Отмар поставил шкатулку на алтарь. Старец воздел руки к диску, и тот, повинуясь мановению костлявых дланей, медленно поплыл вниз. Тонкие синеватые губы зашевелились, но ни одного звука не слетело с них. Шкатулка, которая на первый взгляд казалась монолитным кубом из гладко отшлифованного матового камня, начала излучать мерцание. Змейка, вырезанная на верхней грани, все явственнее проступала над поверхностью, приобретая рельефность. Какая-то сила выталкивала наружу невидимую, утопленную в камне часть ее тела. Барельеф приобретал черты реального существа.
Когда источаемое камнем сияние стало почти не переносимым для глаз, каменная змея ожила, очнулась от спячки. Гибкое тело гада взблескивало изумрудной чешуей, глаза мерцали желтыми огоньками. Зеленый диск испустил тонкий луч в центр круглого гнезда, в котором нежилась змея. И живое сверкающее кольцо, символ Бесконечности, завертелось, как колесо, вокруг световой оси. С каждым оборотом движение его становилось все стремительней, и вскоре все мелкие черточки слились, нельзя было различить ни чешуек, ни глаз. Воздух вокруг жертвенника сгустился, запульсировал. Какая-то невидимая сущность лопнула и рассыпалась с мелодичным звоном бьющегося стекла. Крышка шкатулки распахнулась сама собой, и все вокруг затопил свет, такой нестерпимо яркий, что чародей и его ученик невольно заслонили глаза руками. Ярость света, казалось, пошла на убыль, но тут новый сноп лучей вырвался из недр шкатулки. После трех мощных вспышек свечение угасло. Теперь можно было отнять ладони от лица и разглядеть содержимое шкатулки. В ней лежал обрывок пергамента с ладонь величиной. Всю поверхность клочка покрывали начертанные кровью руны.
Старец простер вперед руки, повернув кисти так, чтобы ребра ладоней были обращены вниз. Обрывок пергамента взмыл с камня и замер в воздухе посередине между ладонями и на одинаковом расстоянии от шкатулки и зеленого диска. С четырех сторон в него вонзились спицы лучей - зеленого, испускаемого диском, голубого, протянувшегося от шкатулки, и двух красных, которые излучали ладони колдуна.
Вся фигура старца выдавала невероятное напряжение: синие жгуты вен отчетливо проступили под полупрозрачной желтоватой кожей рук, жилы на шее мучительно натянулись, рот был безобразно ощерен, а челюсти стиснуты так, что, казалось, еще чуть-чуть - и зубы раскрошатся. Лицо побелело, покрылось испариной.
Наконец судорожные усилия принесли видимые плоды. Скрещение лучей распылило пергамент, который растворился в воздухе, не оставив после себя даже кучки пепла. В тот же миг шкатулка захлопнулась, зеленый диск взлетел на прежнее место. Руки мага бессильно опустились, по телу его пробежала судорога, оно покачнулось. К счастью, Отмар был наготове и не дал старцу упасть.
Взвалив на спину тело больного, молодой гандер потихоньку спустился вниз по лестнице и снова уложил учителя в постель, а потом поднес к его губам чашу с водой, в которой растворил пару капель красноватой маслянистой жидкости из крохотного костяного флакончика, явно кхитайской работы. Тяжелые веки поползли было вверх, но упали, и понапрасну шевелились синюшные губы. Изо рта вырывалось только мычание.
- Не надо, не терзай себя, учитель, - взмолился Отмар. - Сейчас снадобье подействует. Клянусь Митрой, разве нельзя было просто спалить пергамент в огне?
- Нельзя, мой мальчик, - прошептал чародей, к которому наконец вернулась способность говорить. - И ты знаешь это не хуже меня. Среди тех, кто владеет Тайными Искусствами, найдутся способные прочитать и то, что было предано огню. Я не мог оставить даже пылинки.
Старец умолк. Отмар вглядывался в его застывающие черты, ловя последние проблески жизни. Когда молодой гандер уже пришел к убеждению, что смерть навеки сомкнула бледные уста учителя, они снова задвигались:
- Там, в сундуке, деньги. Не так уж много, но хватит тебе, чтобы уйти в мир и начать жизнь заново. Ты узнал от меня достаточно. Умеешь исцелять, толковать небесные знамения. Довольствуйся этим. Можешь отправиться в Офир. Люди там незлобивы и щедро платят за услуги. Здесь, на севере, ночи долги, мраку и холоду нет конца. Душа цепенеет и ввергается во власть тяжелых и бесплодных исканий. Ростки мысли слабы и скудны, как всходы на здешних полях. Про…
Отмар так и не узнал, хотел ли учитель проститься, или попросить прощения. Как видно, душа чародея торопилась продолжить прерванный полет через черное пространство. Может, она уже слилась с огненной стихией и стала частицей Вечного Блага?
