* * *
Все население деревни высыпало из домов и собралось возле Черной Ели - так называлось место на холме, вдали от хижин и огородов, где совершались публичные наказания, а также приносились самые страшные и торжественные клятвы.
Черная Ель когда-то была обычным зеленым деревом, но в незапамятные времена в нее попала молния, превратив в обугленный столб. Это было сочтено ясным указанием Крома на значительность и священность этого дерева и этого места.
У Черной Ели когда-то отрубали правую руку Хоссе. Здесь же получали последние напутствия воины, отправлявшиеся в дальние походы.
Возле самой ели, едва не касаясь лбом обугленного ствола, стояла мать Конана, прямизной осанки не уступая дереву. Лицо ее было темным от горя и позора, но синие глаза смотрели спокойно и прямо, и голова не клонилась.
Конана привели и остановили в нескольких шагах от нее.
Воины, сторожившие мальчика в хижине Хоссы, теперь стояли по его бокам, сжимая рукояти мечей. Конан почувствовал невольную гордость: его охраняют, словно могучего и опасного врага! Впрочем, гордость была мимолетной и быстро сменилась горечью и нетерпением: долго ли они будут тянуть, скорей бы уж говорили о предназначенном ему наказании!
Скорей бы уж взмахнули мечом! Правая рука отчего-то невыносимо зудела.
Старый Меттинг, одетый торжественно и чисто, словно то была не казнь, а праздник, поднял руку, призывая всех к молчанию. Разговоры, выкрики и смешки стихли.
- Братья, - медленно начал Меттинг. - Нет нужды говорить, для чего мы собрались сегодня у этого священного, отмеченного самим Кромом места. Конан, сын Ниала-кузнеца, сын достойного, погибшей славной смертью воина, был уличен сегодня ночью в одном из самых позорных деяний. Он попытался обокрасть нашего с вами соплеменника, всеми уважаемого Буно. Все мы знаем, какое наказание полагается вору.
- Знаем, знаем… - глухо поддакнула толпа.
Где-то там, в этой толпе были друзья Конана, была Гэлла, был маленький предатель Пэди. Интересно, они тоже бормочут: "Знаем, знаем…", или все-таки молчат, уперев глаза в жухлую осеннюю траву?..
- По законам нашего народа, посягнувшему на вещь соплеменника, отрубается правая рука, а затем он навсегда изгоняется из пределов своего селения. Так я говорю?
- Так! Так! - охотно откликнулась толпа.
- Мы все это знаем, Меттинг! - раздался чей-то веселый мужской голос. - Хватит болтовни! Приступай скорей к делу!
- Не торопите меня, - с достоинством ответил старик. - С раннего утра до полудня обсуждали мы сегодня, подвергнуть ли Конана, сына кузнеца Ниала, казни, уготованной всем ворам, либо выбрать ему другое наказание.
- Другое? Почему другое? - заволновалась толпа.
- Я объясню вам. Во-первых, Конан не вступил еще в возраст мужчины. Ему исполнилось только тринадцать лет, и он не участвовал ни разу в испытаниях Крадущейся Рыси. Он не мужчина, а только мальчик пока. Вправе ли мы наказывать его по всей строгости?
Голоса в толпе разделились.
- Вправе! Вправе! - кричали одни. - Если он вырос до ночных краж, значит, годится и для наказания! Младенцы и малые ребята не забираются по ночам в чужие дома! Он вырос, Меттинг! Вырос!..
- Пощади его, Меттинг! - кричали другие. - Он мал и глуп! Нельзя наказывать неразумных детей так же, как и взрослых!..
Конан с любопытством рассматривал знакомые лица соплеменников с распахнутыми ртами, с гневными либо сочувственными глазами. На редкость интересно узнавать, кто именно жаждет его казни, а кто жалеет и громко требует о снисхождении. К несчастью, не всегда можно было разобрать голоса достаточно четко. Многие женщины требовали сурового наказания. Многие мужчины, грозные и грубые, кричали, что он - неразумный ребенок… Вот странно! Приятели его и друзья просто свистели и прыгали, толкая взрослых локтями.
Впрочем, некоторые мальчишки орали во всю глотку: "Он вырос, вырос, Меттинг!.." Вряд ли они делали это от злобы или мстительности - скорее, им просто было любопытно взглянуть на захватывающее и редкое зрелище…
- И второе, - не обращая внимания на шум, продолжал старик. - Вынося решение, мы не могли не участь просьбу Буно. Того самого Буно, всеми нами почитаемого человека, кого собирался ограбить Конан. Его великодушное сердце не жаждет мести. Он просил нас, да-да, он просил не применять к мальчику таких суровых мер, которые искалечат всю его дальнейшую судьбу.
