Ахкеймион и Эсменет постелили свою циновку слева от помоста. Небольшое поле было обнесено факелами. Обстановка царила дружеская, хотя при появлении Келлхуса все почтительно замолчали. Ахкеймион заметил в толпе знакомые лица. Здесь было несколько высокородных дворян, включая мужчину с квадратным подбородком, в синем плаще нансурского генерала, - насколько мог припомнить Ахкеймион, его звали не то Сомпас, не то Мартем. Даже Пройас сидел в пыли вместе с остальными, хотя вид у него был обеспокоенный. Он не ответил на взгляд Ахкеймиона, предпочел отвести глаза.
Келлхус занял свое место между разожженными жаровнями. На несколько мгновений он показался невыносимо настоящим, словно был единственным живым человеком в мире призраков.
Он улыбнулся, и Ахкеймион перевел дух. Его затопило непостижимое облегчение. Дыша полной грудью, он приготовил перо и выругался - на пергамент тут же упала клякса.
- Акка! - укоризненно произнесла Эсменет.
Как всегда, Келлхус оглядел лица присутствующих; глаза его светились состраданием. Несколько мгновений спустя взгляд его остановился на одном человеке - конрийском рыцаре, если судить по тунике и тяжелым золотым кольцам. Вид у рыцаря был изможденный, будто он по-прежнему спал на равнине Битвы. Борода сбилась в колтуны.
- Что случилось? - спросил Келлхус.
Рыцарь улыбнулся, но в выражении его лица было нечто странное, вызывающее легкое ощущение несоответствия.
- Три дня назад, - сказал рыцарь, - до нашего лорда дошли слухи о том, что в нескольких милях к западу есть деревня, и мы отправились туда за добычей…
Келлхус кивнул.
- И что же вы нашли?
- Ничего… В смысле - не нашли никакой деревни. Наш лорд разгневался. Он заявил, что другие…
- Что вы нашли?
Рыцарь моргнул. Сквозь маску усталости на миг проступила паника.
- Ребенка, - хрипло произнес он. - Мертвого ребенка… Мы поехали по тропе - наверное, ее протоптали козы, - чтобы сократить дорогу, и там лежал мертвый ребенок, девочка, лет пяти-шести, не больше. У нее было перерезано горло…
- И что дальше?
- Ничего… В смысле - на нее просто никто не обратил внимания; все отправились дальше, как будто это была груда тряпья… обрывок кожи в пыли.
Рыцарь, дрожа, опустил голову и уставился на свои загрубевшие руки.
- Вина и гнев терзают тебя днем, - сказал Келлхус, - ты чувствуешь, что совершил ужасное преступление. По ночам тебя мучают кошмары… Она говорит с тобой.
Рыцарь в отчаянии кивнул. Ахкеймион понял, что этот человек не годится для войны.
- Но почему? - воскликнул рыцарь. - Ну, мы же видели множество мертвецов!
- Видеть и быть свидетелем - не одно и то же.
- Я не понимаю…
- Свидетельствовать - означает видеть то, что служит свидетельством, судить то, что следует судить. Ты видишь, и ты судишь. Свершилось прегрешение, был убит невинный человек. Ты видел это.
- Да! - простонал рыцарь. - Девочка. Маленькая девочка.
- И теперь ты страдаешь.
- Но почему?! Почему я должен страдать? Она мне никто! Она была язычницей!
- Повсюду… Повсюду нас окружает то, что благословенно, и то, что проклято, священное и нечестивое. Но наши сердца подобны рукам; от соприкосновения с миром они делаются мозолистыми. Но сердца, какими бы огрубевшими они ни были, болят, если перетрудить их или натереть в непривычном месте. Некоторое время мы ощущаем неудобство, но не обращаем на него внимания - у нас ведь так много дел…
Келлхус посмотрел на свою правую руку, потом вдруг сжал ее в кулак и вскинул над головой.
- А потом один удар, молотом или мечом, водянка лопается, и наше сердце разрывается. И мы страдаем, ибо чувствуем боль, причиняемую тем, что проклято, тому, что благословенно. Мы больше не видим - мы свидетельствуем…
Его сияющие глаза остановились на безымянном рыцаре. Голубые и мудрые.
