, с кем разговаривала? Она что-то поняла об убийце либо узнала его. Возможно, Черубина что-то сказала ей, и она вспомнила это на досуге.
Ладзаро и сам это понимал. Ему мучительно не хотелось сейчас вертеться возле покоев Черубины и Франчески, но служба есть служба. Он понуро поплелся выяснять обстоятельства убийства, при этом сам Альмереджи начал ловить себя на странной, временами поднимающейся из утробы злости: убийца стал раздражать его. Что за неуловимая тварь? Что заставляет его убивать? Он действует продуманно, удары наносит молниеносные. Мелькает в портале фрейлин, но его никто не видит… Он сел в нише коридора. Мерзавец мог нанести удар и по… по любой из фрейлин. А помешать он будет бессилен…
Тут Альмереджи заметил Глорию Валерани. Старуха отперла дверь в чулан, потом открыла ключом сундук, вытащила оттуда шматки старого сала, и тут заметила его.
- Чего тут расселся, Ладзарино? Напугал меня… - старуха Валерани отпрянула от ниши. Тут Ладзаро разглядел, что под ногами её кружили два кота - серый и полосатый.
- Что вы тут делаете, донна Глория?
- Как что? Котов хочу покормить. Хозяйка-то их уже не накормит…. - Коты, и вправду, урча, набросились на сало.
- Вас не было, когда Иоланду убили?
- Я слышала, как в ее комнате что-то упало, но значения не придала, к сыну пошла. А вернулась - узнала, что Франческу убили, шум поднялся, а у Иоланды за стенкой - тихо было. Это госпожа делла Ровере не дождалась её с поручением - и встревожилась. Велела двери ломать. Тут всё и всплыло.
- А Франческа к вам заходила перед смертью?
- Днем заглядывала за лавандой. Волновалась что-то.
- Она вам доверяла. Не рассказала, в чем дело?
Старуха покачала головой.
- Тебе ли не знать, Ладзарино, что у неё ни осторожности, ни здравомыслия отродясь не было?
Ладзаро вздохнул. Это он знал.
Между тем в дверь д'Альвеллы тихо стучали. Подеста поднял голову и увидел молодую женщину, укутанную в серую вдовью шаль. Она была бледна и слаба, но старалась держаться с достоинством. Подеста молча разглядывал вошедшую, пытаясь вспомнить, где видел её, что-то мелькало в памяти, но тут же и расползалось.
- Кто вы?
Женщина тяжело вздохнула.
- Диана… Я…
Подеста поднялся. Он вспомнил. Это была Диана Эрризи, дочь Руффино, разорившегося торговца сладостями, семья жила рядом с его палаццо, но съехала на окраину около двух лет назад. Девица, что и говорить, изменилась, не иначе похоронила отца. д'Альвелла опустил руку в карман и вытащил горсть золотых монет.
- Возьми. Что, отец умер?
Диана Эрризи кивнула, но не протянула руку к деньгам.
- Я не хотела приходить, но отец перед смертью сказал, чтобы я встретилась с вами. Я не нуждаюсь. Рикардо обеспечил меня и сына, но отец сказал, чтобы я… теперь все изменилось, и даже если вы… просто… - Диана умолкла.
Подеста наморщил лоб, пытаясь понять пришедшую.
- Что просто? Ты о чем? Ты замужем, что ли? - обронил он, заметив на пальце девицы кольцо.
- Рикардо и я… мы поженились. Он не мог сказать вам, говорил, что вы никогда не разрешите ему жениться на мне, и нас повенчал мой дядя, отец Руджеро… Малыш родился началом поста, и, когда Рикардо умер, мой отец говорил, что я должна сказать вам… но Рикардо положил на мое имя тысячу флоринов, нам хватает, просто перед смертью отец велел мне сказать вам.
Подеста молчал, чувствуя, как спирает дыхание и движется под ногами пол.
- Ты… родила моему сыну ребенка? Но… он никогда…
Диана торопливо кивнула.
- Я знала, что Рикардо скрывал… Но мы не нуждаемся - в третий раз повторила она, - просто отец говорил, чтобы я сказала вам.
- Где ребенок? - д'Альвелла смерил вдову напряженным взглядом. Он не то, чтобы не доверял словам пришедшей, просто мысли в нем странно остановились, он вдруг перестал думать.
- Я привела его.
Подеста стремительно поднялся.
- Приведи.
Диана исчезла за дверью и минуту спустя появилась с черноволосым и черноглазым мальчуганом. Малышу было около трех лет, и Тристано обмер. Если бы он не поверил рассказу, то теперь не мог не поверить глазам. Испанская кровь проступала, контуры лица ребенка повторяли контуры лица сына, смуглая кожа отливала старым медом, на Тристано смотрели глаза Рикардо. Он на негнущихся ногах сделал несколько шагов к ребенку.