Конан отказывался верить своим ушам. Старик Буно просил за него?! Его великодушное сердце не горит жаждой мести?..
Как это понимать? еще чуть-чуть, и у него лопнет голова, настолько трудно переварить все происходящее!
Он нашел глазами фигуру старика. Тот стоял в первых рядах толпы, скромно одетый, без обычных своих камней и побрякушек. Лишь черные перья ворона топорщились на мешковатой шее. Весь вид его выражал смирение и усталую доброту. Морщинистые пальцы теребили бахрому на крае одежды.
- Скажи им всем, Буно, - попросил Меттинг. - Боюсь, что мне они не верят. Да и впрямь: трудно поверить, что кто-то, кого чуть не ограбил вор, может просить о снисхождении.
- Да, я прошу помиловать этого мальчика, - сказал Буно мягко и сокрушенно. - Он еще неразумен, несмотря на высокий рост и крепкие мускулы. Его ум - это ум ребенка. Конечно же, он не понимал, каким позором покрывает себя и свою достойную мать, забравшись ночью в мой дом. Да, я прошу, я очень прошу вас его помиловать!
Рты распахнулись даже у солидных густобородых мужчин, не то что у юнцов или женщин. Поражены были и те, кто требовал снисхождения. Подобные снисходительность и кротость были внове этим суровым сердцам. Если бы просьбу помиловать своего врага произнес кто-нибудь другой, его могли бы засыпать обидными насмешками. Но смеяться над знахарем никому не хотелось.
- Ну, раз Буно так просит… Пускай… Пусть мальчишке не рубят руку… Пусть не выгоняют… - заговорили растеряно требовавшие для Конана взрослой кары.
- Конечно же, совсем безнаказанным его поступок оставить нельзя, - снова заговорил Меттинг. - Посоветовавшись, мы решили, что будет справедливо, если накажет вора тот, кто дал ему жизнь, кто должен был воспитать его таким, каким надлежит быть мужчине. Мать Конана, Маев, должна будет нанести сыну десять ударов плетью.
Толпа согласно и удовлетворенно загудела.
- Правильно… конечно… Раз нет отца, должна мать… Рука у Маев крепкая, она справится…
Десять плетей! Конан чуть не подпрыгнул от радости, как сопливый мальчишка. Всего-навсего десять плетей!.. И рука его, теплая, родная рука останется с ним! И родная деревня останется с ним. Конан изо всех сил втянул щеки и сдвинул брови, чтобы на лице его не проступило лившееся через край ликование. Десять плетей!..
В руке у Маев оказалась услужливо поданная ей плеть, которой обычно деревенский пастух оглаживал самых непокладистых жеребцов. Охранники Конана подвели его вплотную к стволу Черной Ели, грубым толчком заставили наклониться и стянули со спины одежду. Повернув голову, мальчик исподлобья посмотрел на лица зачарованно притихших соплеменников. Его интересовало, правда, всего лишь одно лицо. Сморщенное, слащавое личико колдуна. Конан думал, что старик со злорадством вопьется в него своими белесыми глазками и будет сладко причмокивать от каждого удара. Но он ошибся. Буно и не думал смотреть на него. Прикинув направление его взгляда, мальчик догадался, что старик не сводит глаз с его матери.
Вжжик!.. Первый удар рассек Конану спину. Он не позволил себе не то что вскрикнуть, но даже поморщиться.
Лишь мелькнула короткая, но достаточно горькая мыслишка, что уж родного и единственного сына можно было бы хлестать не с полной оттяжкой…
Вжжик!.. Второй удар был сильнее первого. Буно все так же не сводил цепкого взора с лица Маев. Конан, едва не вывернул себе шею, посмотрел на мать. Ее побелевшие губы были закушены, а глаза… Глазами она вбирала в себя взгляд старика, хотя лицо ее, похоже на меловую маску, было повернуть в сторону оголенной спины сына…
Кром! Неужели та сила и жестокость, с которой опускает свистящую плеть его мать, тянется, как по невидимой ниточке, как по невидимой трубочке, из острых глазок, похожих на два белых когтя, обмакнутых в сладкий, но смертельный яд?.. И это его мать!.. Не боявшаяся в одиночку сражаться с толпой ваниров, метким выстрелом попадающая прямо в глаз разбуженного среди зимы и оттого особенно яростного медведя… Его мудрая, его гордая, его отважная мать Маев…
Маев подняла руку для третьего удара, но отчего-то медлила. Толпа зашелестела, недоумевая, что с ней случилось. В глазах матери, обращенных к колдуну, появилось что-то странное. Затем в них сверкнул гневный огонь, и занесенная рука опустилась. Женщина отбросила от себя плеть и, ни слова не говоря, отошла прочь от ели.