- Вот что произошло с тобой.
- Да… Да! Но что же мне делать?
- Радоваться.
- Радоваться? Но я страдаю!
- Да, радоваться! Загрубевшая рука не может ощутить, как нежна щека любимой. Когда мы свидетельствуем, мы принимаем ответственность за то, что видим. И это - именно это! - означает принадлежать.
Келлхус внезапно встал, соскочил с невысокого помоста и сделал два шага в сторону толпы.
- Не ошибитесь! - продолжал он, и воздух зазвенел от звуков его голоса. - Этот мир владеет вами. Вы принадлежите, хотите вы того или нет. Почему мы страдаем? Почему несчастные кончают с собой? Да потому, что мир, каким бы проклятым он ни был, владеет нами. Потому, что мы принадлежим.
- И что, мы должны радоваться страданиям? - с вызовом выкрикнул кто-то из толпы.
Князь Келлхус улыбнулся, глядя в темноту.
- Но тогда это уже не страдания, верно?
Собравшиеся рассмеялись.
- Нет, я не это имел в виду. Нужно радоваться значению страданий. Тому, что вы принадлежите, а не тому, что вы мучаетесь. Помните, чему учит нас Последний Пророк: блаженство приходит в радости и печали. В радости и печали…
- Я в-вижу мудрость твоих слов, князь, - запинаясь, пробормотал безымянный рыцарь. - Действительно вижу! Но…
И шестым чувством Ахкеймион понял суть его вопроса…
"Но как этого добиться?"
- Я не прошу тебя видеть, - сказал Келлхус. - Я прошу тебя свидетельствовать.
Непроницаемое лицо. Безутешные глаза. Рыцарь моргнул, и по его щекам скатились две слезы. Потом он улыбнулся - и не было на свете ничего прекраснее этой улыбки.
- Сделать себя… - Голос его дрогнул и сорвался. - С-сделать…
- Быть единым целым с миром, в котором живешь, - величественно произнес Келлхус. - Сделать свою жизнь заветом.
"Мир… Ты приобретешь мир".
Ахкеймион взглянул на пергамент и лишь теперь осознал, что перестал писать. Он повернулся и беспомощно посмотрел на Эсменет.
- Не волнуйся, - сказала она. - Я все запомнила.
Ну конечно же, она запомнила.
Эсменет. Второй столп, на котором покоился его мир, причем куда мощнее первого.
Это казалось одновременно и странным, и очень уместным - обрести нечто, очень схожее с супружеством, посреди Священной войны. Каждый вечер они в изнеможении уходили или от помоста Келлхуса, или от костра Ксинема, держась за руки, словно юные влюбленные, размышляя, или пререкаясь, или смеясь над недавними событиями. Они пробирались между растяжками шатров, и Ахкеймион с преувеличенной галантностью откидывал полог их палатки. Они раздевались, а потом находили друг друга в темноте - как будто вместе могли сделаться чем-то бо́льшим.
Мир отступал в тень. С каждым днем Ахкеймион все меньше думал об Инрау и все больше размышлял о жизни с Эсменет. И о Келлхусе. Даже опасность, исходящая от Консульта, и угроза Второго Апокалипсиса стали чем-то банальным и далеким, словно слухи о войне между неизвестными бледнокожими народами. Сны Сесватхи обрушивались на него с прежней ясностью, но растворялись в мягкости ее прикосновения, в утешении ее голоса. "Ну, будет, Акка, - говорила она, - это только сон", - и все одолевающие его картины - рывки, стоны, плевки, пронзительные вопли - все таяло как дым. Впервые в жизни Ахкеймионом завладело нынешнее время, настоящее… Ее глаза, становящиеся обиженными, когда он брякал что-нибудь, не подумав. Ее рука, перебирающаяся к нему на колено, когда они сидели рядом. Ночи, когда они лежали обнаженные в палатке - голова Эсменет покоилась у него на груди, темные волосы струились по плечам и шее - и говорили о вещах, ведомых им одним.
- Это все знают, - сказала она как-то.