- Как его зовут? - язык его почти не двигался, цепляясь за пересохшее нёбо.
- Рикардо назвал его Тристано…
Подеста подтянул к себе малыша и сжал судорожным объятием.
Глава 18. В которой Аурелиано Портофино уже не зовет Ладзарино Альмереджи прохвостом, а граф Альдобрандо Даноли завершает свой земной путь
Чума, вернувшись от герцога, застал у Камиллы Лелио. Ему показалось, что они слегка повздорили, но Портофино, откланявшись, на прощание улыбнулся сестрице тепло и дружески. Дело же было в том, что по приходе отец Аурелиано неожиданно спросил у Камиллы, каковы планы на будущее у синьорины Гаэтаны? Та ответила, что Гаэтана хочет покинуть двор и вернуться в палаццо Фаттинанти.
- Но что ей там делать одной? Почему бы ей не выйти замуж?
Камилла вздохнула и проронила, что Гаэтане не нравится никто при дворе.
- Разве?
Синьора Грандони смерила брата недоуменным взглядом.
- Что "разве"?
- Разве она ни в кого не влюблена? Разве ни один придворный красавец не пленил её сердце?
Камилла улыбнулась.
- Полно, братец… Ты говоришь, как сводник… "Ах, синьорина, вами пленился богатый красивый синьор!"
- А ты говоришь ложь.
Камилла смерила брата взглядом. К чему он ведёт?
- Не всякая ложь - ложь, Аурелиано. Правда о чужих тайнах - сплетня.
- Значит, тайна есть? И кто же это? Я полагаю, мессир Альмереджи?
Теперь Камилла растерялась. Откуда он знает? Она не боялась, что брат разболтает об этом или повредит репутации Гаэтаны, просто недоумевала, откуда он осведомлён об этом? Она торопливо вступилась за Гаэтану, не дожидаясь, пока братец назовет её глупой курицей или влюбленной дурочкой.
- Она прекрасно знает, кто этот господин. И ей действительно нужно уехать.
Портофино поморщился.
- Мессир Альмереджи…
- …сукин сын и прохвост, - подхватила Камилла, - любовник покойной Черубины Верджилези и Франчески Бартолини, бывший любовник Джулианы Тибо и синьоры Манзоли, и она знает об этом не хуже тебя!
- Камилла!
- Что?
- Осуждение ближнего греховно. Мессир Ладзаро имеет и некоторые достоинства. Нельзя выносить приговор человеку до суда Божьего. Он, может быть, давно раскаивается в своих грехах. Нельзя обливать его презрением.
Камилла окончательно растерялась. Она была уверена, что брат крайне низкого мнения о мессире Альмереджи, и никогда не одобрит выбор Гаэтаны, и потому поторопилась обелить подругу. Слова же брата изумили её.
- Но… Гаэтана считает, что он распутник. И ведь это всем известно… он и сам не скрывает…
- Заглянуть в чужую душу трудно. То, что всем известно, часто бывает ложным. Ты не должна осуждать мессира Ладзаро, и настраивать синьорину Гаэтану против него. Ты поняла меня?
В эту минуту вошедший Грациано прервал их разговор. Портофино исчез.
Флавио Соларентани молчал часами, чувствуя, как его дни исчезают как тени, как тело сохнет подобно полевой траве. Жизнь его была теперь лишь дыханием, с каждым дыханием она сокращалась, и биение его пульса подобно ударам колокола, приближало его к последнему часу. О, болезнь, горькое лекарство! Как соль отвращает гнилость мяса и не попускает зарождаться в нем червям, так болезнь сохраняет дух от гнилости и тления духовного, не попускает страстям, как червям душевным, зарождаться в нас…
К нему под покровом ночи, укрытая покрывалом, пришла Иллария Манчини. По разговорам придворных она поняла, что Пьетро Альбани просто одурачил её, опередив Флавио. Но самому Соларентани это было уже безразлично. Равно безразлична была и Иллария, он не любил её никогда, а теперь стал видеть в ней причину своей беды. Ощутив его холодность и равнодушие, синьорина Манчини оледенела. По его милости она попала в объятия негодяя Альбани и лишилась невинности, а теперь он и смотреть на неё не хочет? Иллария прокляла Флавио Соларентани и хлопнула дверью.