Перекрывая недовольный, осуждающий рокот толпы, заговорил Меттинг:
- Наказывать и карать - дело мужчин. Дело женщин - рожать, кормить и залечивать раны. Наверное, мы поторопились, заставив Маев творить расправу над собственным сыном. У Конана нет отца, нет старших братьев.
Но может быть, найдется у него родственник из мужчин, пусть и не близкий, который мог бы вместо Маев закончить начатое ею?
Родственник нашелся быстро. Из толпы охотно протиснулся толстый Черок, не то двоюродный дядя, не то троюродный брат Конана, он точно не помнил. Похлопывая себя по ляжкам и подмигивая дружкам, он подошел к ели и поднял в земли плеть.
- Тебе осталось восемь ударов, - напомнил Меттинг.
Вжжик!.. Черок был не столько силен, сколько толст, но хлестал он крепче матери. По силе ударов Конан чувствовал, что Буно теперь не сводит взора с его услужливого родственника.
Вжжик!.. Мальчик был уже на грани. Вот-вот он заскулит или взвоет, покрыв себя навеки позором. Чтобы этого не случилось, он еще раз взглянул прямо в лицо колдуну и, чувствуя, как ненависть выжигает ему глаза и сдавливает горло, крикнул:
- Эй, ты! Жалкий и грязный колдун! Вжжик!.. Ты просил меня помиловать?.. Вжжик!.. Я плюю на твои милости, слышишь?! Клянусь Кромом… Вжжик!.. я… тебя… Вжжик!.. уничтожу!..
Казалось ли Конану, либо на самом деле с каждым его выкриком удары становились все яростнее, но только удар, последовавший за криком "уничтожу!" обрушился на него такой болью, что мальчик потерял сознание.
Словно сквозь мутную и душную пелену сна он слышал голоса, витающие вокруг него, сокрушенные, сочувственные, злорадные, - и среди них выделялся приторный ненавистный говорок Буно:
- Ну, разве ж так можно? Так недолго засечь и до смерти. Ведь это же мальчик, а не рыжий ванир. Ах, Черок, Черок… Если бы ты был таким в бою… Но отойдите-ка все от него! Я попробую его вернуть, если сумею.
Конан чувствовал, как на горящую его спину льют потоки теплой воды, как кто-то из женщин забинтовывает ее мягкой тряпицей… Ему растирали виски, дышали на веки. Голоса становились все отчетливей, в голове его понемногу прояснялось. Мальчик готов уже был открыть глаза и крикнуть насмешливо: "А я и не думал отправляться на Серые Равнины! Зря радуетесь!"
Но внезапно он почувствовал, как зубы его разжимают острием кинжала и в рот вливается жгучая горькая жидкость.
- Сейчас-сейчас, попробуем вытащить мальчишку с того света… - бормотал ласковый голос. - Если уж и это питье ему не поможет, тогда я не знаю… тогда уж ничем не поможешь ему больше… Ах, Черок! Неужто же твои удары оказались для бедного мальчугана роковыми…
Конану захотелось выплюнуть горькое снадобье и громко крикнуть, что старик поит его отравой. Но он не успел: яд уже проник в горло и заструился вниз, к желудку. Странное онемение разливалось по всему его телу. Конан перестал чувствовать свои руки, ноги, пылающая болью спина словно уплыла от него куда-то… Только искра сознания шевелилась под лобной костью.
"Вот что, должно быть, та самая искра жизни, - вяло подумал мальчик. - То, что живет, когда все остальное умерло…"
* * *
Конан не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог вздохнуть, не мог приоткрыть веки. Яд, которым опоил его Буно, сделал все мускулы холодными и безжизненными, как стоячая вода на дне колодца. Но он все слышал, все чувствовал, все осознавал.
Он слышал, как говорила с ним его мать. Киммерийские женщины никогда не плачут, даже когда теряют своих сыновей. Маев сидела возле недвижного тела сына долго, очень долго. Порой она брала его холодную ладонь и держала в своей, словно пытаясь отогреть, оживить, растопить застылую кровь. Конан изо всех сил пытался шевельнуть пальцами, дать ей понять, что он жив, - но даже пальцы, даже легкие и чуткие пальцы не слушались его…
"Отчего ты ушел, Конан? - спросила Маев после долгого и черного, как беззвездная ночь, молчания. - В мир Серых Равнин не уходят от десяти ударов плетью. Ты обиделся на меня за два моих удара и ушел?.. Но разве моя обида не больше? Мой сын, сын могучего и славного Ниала стал вором. Может быть, ты ушел, чтобы не носить на себе всю жизнь позорное клеймо вора? Тогда я понимаю тебя. Я прощаю тебя, сын мой, если ты ушел от стыда. Прости и ты".