В ту ночь они ушли рано и теперь слышали голоса остальных: сперва шутливые протесты и громкий смех, потом полная тишина, порожденная магией голоса Келлхуса. Костер все еще горел, и они видели пятно света сквозь холст палатки.
- Он - пророк, - пояснила Эсменет.
Ахкеймиону стало страшно.
- Что ты говоришь?
Она повернулась и изучающе взглянула на него. Казалось, будто ее глаза светятся.
- Только то, что тебе требуется услышать.
- А почему мне требуется это услышать?
Что она говорит?
- Потому что ты так думаешь. Потому что ты этого боишься… Но прежде всего потому, что тебе это нужно.
"Мы обречены", - сказали ее глаза.
- Не смешно, Эсми.
Эсменет нахмурилась, но не сильно - как будто заметила прореху на одном из своих новых платьев кианского шелка.
- Сколько времени прошло с тех пор, как ты в последний раз связывался с Атьерсом? Недели? Месяцы?
- При чем тут…
- Ты выжидаешь, Акка. Выжидаешь, чтобы увидеть, во что он превратится.
- Кто - Келлхус?
Эсменет отвернулась, прижалась щекой к его груди.
- Он - пророк.
Она знала его. Когда Ахкеймион вспоминал прошлое, ему казалось, что она знала его всегда. Он даже принял ее за ведьму, когда они впервые встретились, и не столько из-за едва различимой Метки заколдованной ракушки, которую Эсменет использовала в качестве противозачаточного средства, сколько из-за того, что она угадала в нем колдуна буквально через пару минут. Казалось, будто у нее с самого начала был талант к нему. К Друзу Ахкеймиону.
Это было так странно - чувствовать, что тебя знают. Действительно знают. Что тебя ждут, а не опасаются. Что тебя принимают, а не оценивают. Странно чувствовать себя привычкой другого. И постоянно видеть свое отражение в чужих глазах.
И не менее странно было знать ее. Иногда она хохотала так, что у нее начиналась икота. А когда она разочаровывалась, глаза у нее делались тусклыми, словно пламя свечей, которым не хватает воздуха. Она любила класть руку ему на член и держать неподвижно, пока тот затвердевает. "Я ничего не делаю, - шептала она, - и все-таки ты встаешь ко мне". Она боялась лошадей. Она поглаживала левую подмышку, когда впадала в задумчивость. Она не прятала лица, когда плакала. И могла говорить столь прекрасные вещи, что иногда Ахкеймиону казалось, будто у него вот-вот остановится сердце.
Детали. Довольно простые по отдельности, но вместе пугающие и загадочные. Тайна, которую он знал…
Что это, если не любовь? Знать, доверять тайну…
Однажды, в ночь Ишойи, когда конрийцы устроили праздник с обильными возлияниями, Ахкеймион спросил у Келлхуса, как тот любит Серве. К тому моменту не спал только он, Ксинем и Келлхус. Все они были пьяны.
- Не так, как ты любишь Эсменет, - ответил князь.
- А как? Как я люблю ее?
Он споткнулся и зашатался в дыму костра.
- Как рыба любит море? Как… как…
- Как пьяница любит свой бочонок! - хохотнул Ксинем. - Как мой пес любит твою ногу!
Ахкеймион поблагодарил его за ответ, но ему хотелось услышать мнение Келлхуса. Всегда и везде - мнение Келлхуса.
- Ну так как, мой князь? Как я люблю Эсменет?
В голосе его проскользнула нотка гнева.
Келлхус улыбнулся, поднял глаза. На щеках его блестели слезы.
- Как дитя, - сказал он.
Эти слова выбили землю из-под ног Ахкеймиона. Колени подогнулись, и он упал.
- Да, - согласился Ксинем.
Он смотрел куда-то в ночь и улыбался… Ахкеймион понял, что эта улыбка адресована ему, его другу.
- Как дитя? - переспросил Ахкеймион, отчего-то и сам чувствуя себя ребенком.
- Да, - отозвался Келлхус. - Не спрашивай, Акка. Просто так есть… Безоговорочно, полностью.
Он повернулся к колдуну. Ахкеймион очень хорошо знал этот взгляд - тот самый взгляд, который он так желал встретить, когда внимание Келлхуса было обращено на других. Взгляд друга, отца, ученика и наставника. Взгляд, в котором отражалась его душа.