Флавио навещал Аурелиано Портофино. Смотрел на недвижимого и говорил с вялым спокойствием:
- Тебя посетила великая милость Божия, - заметил отец Аурелиано. - Ты погибал духовно, после смерти тебя ожидала бездна адская. Слов ты не слышал, да и слышать не мог, удары бича - и те тебя не вразумляли. Нужно было сильное средство, чтобы оторвать тебя от пути гибельного. Это средство и вынужден был Господь послать тебе. Поэтому не ропщи на Бога, не унывай, а благодари Его за милость к тебе и заботу о твоем спасении. Если ты без ропота, а с благодарностью к Богу потерпишь телесную болезнь, то этим покажешь свое покаяние и смирение, и получишь не только прощение сделанных прежде грехов, но и помощь в борьбе с дурными влечениями, а после смерти - жизнь вечную. Не унывай, отгоняй неверие, чаще призывай имя Божие, и Господь утешит тебя.
Флавио обозлился, хоть и не подал виду. Подумать только, этот бездушный мертвец, который, тем не менее, в свои сорок лет носится как двадцатилетний, требует от него благодарности за неподвижность!! Ничуть не жалостливее был и Чума. Временами он заходил, приносил книги, но сочувствия и от него ждать не приходилось. Сам Грациано действительно не жалел Соларентани, но считал его, особенно после того, как от Илларии Манчини узнал подробности затеянной Флавио интрижки, откровенным ничтожеством. Не можешь сдержать данные тобою обеты - оставь сан. Не хочешь оставить сан - будь верен обетам. Но совращать в исповедальне девиц - это мерзость, Флавио.
Альдобрандо Даноли, месяц назад напророчивший ему беду, заходил постоянно. Этот смотрел с жалостью - но и его сострадание ничуть не утешало. Соларентани замечал, что сам Даноли стал странно восковым, бледным и отрешенным, руки его казались невесомыми, но струили тепло, были ласковы и заботливы. Но Адьдобрандо тоже говорил нечто, что резало слух и мучительно отталкивалось душой Флавио.
- Господь отнимает силы, чтобы этим остепенить человека, когда Он по-другому уже не может исправить. В болезни смерть приходит на память, и поминание последних дней жизни отвращает от греха. Ты ведь сам виноват, начни же с раскаяния пред Богом, а потом пойми, что болезнь от Господа, и случайного ничего не бывает. И вслед за этим опять благодари Господа, ибо болезнь смиряет и умягчает душу…
Заходил и вернувшийся из Скита Дженнаро Альбани. Ринуччо молча кормил Флавио, потеплее укутывал на ночь, заботился о его нуждах. Но заговорить с Дженнаро о случившемся Соларентани не мог и не хотел. Он понимал, что услышит.
Приходившие к Соларентани не могли утешить его, но могущие утешить - не приходили. Он был больше никому не нужен, несчастный, больной, парализованный. Покаяние рождалось в нем мучительно, оно не было страхом приближающейся расплаты, ибо она уже пришла, но следствием мучительной безысходности.
…Гаэтана молча озирала мессира Ладзаро. Последнюю неделю он ежедневно приходил к ней, приносил фрукты и книги. Ничего не говорил и тихо исчезал. Он был явно болен - под глазами темнели тени, резче обозначились скулы, глаза стали больше и глубже. Но ей он казался ещё красивее. Наваждение. Гаэтана ненавидела себя. Даже сейчас ей не удавалось побороть дурную страсть. А ведь причина-то его недомогания, наверняка, в том, что потеряв двух любовниц, не может найти третью. Глаза её загорелись. Уж не её ли он теперь обхаживает, мерзкий распутник? Сегодня Ладзаро принёс странный цветок - огромный, белый, с жесткими лепестками. Впервые заговорил, обронив, что эту кувшинку нашёл на герцогской запруде. Снова умолк и быстро вышел. Гаэтана проводила его глазами. Надо уезжать. Там, вдали от всех искушений, она обретёт покой. Боль от потери брата стала уже иной, - привычной, ноющей. Но острота притупилась.
Тихо постучав, вошла Камилла. Лицо ее было растерянным и смеющимся одновременно, но Гаэтана подумала, что это связано с неожиданным и скоропалительным замужеством Камиллы.
- Расскажи наконец, как это произошло? Я ничего не понимаю. Ты же всегда говорила о нём дурно…
- Я была дурочкой. Он - самый лучший на свете!
- Ну, расскажи же все…
- Потом. Я пришла, чтобы рассказать тебе… другое. Сегодня заходил брат. Он выругал меня. Знаешь, за что? За то, что я осуждаю мессира Ладзаро Альмереджи и называю его распутником и прохвостом. Он сказал, что я не должна настраивать тебя против него.
- Что? Ты сказала ему, что я…
Камилла покачала головой.
- Нет. Он сам это сказал.
- Откуда, Господи? Ведь, кроме тебя, об этом никто не знал!
- Не знаю, брат человек святой, Бог весть, что ему открыто, но я ничего ему не говорила, поверь. - Тон Камиллы был непререкаем и тверд. - Он знал это сам.