Близость мертвого тела до сих пор не внушала Отмару суеверного страха, но вдруг он почувствовал, что задыхается, что знакомые с детства предметы стали чужими и враждебными. Почему-то померещилось, будто его замуровали заживо. Серые стены ползли, чтобы сдавить и расплющить. Отмар рванул ворот рубахи, обвел комнату диким взглядом и бросился к лестнице. Он слетел вниз так стремительно, что только чудом не сломал шею, и всем телом навалился на дверь, но та не поддавалась. Струйка холодного пота пробежала между лопаток, волосы на затылке зашевелились, и Отмар завопил от ужаса, а потом стал биться в дверь, как обезумевшее от смертной тоски и ярости животное.
Неизвестно, сколько бы он так бесновался, не отрезви его резкая боль от удара о железо. Засов! Как глупо ломиться в дверь, которую сам же и запер. Отмар отодвигал металлический стержень очень медленно, желая доказать себе, что справился с паникой, но руки все-таки предательски дрожали.
Холодный ветер обжег лицо и прогнал наваждение. Удушье и ужас отступили, не проходила только дрожь, которая сотрясала все тело. Отмар привалился спиной к ледяным сырым камням и жадно хватал ртом воздух. Какой позор… Хорошо хоть старик не видел. А может, видел? Что, если он догадался?.. Глупости… Конечно, учитель мог прочитать любую мысль, однако никогда не давал себе труда. То ли брезговал, то ли был слишком занят своими думами, чтобы интересоваться чужими.
"Мой бедный мальчик", "мой верный Отмар"… Чистый душой и слишком заурядный, чтобы воспарить к тем хрустальным высотам, где витает мысль его наставника. Очень преданный, но недостаточно умный. Такому нипочем не снять заклятия с заветного ларца, не прочитать руны на пергаменте.
Значит, исцелять и толковать небесные знамения? Почему бы и нет. Для начала. А потом? Потом "бедный Отмар" не побоится перешагнуть порог, о который споткнулся старый безумец. Все дело в крови, благородный Майнольф. У рожденных на охапке гнилой соломы кости покрепче и шкура погрубее. Они не воротят нос от того, что дурно пахнет для высокородных мечтателей. Юный барон забавлялся охотой, потом тешил свою спесь, вспарывая животы и снося головы на поле брани, затем вообразил, что влюблен без памяти, а когда красотка оставила его в дураках, ударился в умствования, заточив себя в башне. И это тоже было развлечение, игра, попытка исцелить раненую гордыню. Надо не врать хотя бы самому себе и желать по-настоящему, неистово, безоглядно. Те, у кого все есть от рождения, не умеют желать.
В одном старик прав: Черный лес не лучшее место под небесами. Вся жизнь прошла в глухих стенах возле человека, который мнился полубогом, а на самом деле был ничем не лучше прочих. Можно ли верить тому, что знаешь только с чужих слов? Со слов выжившего из ума старика, который не видит ничего у себя под носом. "Чист душой"… Какая уж тут чистота, если от одного шороха женских юбок, от случайного взгляда любой шлюшки голова идет кругом? Если стыдишься убогой одежды и завидуешь, бешено завидуешь богатству, власти, телесной мощи, красоте. Нет, чтобы судить о людях, Добре и Зле, надо все перепробовать, примерить все личины.
Бежать, бежать отсюда. Прямо сейчас. Нет, лучше на рассвете… Сначала надо отдать последний долг учителю. А потом к людям. Броситься в самую гущу, даже в грязь. Все перепробовать. Влезть в шкуру жертвы и палача. Любить и ненавидеть. Продаваться и покупать. Пресмыкаться и парить. А потом сбросить все прилипшее, наслоившееся, чужое, как змея сбрасывает кожу. Очиститься и стать судьей и творцом, созидателем грядущего, в котором не будет места Злу.
Когда он родился,
Ревел океан, А ветер ярился,
Могуществом пьян. И давшие живнь
В том увидели знак. Промолвила мать:
"Это будет моряк".
Песня аргосских моряков
Глава первая
Хвала Митре, наше плавание оказалось удачным, - произнес тучный чернобородый человек и, крякнув, одним махом опорожнил золотой кубок.
- Я бы не спешил возносить хвалы Подателю Жизни, почтенный Эмерико, - осторожно возразил суровый крепыш с обветренным, иссеченным шрамами лицом.
Беседа происходила под шелковым тентом на корме небольшого торгового судна. Пузатый купеческий барк недавно отчалил от берегов Куша и направлялся в Аргос с грузом слоновой кости, ценного дерева, произраставшего только в самом сердце Черных Королевств, и золотого песка.