Конан слышал, как к ней подходят мужчины и говорили, что тело мальчика нужно предать земле. Они говорили, что нельзя держать тела умерших не зарытыми слишком долго. Но Маев только молча смотрела на них, и они уходили.
"Но что ты будешь делать на Серых Равнинах, сын мой?" - снова спрашивала она его. - Кром почитает и сажает с собой за пиршественный стол лишь тех, кто погиб славной смертью в битве. У тебя не будет там друзей. Не будет зеленых лесов для охоты, синей воды, в которую можно нырять с разбега…
Не будет лугов и резвых коней, и верной собаки. Зачем ты ушел? Ты ведь еще так молод. Позорное клеймо вора ты мог бы смыть с себя воинской доблестью, кровью и жизнью врагов, своей собственной, пролитой в честных битвах кровью. Отчего ты так поспешил? Ведь там, на Серых Равнинах, где нет битв, где мечи со звоном не ударяются друг о друга - клеймо вора будет пребывать на тебе вечно".
Мать сидела над ним всю ночь и весь следующий день. Вечером снова пришли мужчины, снова требуя похоронить тело, уже резче и тверже. "Ты сошла с ума, Маев, ты стала безумна, - слышал Конан их грубые, режущие слух по сравнению с тихим голосом матери, речи. - Посмотри на себя, Маев. Посмотри в полированный медный щит или в воды озера: ты стала совсем седой, ты стала совсем безумной. Если тело не опустить в землю до тех пор, пока на ней не появятся первые признаки разложения, дух умершего разгневается. Он оскорбится, он сочтет это надругательством над своим телом и будет мстить. Он будет мстить всем нам, Маев".
Невзирая на молчаливый протест матери, они взяли тело мальчика, завернули в грубую ткань и понесли на кладбище, к уже готовой, разверстой в земле яме.
"Не отдавайте меня им, мама!" - беззвучно молил Конан, но Маев, даже если и слышала что-то в самой глубине души, уже ничего не могла поделать. Обычаи деревни были сильнее любых материнских чувств.
Голоса ее Конан больше не слышал. Как только холодную ладонь сына выдернули из ее руки, Маев замолчала и хранила молчание во все время недолгих похорон.
Другие голоса кружились над недвижимым, закутанным в холстину телом. Отрывистые, сокрушенные, хмуро-деловые…
Чаще и громче всех жужжал приторный голос вездесущего колдуна. Он причитал, вздыхал, укорял Черока за то, что тот не мог сдержать праведный гнев руки… Он укорял и ругал сам себя за то, что не был достаточно настойчив и не смог убедить мужчин не наказывать мальчика вообще… Конана мутило от бессильной ненависти. Кром! Если б у него хватило сил, хотя бы на одно движение - этим движением был бы плевок в наигранно сокрушающееся лицо…
И еще один голос - тонкий, отчаянный - плеснулся над ним однажды. Это было, как только тело мальчика опустили в землю.
- Он не был вором! - кричала Гэлла. - Вы не должны были его наказывать! Он пытался спасти Кевина и всех остальных, а вы… вы убили его!.. Теперь Кевин не вернется к нам!.. Зачем, зачем вы поверили колдуну?!
"Замолчи, глупая! - хотел крикнуть ей мальчик.
Он мучительно и безуспешно пытался хотя бы шевельнуть языком.
- Замолчи, убегай, прячься… Буно уничтожит тебя. Он расправится с тобой так же, как и со мной…"
- Бедная девочка, рассудок ее совсем помутился… потерять жениха, а теперь еще эта нелепая смерть… но я попробую ее исцелить… Не отчаивайся, моя девочка… - скрипел сладкий голосок, в то время как Гэлла все кричала, вырываясь из рук рассерженных женщин.
Конан слышал, как ее силой оттаскивали от распахнутой могилы.
И наступило самое страшное. На грудь, на живот, на лицо мальчика, прикрытые тканью, полетели комья глины. Они больно ударяли его и царапали, и казалось, что это враги побивают его камнями. Конан напрягся в последнем, разрывающей изнутри жилы усилии, чтобы крикнуть: "Не зарывайте меня! Я живой!" - но не смог издать даже слабого шепота.
Глина давила на рот и ноздри. Безжалостная, холодная тяжесть земли навалилась на грудную клетку. Конан стал задыхаться. Великая мука удушья охватила его, но даже от этой муки ни один мускул его тела не дрогнул, ни один звук не сорвался с его белых губ.