Вдвоем мы довольно быстро справились и с бутылью вина, и с половиной большого круглого хлеба, и с куском солонины. Поначалу девица не желала встречаться со мною взглядом, но потом немного оттаяла и даже назвала мне имя свое и ребенка. Ее звали Майана, а мальчика - Майло, и шла она из той самой хонайи, владетелем коей мне потом предстояло стать. При этом родом она была из Немедии, из самой Нумалии. Как выяснилось еще позже, все мои догадки оказались верны: Майана, дочь богатого барона, полюбила нищего бродячего менестреля и зачала от него дитя. С сей поры и начались ее несчастья… Парень, страшась праведного гнева родителя девушки, тайком скрылся из баронства в неизвестном направлении; она хранила тайну сколько было возможно, по ночам проливая горчайшие слезы; затем, когда признаки бремени стали явны, призналась отцу, который тотчас с позором изгнал ее из дома.
Майана отправилась к тетушке в Коринфию - та любила ее и всегда звала к себе. Увы и еще раз увы. Добрая женщина, в ужасе и негодовании призывая богов преждевременно изъять плод из чрева племянницы, не оставила ее даже переночевать. Помаявшись в хонайе без крова и денег, девушка нанялась, наконец, в таверну подавальщицей и там-то служила до самого появления на свет маленького Майло. Но кому нужна несчастная с младенцем? Конечно же, ее тут же снова прогнали - третий раз за короткое время! - и она, положив сына в корзинку для белья, пошла обратно в Нумалию, горячо надеясь, что при виде внука отец ее смилостивится и примет их обоих. К слову, Конан, я очень сомневаюсь, что жестокосердый барон мог простить дочь…
Я выслушал сию печальную историю, к концу которой слезы катились из глаз моих, и осмелился предложить Майане половину своих денег и совсем немного еды - все, что осталось в моем заплечном мешке. Девушка тоже прослезилась и с благодарностью приняла мою помощь. Затем мы, оба уставшие от душевных переживаний, улеглись под кустом и мгновенно (во всяком случае, я - мгновенно) уснули. А проснувшись… А проснувшись спустя четверть дня, я обнаружил, что Майана мертва… О, Митра… Если позволишь, Конан, я закончу утром…
Хон Булла всхлипнул, отер слезы ладонью и, не дожидаясь милостивого разрешения своего молодого гостя, бегом ринулся в дом.
* * *
Перед самым рассветом, когда верная спутница ночи - тишина - еще не улетела в заоблачные дали, киммериец пробудился. Ильяны рядом уже не было; остался только ее запах, легкий, цветочный, заново возбуждающий желание любви, да белокурый волнистый волос, зацепившийся за жесткую, словно лошадиную, черную Конанову прядь. Тем не менее, сердце юного варвара билось ровно, и исчезновение Ильяны он спокойно отнес к тому сну, что видел только что. Странно - вдруг показалось ему, - что сей сон был смутен и мрачен и даже оставил некое неясное ощущение тревоги в душе: последние пять с лишком дней путь его, вплоть до самого дома хона Буллы, ни разу не прерывался чужой волей либо непогодой, да и в прошлом не таилось ничего такого, что могло бы навеять дурь и забвенье. Он только что вернулся из далекого снежного Ландхааггена, где отыскал деревню племени антархов и передал им символ их существования в мире - вечнозеленую ветвь маттенсаи, отнятую ценой жизни друга у злобного монстра, что обитал на Желтом острове в море Запада, а это дело составляло суть девятнадцатого года его бытия, так что можно было считать, что душа его вполне спокойна, ибо свободна.
Откуда же та щемящая тоска в груди? Обыкновенно истоки ее в прошлом, но вдруг это природное чутье варвара уловило нечто в будущем? Нет, сия мысль оказалась киммерийцу не под силу. Он сердито зевнул, возвращаясь в явь, и рывком встал с тахты.