- Почему бы нет? Попутный ветер надувает парус "Дельфина". Клянусь своей ненасытной утробой, такой славной посудины не сыщешь нигде от Барахов до Асгалуна, а ты, мой славный Дьониджи, лучший кормчий на всем побережье. - Благодушный купец, хозяин барка, снова наполнил свой кубок. - Посмотри, как благосклонно взирает на нас золотое око Митры. Недаром же десятая часть того, что несет "Дельфин", отойдет храму Светозарного Владыки. Промочи глотку и возрадуйся жизни!
Слова аргосца не были пустым бахвальством. Его держава обрела величие благодаря искусству мореходов и мастеров, строивших надежные суда из дуба, который произрастал по берегам речки Хорот. Подданные славного короля Мило не уставали повторять, что ни один флот не сравнится с аргосским. Даже надменным зингарцам приходилось делить с ним господство над Западным океаном, ибо вспыльчивые аргосцы никому не давали спуску. Сами о себе они говорили в шутку, что кровь их наполовину состоит из вина и потому так горяча.
- Кто-то должен приглядывать за черными бездельниками, которых ты приобрел в Куше, - напомнил кормчий.
- Ну-ну, не брюзжи. В Мессантии они пойдут за хорошую цену. - Чернобородый похотливо хихикнул. - Говорят, эти скоты неутомимы в любовной схватке, и потому многие высокородные дамы выкладывают за них немалые денежки, не торгуясь.
Дьониджи брезгливо поморщился и вылез из-под тента.
- Я знаюсь только с портовыми шлюхами, - процедил он сквозь зубы. - Но сдается мне, любая из них целомудренней кривляк, обряженных в шелка. Да, раз уж мы заговорили о шлюхах… Я кликну Бренну и Амирис. Эти веселые блудницы не дадут тебе скучать.
Кормчий перекинулся парой слов с моряками, управлявшими рулевым веслом, бросил взгляд на большой прямоугольный парус, простеганный для прочности кожаными ремнями. Пробираясь к высокому загнутому носу, окованному железом - это защищало корпус при столкновении с кораблем неприятеля, заглянул в трюм, где томились невольники - главный товар, поставляемый Черным побережьем. В ноздри ему ударил тошнотворный запах застоявшейся воды, смешанный со смрадом испражнений.
- Хорошо, если хоть половина рабов не передохнет от лихорадки, - проворчал Дьониджи.
Его опасения были не беспочвенны. Хотя путешествие от Куша до Аргоса занимало не так уж много времени, гнилостные испарения успевали отравить живой груз. Ужасная скученность способствовала тому, что лихорадка косила чернокожих. Выживали только самые сильные. От голода и лишений их когда-то гладкая и блестящая кожа становилась дряблой и цветом напоминала уже не эбеновое дерево, а мертвый пепел, так что работорговцам приходилось втирать в нее смесь сажи, лимонного сока и пальмового масла, дабы придать надлежащий вид товару.
Кроме рабов в трюме перевозили грузы, которые не могла попортить вода. Там можно было увидеть и огромные амфоры для жидких и сыпучих товаров. Сосуды плотно укупоривали и заливали воском или асфальтом. Все самое ценное хранили на палубе, в носовой части. Здесь же находилась амфора с питьевой водой. От морских волн палубный груз защищали решетки из прутьев, обтянутые промасленной кожей.
Среди прочих сокровищ, собранных на борту "Дельфина", были две рабыни, искушенные в любовных играх. Они сопровождали сладострастного Эмерико во всех его путешествиях. Амирис, смуглая стигийская танцовщица, тоненькая и гибкая, как змейки, которые водились в гибельных песках за Стиксом, умела бешеной пляской разжигать пламя в крови. Рядом с ней белокожая бритунка Бренна казалась стыдливой смиренницей. Однако ее невинно потупленные голубые глаза и влажные алые губы, которые она то и дело облизывала розовым кошачьим язычком, будили вожделение так же неизменно, как неистовые содрогания медного тела Амирис.
Когда кормчий подошел к палатке, под пологом которой юные обольстительницы лакомились финиками и сваренными в меду орехами, бритунка подарила ему томный взгляд из-под золотых ресниц.
- Когда же ты направишь свое судно в мою гавань, доблестный Дьониджи? - пропела белокурая сирена.
Амирис встала на четвереньки и, плавно покачивая полушариями грудей, заключенными в золотые чаши, двинулась к аргосцу. Искусительница прогнула спину, задрала кверху узкое лицо, откинув назад копну иссиня-черных змеистых волос, и замурлыкала, как кошка, норовящая потереться о колени хозяина.
Кормчий отскочил от шатра как ошпаренный, а дерзкие насмешницы захохотали. Бесконечные пересуды о том, какие украшения господин купил для них в Шеме, и обсуждение его мужских достоинств, которые обе прелестницы оценивали не слишком высоко, не могли развеять скуку, и девушки развлекались тем, что поддразнивали сурового Дьониджи, а тот шарахался от них, словно от змей.