- Она стала твоей опорой, - сказал Келлхус.
- Да… - отозвался Ахкеймион.
"Она стала моей женой".
Вот это мысль! Он просиял от детской радости. Он чувствовал себя великолепно пьяным.
"Моя жена!"
Но позднее, той же ночью, как-то вдруг получилось, что он занялся любовью с Серве.
Впоследствии он даже не мог толком припомнить это - но проснулся он на тростниковой циновке у потухшего костра. Ему снились белые башни Микл и слухи о Мог-Фарау. Ксинем и Келлхус ушли, а небо казалось невероятно глубоким, как в ту ночь, когда они с Эсменет спали у разрушенного святилища. Глубоким, словно бездонная пропасть. Серве опустилась на колени рядом с ним, безукоризненная в свете костра; она улыбалась и плакала одновременно.
- Что случилось? - изумленно спросил Ахкеймион.
Но потом до него дошло, что она задрала его рясу до самого пояса и легонько перекатывает его фаллос по животу. Тот уже затвердел - прямо-таки безумно.
- Серве… - попытался было возразить он, но с каждым движением ее ладони его пронзала вспышка экстаза.
Он выгнулся, пытаясь прижаться к ее руке. Почему-то казалось, будто все, что ему нужно, - это чувствовать ее пальцы у самой головки его члена.
- Нет… - простонал Ахкеймион, вжимаясь пятками в землю и цепляясь за траву.
Что происходит?
Серве отпустила его, и он задохнулся от поцелуя прохладного воздуха. Он чувствовал, как бешено пульсирует в жилах кровь…
Что-нибудь. Ему нужно что-нибудь сказать! Этого не может быть!
Но она легко выскользнула из своей хасы, и он задрожал от одного ее вида. Такая стройная. Такая гладкая. Белая в тени, отливающая золотом в свете костра. Ее персик нежно золотился. Она больше не прикасалась к нему, но ее красота воспламенила его, и в паху мучительно запульсировало. Он сглотнул, тяжело дыша. Потом она оседлала его. Он успел заметить, как качнулись ее фарфоровые груди, увидел изгиб гладкого живота.
"Она что…"
Она уселась на него. Он вскрикнул, выругался.
- Это ты! - прошипела она, отчаянно глядя ему в глаза. - Я могу видеть тебя. Я могу видеть!
Он в исступлении запрокинул голову, боясь, что кончит слишком быстро. Это была Серве… Сейен милостивый, это была Серве!
А потом он увидел Эсменет, одиноко стоящую в темноте. Она стояла и смотрела…
Он зажмурился, скривился и кончил.
- А-ах… ах-х-х…
- Я могу чувствовать тебя! - воскликнула Серве.
Когда он открыл глаза, Эсменет исчезла - если она вообще была там.
Серве продолжала тереться о его кожу. Мир превратился в мешанину жара, влажности и гулких хлопков бьющейся об него красавицы. Он сдался, уступив ее напору.
Каким-то образом Ахкеймиону удалось проснуться до пения труб, и некоторое время он сидел у входа в палатку, глядя на спящую Эсменет и чувствуя на своих бедрах засохшее семя. Когда Эсменет проснулась, он заглянул в ее глаза, но ничего не увидел. Во время долгого, трудного перехода она отчитала его за пьянство, только и всего. Серве вообще не глядела в его сторону. К вечеру Ахкеймион убедил себя, что это был сон. Восхитительный сон.
Перрапта. Другого объяснения быть не могло.
"Вот ведь гребаный напиток!" - подумал Ахкеймион и попытался ощутить сожаление.
Когда он рассказал все Эсменет, та засмеялась и пригрозила, что наябедничает Келлхусу. Позднее, оставшись в одиночестве, Ахкеймион даже расплакался от облегчения. Он понял, что никогда, даже той безумной ночью в Андиаминских Высотах, не чувствовал такой обреченности. И он знал, что принадлежит Эсми - а не миру.
Она - его завет. Она - его жена.