Подойдя к огромному - почти во всю стену - открытому окну, Конан убрал тонкую полупрозрачную занавесь, что едва заметно колыхалась от нежного дыхания зарождающегося дня, и всмотрелся в уходящую ночь. Где-то там, очень высоко, за невидимыми сейчас облаками, куда она поднимется через несколько мгновений, находятся Серые Равнины - приют мертвецов… Там в вечных сумерках и маете бродит и его верный друг Иава Гембех, и девочка Мангельда из племени антархов, и… И он сам тоже рано или поздно попадет туда же… Что ж, если боги устроили мир так странно, что каждый непременно должен умереть, Конан вполне согласен, только лучше все-таки не слишком рано и не слишком поздно…
Первый свет озарил, наконец, равнину, простирающуюся перед домом хона Буллы, и ночь, растворяясь во взоре ясного ока Митры, освободила все звуки - засвистали, зачирикали птицы, пробудилась земля, глубоким вздохом своим наполняя все живое, зашуршал туфлями Майло, отправляясь по нужде во двор, заплескались в полном голубоватой чистой воды наузе юные наложницы…
- Ко-онан!.. - шепотом пропел хон Булла, появляясь в проеме дверей Конановой комнаты. - О, ты уже встал? Я пришел звать тебя к столу.
Киммериец с готовностью кивнул, живо натянул легкие полотняные штаны и, завязав спутанные длинные волосы свои в хвост, пошел за хозяином. Восьмиугольный приземистый стол красного дерева был уставлен блюдами, чашами и сосудами так, что меж ними и ребенок едва бы смог просунуть палец. Виноград, коим Коринфия славилась издавна, в новорожденном солнечном свете играл всеми цветами от ярко-желтого до фиолетового; оранжевые апельсины, светло-зеленые продолговатые дыни, розовые в крапинку жирные абрикосы даже сквозь кожуру распространяли тонкий нежный аромат; сочные куски холодной телятины, проложенные дольками лимона, занимали самое большое блюдо посреди стола; вино, поданное в высоких узкогорлых бутылях матового стекла, разнилось не только крепостью, цветом и происхождением, но и вкусом, и запахом, оттенки коих не оставили бы равнодушным и самого что ни на есть важного и привередливого ценителя. Конан же, узрев все это великолепие, издал лишь одобрительный присвист - а более от него никто и не ожидал, - после чего принялся за еду с завидным аппетитом, проворно поглощая все без разбора, тем самым заслужив фырканье и шипение злобного Майло.
В отличие от киммерийца приемный сын хозяина ел не то чтобы степенно, но так лениво и с таким надменным выражением длинного белого лица, что у более чувствительного гостя своим видом вызвал бы изжогу. Отламывая крошечные кусочки мяса, он отправлял их в рот и потом долго и нудно жевал, сопровождая труд сей глубокими вздохами. Покончив с телятиной, Майло тщательно, с причмокиваньем, облизал пальцы и принялся за виноград, причем косточки он выплевывал прямо на стол, то и дело попадая в блюда и чаши. Хон Булла, сам давно привыкший к подобным манерам приемыша, в присутствии гостя смотрел на него с укоризною, и совершенно напрасно: все его взоры проходили сквозь него, как луч солнца сквозь стекло, - он просто не обращал на них ни малейшего внимания.
Насытившись, Конан довольно рыгнул и, откинувшись на спинку кресла, впервые за все время трапезы повернул голову к Майло, который тут же зашипел, приподняв верхнюю губу к самому кончику длинного носа. Хон Булла, от стыда уже едва способный принимать пищу, в страхе поглядел на варвара - одна только мысль о том, что он может оскорбиться и покинуть дом, приводила его в ужас. Многие годы он славился своим гостеприимством, поступая строго по закону общежития, гласящему: "Как ты любишь человека, так и он любит тебя"; несомненную истину сего хон Булла не раз имел счастье испытать - отправляясь по делам в Коф, Офир, Немедию, Замору и Бритунию, он всегда мог надеяться на такое же радушие тамошних знакомцев, кои ради него терпели даже Майло. Но все они за плечами несли груз от пятидесяти лет и выше, то есть обладали определенным жизненным опытом, который в числе прочих наук содержал и дорогое умение скрывать свои чувства, чего никак нельзя было заподозрить в молодом киммерийце, явно склонном открыто выражать все, что думает в данный момент. Однако, с удивлением и приязнью вдруг обнаружил хон Булла, Конану, по всей видимости, было глубоко наплевать на выходки его приемыша. Длинным ногтем мизинца ковыряя в зубах, он рассматривал аристократические черты Майло с детским любопытством, вовсе не реагируя на яростный ответный взгляд его зеленых глаз.