- Похотливые твари, - прошипел кормчий. - Как вас еще не затошнило от сластей? Вы набиваете ими рот с утра до вечера. Ступайте живо к господину! Ему скучно, - злорадно добавил аргосец, приметив, как капризно надулись пухлые губки бритунки и скривилась лукавая мордочка Амирис.
- Ну вот, ублажай его в такую жару, - пожаловалась черноволосая красавица. - Еще заставит плясать…
- А много ли он выпил? - осведомилась ее здравомыслящая товарка.
- Да похоже, целый кувшин в себя влил. Как только в него влезает? - подивился Дьониджи.
- Лучше и быть не может, - обрадовалась Бренна. - Значит, хвала Митре, скоро захрапит. Пошли, а то еще вытянет кнутом спьяну.
Девушки выпорхнули из палатки и направились туда, где их повелитель усердно осушал кубок за кубком. Кормчий невольно залюбовался тем, как при каждом шаге Амирис подпрыгивают жемчужные нити, подвешенные к золотому пояску, а потом усладил свой взор мерным колыханием пышных округлостей под шелками, обтекавшими тело бритунки. Бренна гордилась своей белоснежной кожей и укрывала ее от жгучих поцелуев солнца.
- Вот это корма так корма! - восхищенно вздохнул сомлевший Дьониджи. - Нет справедливости под небесами, да простит меня Податель Жизни. Один обжирается, а другой грызет сухую корку. Хотя, если рассудить, женщины созданы нам на погибель. Лучше держаться от них подальше.
Еще некоторое время кормчий наблюдал не без тайной зависти за тем, как осоловевший от выпитого Эмерико усадил к себе на колени белокурую красотку, которая игриво взвизгивала и наматывала на тонкие пальчики маслянистые пряди черной бороды. Смуглая танцовщица подогревала любовный пыл повелителя, медленно извивая тонкий стан. По ее воздетым к небу рукам пробегала волна движения, заставляя позвякивать золотые браслеты, которыми были унизаны запястья. Им вторили золотые бубенчики ножных украшений. Нитки жемчуга взлетали, на мгновение приоткрывая атласную гладь узких тугих ягодиц.
Мореход ругнулся в сердцах и побрел к мачте. Еще немного - и он захлебнется слюной. Пора занять себя делом. Ловко вскарабкавшись на верхушку мачты, где была укреплена плетеная корзина для дозорного, Дьониджи окинул взглядом синие просторы. На лицо его набежала тревожная тень. Зоркие глаза аргосца отыскали вдали, сзади по курсу, черную точку, которая с каждым мигом увеличивалась в размерах. Корабль! Хорошо, если не зингарский… Соперничество между Зингарой и Аргосом, которые оспаривали друг у друга право первенствовать на океанском раздолье, никогда не затихало, поэтому встреча с зингарской военной галерой не сулила "Дельфину" ничего хорошего.
Кормчий впился взглядом в горизонт и с замиранием сердца следил за тем, как вдали обозначаются контуры судна. К "Дельфину" стремительно неслась узкая галера, на мачте которой реял пурпурный стяг. Дьониджи едва не застонал от досады. Проклятый пьяница, накликал-таки беду! Не видать теперь Мессантии, как своих ушей. Прощай, родная гавань! Прощайте мечты о тихой старости в маленьком беленом домике среди виноградников, о неспешных беседах на берегу, где сохнут сети и чернеют днища перевернутых лодок. В воображении аргосца быстрее молнии промелькнули нехитрые грезы, которые помогали терпеливо сносить тяготы, держали на плаву. Дородная подруга жизни с круглым приветливым лицом, гурьба ребятишек, справное хозяйство и он сам, седой, но все еще крепкий, как старое дерево, окруженное молодой порослью. К чести Дьониджи он недолго оплакивал крушение надежд и мысленно поклялся прихватить в путешествие к Серым Равнинам не менее десятка врагов.
"Пираты! К оружию!" - крикнул кормчий, и вскоре немногочисленная команда барка, вооруженная луками и мечами, затаилась под защитой ограждавшей борт решетки. Это были люди не робкого десятка, привыкшие отстаивать право на жизнь в ежедневной борьбе. Но что может горстка храбрецов, если ей противостоит орда головорезов?
К Дьониджи подбежал, задыхаясь, внезапно протрезвевший купец.
- Что за переполох? - пробормотал он.
- Скоро нам придется дать бой. Это пираты.
- Пираты?.. А почему мы не пытаемся оторваться от них? Почему ты не посадил людей на весла? - мямлил Эмерико.
- Бесполезно. Нас все равно нагонят. Команда только выбьется из сил. Мы обречены. Остается умереть по-людски…
- Ум-мереть? Что ты м-мелешь? - От страха толстяк начал запинаться на каждом слове.