Мессир Портофино пользовался уважением синьорины, но мысль, что ему известна её тайна, не радовала. Но тут до неё дошёл смысл сказанного подругой.
- Постой… Он сказал, что ты напрасно осуждаешь его? Он… что же… одобряет эту греховную склонность? Ты шутишь?
- Он сказал, что мессир Ладзаро имеет и некоторые достоинства и нельзя выносить приговор человеку до суда Божьего и обливать его презрением.
Гаэтана растерялась. Мессир Портофино не был её духовником, но теперь в ней возникло желание поговорить с ним. Откуда он мог догадаться? Неужели все-таки Камилла проболталась? Возникшее желание, интригующее и навязчивое, смущало её, и по уходе Камиллы, торопливо набросив шаль, Гаэтана направилась в домовую церковь. Мессир Портофино был там - что-то тихо втолковывал ризничему. Заметив её, велел мальчонке подождать его в алтаре. Аурелиано, в общем-то, предвидел этот визит, но причиной тому был не пророческий дар, а житейское здравомыслие.
Гаэтана была девицей нрава нелегкого, и потому не боялась прямых вопросов и не любила ходить вокруг да около.
- Отец Аурелиано, почему вы сказали Камилле, чтобы она не настраивала меня против мессира Ладзаро? Вы же не можете не понимать, что эта страсть греховна. И откуда вы вообще знаете об этом?
- Вы, дочь моя, задаёте слишком много вопросов одновременно, и боюсь, что, ответив на один, я забуду другие. - Не похоже было, что мессир Портофино растерян или склонен отрицать приписываемые ему Камиллой слова. - Мессир Ладзаро… человек неплохой, и не стоит отвергать его за былые прегрешения, синьорина.
- Отвергать? Да он понятия ни о чём не имеет! Что он вообще за своими блудными похождениями видит? Он же только и знает, что по потаскухам бегать и деньги у них занимать! - Гаэтана едва не разрыдалась, - не отвергать!
- Мессир Альмереджи знает, что он дорог вам, - проронил Портофино.
Гаэтана опомнилась и в ужасе закусила губу.
- Господи… откуда? Вы ему сказали? А вам - Камилла?
Портофино улыбнулся.
- Вы просто забыли, синьорина, что мессир Альмереджи не только хороший любовник. Он ещё и хороший солдат, хороший охотник и очень хороший…. шпион. Он узнал это от вас, подслушав после Троицы ваш разговор с донной Грандони.
Гаэтана побледнела. Портофино продолжал, как ни в чём ни бывало.
- Мессир Ладзаро переживает сейчас не лучшие времена. Но кто знает, что будет завтра? Не следует отвергать его. Эти странности необъяснимы. Бывает, очень хороший воин, сильный на поле брани, оказывается слабым, когда речь идёт о победе над собой. Но мессир Альмереджи способен изменить себя.
Гаэтана подняла глаза на отца Аурелиано, но тот безмятежно оглядывал алтарные росписи.
…Синьорина Фаттинанти не спала ночь. Он привыкла и смирилась с мыслью, что недостойная её связь никогда не сможет обороть её. Она была несчастна, но притерпелась и к несчастью. Она была сильна и способна вынести любое горе, полагая, что Господь благ и не пошлёт ей испытание не по силам. Значит, она в силах это вынести. Слова отца Аурелиано смутили её. Он уговаривал её… уступить? Нет… не отвергать Альмереджи. Но даже если Ладзаро и знает о её любви, как утверждает Портофино, что он может предложить ей, кроме позорной связи? Ладзаро никогда не женится - это она понимала. Такие не женятся. Как же не отвергать его?
Совет монаха был греховен и искусителен, поняла Гаэтана.
Тристано д'Альвеллапомолодел на десять лет, чему никто из его присных и придворных не находил объяснений. Вдова сына была вселена им в его палаццо, а внук занимал все свободное время. Теперь подеста с особенной злобой выслеживал убийцу - тот стал раздражать его, ибо мешал его счастью видеть маленького Тристано, крал время. Он с изумлением вспомнил слова Даноли, предрекшего ему милость Господа, с удивлением понял, что с их разговора миновала неделя.
Он решил навестить Даноли, но около его покоев столкнулся с Портофино, Альмереджи и Чумой. Все они столпились у двери.
- Он там, мы слышали, он там. Наверное, не может открыть, в обмороке…
Тяжелой рукой Тристано д'Альвелла надавил на дверь, Чума из связки ключей молниеносно вытащил нужный, провернул его в замке и все влетели в распахнутую дверь. Волосы зашевелились на голове Тристано д'Альвеллы, Ладзарино просто онемел, Песте выпрямился, Портофино перекрестился.