Приемный сын хона Буллы и впрямь ничуть не походил на своего доброго покровителя. Ростом он был много выше его и макушкой доставал почти до бровей киммерийца; красивое чистое лицо портила постоянная гримаса недовольства - казалось, губам Майло вообще незнакома улыбка, а глазам теплота; сквозь тонкую веснушчатую кожу просвечивали голубые вены, особенно заметные на веках и висках; худые длинные руки были покрыты редкими золотистыми волосками; прямые белые волосы, аккуратно расчесанные и закинутые за спину, достигали самых лопаток. Он был тощ, но жилист и широкоплеч, и производил впечатление человека безусловно сильного, что варвар тут же решил при случае проверить.
Пристальный взор гостя, наконец, вывел Майло из себя. Он выплюнул косточку абрикоса прямо в свою чашу с вином, резко поднялся и вышел из комнаты, напоследок злобно рыкнув в сторону хона Буллы. Старик вздрогнул, но, переведя взгляд на Конана, виновато улыбнулся и пожал плечами, словно извиняясь за столь отвратительное поведение приемыша.
- Отведай еще осетринки, - робко предложил хозяин, подвигая узкое длинное блюдо поближе к варвару.
- Боле не хочется, - важно ответствовал тот фразою, слышанной однажды от богатого аргосского нобиля, при этом все-таки захватывая целое звено осетрины и целиком запихивая его в рот. - Только ты, достопочтенный, не спеши за Майло. Кромом клянусь, я не прочь послушать твою историю дальше.
- Гм-м… Ну что-же… - На сей раз хон Булла согласился рассказывать с видимым удовольствием. - Пойдем в сад. Под сенью груши я устроил себе место отдохновения… там и поведаю тебе остальное…
* * *
- Выкопав неглубокую яму, я положил в нее тело несчастной Майаны и прикрыл его ветками. Для этого мне пришлось ободрать чудесный куст с огромными фиолетовыми листьями, но зато ни одна птица (ты знаешь наш обычай?) не могла увидеть лица умершей. Потом я открыл корзинку.
Кроме Майло, который в то время был гораздо более мил, нежели теперь, там оказались кое-какие вещи, отныне принадлежащие ему: свернутый в трубку тонкий ковер работы искуснейшего мастера, на коем выткана была птица Лоло, воспевающая жизнь и любовь; короткий обоюдоострый кинжал с рукоятью, усыпанной крупными драгоценными каменьями, как прибрежная скала чайками - такие распространены среди немедийской знати; серебряный медальон - необычно большой и тяжелый - с изображением благого Митры. Внимательно рассмотрев небогатое наследство мальчика, я сложил все обратно и стал думать, что же мне делать дальше. Бросить ребенка я не мог, поэтому самый простой вариант отпадал сразу. Пойти в Нумалию и постараться отыскать его деда? Да, Конан, когда мне пришла в голову эта мысль, я тоже сказал "Ха!" - вот как и ты сейчас. Можно ли надеяться на благородство человека, всего три луны назад изгнавшего из дома единственную дочь? Стоит ли проходить неблизкий путь до Немедии, откуда я только что пришел, чтобы услышать брань заранее неприятного мне типа и потом с камнем у сердца вновь идти в Коринфию? Нет. Вот если бы прошло лет пятнадцать - время, за кое он мог бы одуматься и раскаяться… Кстати, позже я не раз предлагал Майло его найти, но мальчик так и не пожелал…
Итак, оставалось одно: продолжать прежний путь, забрав ребенка с собою. Я, никогда не имевший семьи и вообще родного человека, со страхом смотрел в будущее - теперь-то мне не трудно в этом признаться. Конечно, я не мог позволить себе таскаться по дорогам с младенцем, и сие означало конец кочевой жизни, к которой я привык и оставлять которую до того не намеревался. Но не только и не столько это заставляло сердце мое сжиматься и трепетать в тоске: я был нищ! У меня не было дома и не было денег, чтобы его купить; я не знал, чем кормить ребенка, когда и даже - как; кроме того… Впрочем, не стану утомлять тебя описанием всех кошмаров, кои терзали меня в тот день, да и в последующие дни тоже.