Священное воинство подбиралось все ближе к Шайгеку, а Ахкеймион по-прежнему игнорировал свою школу. Он мог придумать этому различные оправдания. Он мог сказать, что невозможно расспрашивать людей, давать им взятки или лезть со своими предположениями, когда находишься в лагере вооруженных фанатиков. Он мог напомнить себе о том, что школа сделала с Инрау. Но в конечном итоге это ничего не значило.
Он ринулся на врагов. Он видел свою ересь насквозь. Но ему было неважно, какие ужасы ждали его впереди. Впервые за долгую бродячую жизнь Друз Ахкеймион обрел счастье.
И на него снизошел покой.
Дневной переход выдался особенно утомительным, и Серве сидела у костра, растирая ноющие ноги - и смотрела поверх огня на своего любимого, Келлхуса. Если бы только так было всегда…
Четыре дня назад Пройас отправил скюльвенда на юг, дав ему несколько сотен рыцарей, - как сказал Келлхус, разведать дорогу на Шайгек. Четыре дня ей не приходилось натыкаться на взгляд его голодных, злобно сверкающих глаз. Четыре дня ей не приходилось съеживаться в его железной тени, когда он вел ее в шатер. Четыре дня ей не приходилось терпеть его ужасающую свирепость.
И каждый день она непрестанно молилась - пусть его убьют!
Но на эту молитву Келлхус никогда бы не ответил.
Она смотрела, любовалась и восхищалась. Его длинные белокурые волосы отливали золотом в свете костра; лицо лучилось добродушием и пониманием. Ахкеймион заговорил с ним о чем-то - должно быть, о колдовстве, - и Келлхус кивнул. Серве не обратила особого внимания на слова колдуна. Она смотрела на лицо Келлхуса, и это поглощало ее всю, без остатка.
Она никогда не видела подобной красоты. В его внешности было нечто нереальное, божественное, не от мира сего. Поразительная изысканность, невероятное изящество, нечто такое, что в любой миг могло вспыхнуть и ослепить ее откровением. Лицо, ради которого билось ее сердце…
Дар.
Серве положила ладонь на живот, и на миг ей почудилось, будто она ощущает второе бьющееся в ней сердце - крохотное, словно у воробушка, - и его биение словно бы усиливалось с каждым мигом.
Его дитя… Его.
Как все переменилось! Она была мудра, куда мудрее, чем надлежало двадцатилетней девушке. Мир обуздал ее, показав ей бессилие насилия. Сперва сыновья Гауна и их жестокая похоть. Потом Пантерут и его неописуемая грубость. Потом Найюр с его безумием и железной волей. Что для такого человека, как он, могло значить насилие над слабой наложницей? Просто еще одна вещь, которую следовало разбить. Она поняла, что все ее усилия тщетны, что таящееся в ней животное будет унижаться, пресмыкаться и визжать, вылижет член любого мужчины, вымаливая пощаду, сделает все, что угодно, удовлетворит любое желание - лишь бы выжить. Она постигла истину.
Покорность. Истина в покорности.
"Ты сдалась, Серве, - говорил ей Келлхус. - И, сдавшись, завоевала меня!"
Время пустоты миновало. Мир, сказал Келлхус, готовил ее для него. Ей, Серве хил Кейялти, предназначено было стать его священной супругой.
Она будет носить сыновей Воина-Пророка.
Что по сравнению с этим все унижения и страдания? Конечно, она плакала, когда скюльвенд бил ее, стискивала зубы от ярости и стыда, когда он пользовался ею. Но потом она поняла, а Келлхус объяснял ей, что понимание превыше всего. Найюр был тотемом старого, темного мира, древним насилием, обретшим плоть. У каждого бога, говорил Келлхус, есть свой демон.
У каждого Бога…
Жрецы - и тот, который жил в поместье отца, и тот, что жил у Гауна, - твердили, что боги воздействуют на души людей. Но Серве знала, что боги и ведут себя как люди. И поэтому зачастую, глядя на Эсменет, Ахкеймиона, Ксинема и прочих, кто сидел у костра, Серве поражалась: как они могут не замечать? Хотя иногда она подозревала, что в глубине сердец они все понимают, но боятся в это поверить.