Исполненный печали, я шел по Дороге Королей с корзинкой, в которой уже начал пищать проголодавшийся Майло, и вскоре - незадолго до сумерек - оказался вот в этой самой хонайе. Тогдашний владетель ее, хон Гамарт, нравом обладал крайне мерзким, и свободные коринфийцы уже не один раз подавали сенатору прошение, где просто умоляли избавить их от тирана. Но - хонайя наша слишком невелика (всего четыре деревеньки), чтобы высокий чин из самой Катмы обращал на нее свое драгоценное внимание.
Так что когда я после многих лет отсутствия вернулся, наконец, на родину, меня ждало горькое разочарование: полуразрушенные дома, толпы побирушек, наполовину незасеянные поля, тощий скот… О, Митра, не хватит и целого дня, чтобы передать тебе все мои первые впечатления от родного края…
В трактире я купил молока для Майло и хлеба с пивом для себя. Молодая женщина, увидев в руках моих такого крошечного младенца, помогла мне сменить те тряпки, которые были на него намотаны, и посоветовала купить для него теплую одежду, потому что грядет сезон дождей, обычно сопровождаемый холодами, и мальчик может простудиться и умереть. Ох, Конан… Стыдно мне говорить об этом, но тогда я вдруг подумал, что это был бы наилучший выход для нас обоих… Тем не менее, теплую одежду я ему, конечно, купил, после чего денег осталось лишь на то, чтоб заплатить за комнату на постоялом дворе за две луны вперед и последний раз съесть кусок хлеба… Как просто мне рассказывать об этом сейчас, но в каком же отчаянии пребывал я тогда!..
Я проклинал незнакомого мне барона, отца Майаны и деда Майло, за то, что вынужден нести бремя, по справедливости предназначенное ему. Я сетовал на саму Майану за то, что она умерла именно в тот момент, когда, кроме меня, рядом с ней никого не было. Я богохульствовал, требуя у нашего светлого бога ответа на вопросы: почему я так жестоко наказан? чем провинился я перед ним и перед людьми?
Но однажды на постоялом дворе (где я жил, питаясь объедками и опивками и ими же потчуя Майло) появился местный скотовладелец. Он желал нанять пастуха для своих овец, коих развел великое множество, причем пастуха непременно из приезжих, чтоб платить поменьше. Как ты понимаешь, выбирать мне было не из чего - я подошел к нему и с поклоном просил взять меня… Послушай, Конан, - неожиданно прервал свое повествование хон Булла, - до того я не осмеливался спросить тебя… У нас принято ждать, когда гость пожелает сам рассказать о себе, но… Я подумал, может быть…
- Прах и пепел! - прорычал варвар. - У вас, коринфийцев, речь слишком длинна и цветиста! Спрашивай!
- Откуда идешь ты и куда?
- Куда - и сам не знаю. Может, в Зингару, а может, в Шем. А иду из Ландхааггена - есть такая страна…
- О, это так далеко! - удивленно воскликнул старик. - Я бывал там однажды, еще в юные годы… Снег и лед - вот и вся тамошняя природа.
- Теперь уже нет, - самодовольно усмехаясь, сказал киммериец. - Я вернул вечнозеленую ветвь маттенсаи антархам, и они возродят жизнь в Ландхааггене. Сдается мне, сейчас там все цветет не хуже, чем в твоей хонайе!
- Светлейший Митра… - Пораженный до глубины души, хон Булла смотрел на Конана, и синие глаза триумфатора светлели до голубого под этим восхищенным взглядом. - Ты… Ты спас целую страну?..
Этого юный варвар уже не мог вынести. В конце концов, впереди - полагал он - его ждут не менее славные победы, а потому не стоит тратить время на пустые словеса… Нахмурившись, он отвернулся от хозяина и своим низким, чуть хрипловатым голосом велел ему продолжать повествование о прошлом.
- Но я могу надеяться, что ты погостишь у меня пару дней перед дальней дорогой? - вопросил хон Булла и, получив ответ в виде милостивого кивка киммерийца, с облегченным вздохом повел рассказ дальше. - Я рад. Ну а моя история не столь интересна… Вообще-то она уже и кончена. Но если ты хочешь послушать о моих дальнейших приключениях… (Конан ухмыльнулся.) Хорошо, я расскажу.
Итак, я стал пасти овец - не за плату, а за стол и кров, да к тому же теперь у меня всегда было молоко для Майло. Спустя всего полгода счастье улыбнулось мне… Шестнадцатилетняя дочь моего хозяина отдала мне свое чистое юное сердце, и, как это ни кажется мне странным даже сейчас, отец ее не стал возражать - он просто нанял другого пастуха, а меня поставил управляющим и перевел из флигеля в дом. К тому времени я был уже не так одинок, как прежде. Кроме моей милой Даолы у меня появилось множество друзей, коих привлекало ко мне… Да не знаю, что их привлекало ко мне. Может быть, то, что я был всегда приветлив и спокоен?
Казалось, жизнь моя, наконец, наладилась. Красавица жена, влюбленная в меня, старого, уродливого и нищего пастуха, кроме этих сомнительных достоинств еще имеющего маленького ребенка; добрые друзья, готовые помочь в любое время дня и ночи; огромное хозяйство, со временем должное перейти в мои руки полностью; толстый смышленый карапуз Майло… Я всё это - всё! - потерял в один день!
Как-то ночью я проснулся от странного чувства тоски, причем такой жгучей, такой жестокой, что чуть было не завыл во весь голос. Что со мной произошло? Я не знал. Встав с постели, дабы не разбудить жену, я подошел к окошку и посмотрел в черное - такое же как прошлой ночью - звездное небо, и сердце мое оборвалось. Я понял, чего мне хотелось более всего на свете - уйти. Вечная дорога - вот мой удел. В этом я был уверен в тот момент… И я ушел. Не простившись с Даолой, не поцеловав Майло, не сказав добрых слов друзьям… Мечтатель - дурной человек, Конан, даже если он по сути чист и помыслами и душою…
И опять я ходил по Немедии и Бритуяии, по Киммерии и Аквилонии; опять ночевал под открытым небом; опять ел черствый хлеб и пил прокисшее пиво или простую воду. Разница в моей прошлой и нынешней жизни состояла в том лишь, что теперь мне было что терять - вернее, кого… Все чаще и чаще вспоминал я Даолу, Майло, друзей… С тех самых пор, как я покинул дом, сердце мое не знало покоя… И я пошел обратно. Ну не смешно ли? Старик, которому уже давно стукнуло пятьдесят лет, болтается невесть где и с невесть какими намерениями!
О, как быстро я шел!.. Пожалуй, никогда прежде я не ходил так быстро. Из головы у меня не выходили думы о близких. Мне все казалось, что, пока я отсутствовал, Майло задавила взбесившаяся лошадь, Даолу задушила лихорадка, а все друзья разорились и умерли от голода. И все же - в подтверждение моих слов о мечтателе - я направился в Коринфию через Офир, хотя через Немедию было гораздо ближе! Но в Офире, видишь ли, я давно не был! Тьфу! Прости меня, Конан, но и сейчас, рассказывая об этом, я презираю себя… Я смеюсь над собой! А в общем, мне просто очень стыдно…
Я не был дома два года. К счастью, все мои страхи оказались напрасны: Майло, здоровый и крепкий мальчуган, встретил меня у порога и - не узнал. Конечно! Ему едва исполнился год, когда я бросил его… Даола тоже ничем особенно опасным для здоровья не страдала, если не считать того, что прекрасные живые глаза ее потухли, а улыбка уже не красила ее личико, а искажала… То есть она, милая хохотушка, разучилась смеяться! Никогда бы прежде не поверил в такое… Нет, она не разлюбила меня, как можно было бы предположить - завидев меня с Майло на руках, она молча кинулась ко мне и прижалась так крепко, что я едва мог пошевелиться. Но и потом, день спустя, луну спустя, год - она оставалась столь же бледной и неулыбчивой. Она никогда больше не смеялась…