Рита в тревожном возбуждении бестолково тыкалась до позднего вечера по всему дому, берясь то за одно, то за другое дело, явно мешая Тате. Но Тата, видно, понимая Риткино состояние, ее не прогоняла и не делала никаких замечаний, даже когда Ритка, пересыпая соль из бумажного пакетика в хрустальную солонку, опрокинула последнюю. После ужина расходиться не стали, и община в полном составе сидела на веранде, выражая поддержку уходящим на охоту братьям. В воздухе висел возбужденный треп, каждый наперебой вносил в него свою заветную байку, непременно начинавшуюся словами: "А вот со мной было..." Ритку на нервной почве тоже подхватил приступ болтливости, и она, как школьница перед первым в жизни экзаменом, пыталась нахватать побольше советов и рекомендаций, задавая подчас и вовсе невероятные вопросы о совершенно фантастических и потому невозможных осложнениях. Но вот на веранду наконец вышел хозяин, и пересуды прекратились, все поняли – пришла пора ехать. Миша подогнал серую "Волгу" к задним воротам. Хозяин сел впереди, Рита со Стасом – на заднее сиденье. Провожающие разошлись.
На кладбище прибыли без происшествий. Да и какие могут быть происшествия на пустой окраинной дороге! Миша на всякий случай поставил "Волгу" на сигнализацию, хотя к ней, как и к любой машине, принадлежавшей семье, никто бы и под страхом смерти не подошел. Но Миша любил порядок и придавал значение каждой мелочи. В полном молчании двинулись к намеченной аллейке, но не по дорожкам, а прямо по могилам. Хотя точнее было бы сказать – над. Три непроницаемые тени будто бы парили в воздухе рядом с Риткой, неслышно и легко преодолевая препятствия, не шелохнув и веточку. И Ритка скользила в их окружении, и у нее получалось ничуть не хуже, и это добавляло ей храбрости и уверенности в себе. Дойдя до выбранного места, импровизированного Марсова поля, тени рассеялись. Ритка, как учили, скользнула за невысокий, но достаточно широкий памятник у самого края дорожки и прильнула к нему от старательности всем телом. Миша и Стас скрылись за плитами в отдалении от нее справа и слева, заняв позиции для наблюдения, став совершенно невидимыми для постороннего глаза. Хозяин прятаться никуда не стал, просто отошел к деревцу, росшему недалеко за Риткиной спиной, и совершенно растворился в его негустой черной тени. Луна уже взошла, и на кладбище было светло, как в парке на гулянье. Ритка чутким вамповским ухом ловила сонмы звуков, от невразумительного пьяного пения до собачьего лая вдалеке. Но к засаде пока никто не приблизился.
Минут через двадцать Ритка, окаменевшая от напряжения ожидания, уловила протяжное "о-ох", похожее на вздох из-под подушки, откуда-то справа. Там, кажется, засел Стас, но она не была уверена. Сигнал означал, что есть движение в их сторону. Если жертва забредет на аллейку одна, то Стас подаст команду к нападению, шепотом прошелестев ее имя. Ритка еще усерднее стала прислушиваться. Шаги действительно были, какие-то неуверенные и шаркающие, сопровождаемые не распадающимся на слова бормотанием. Ритка огорченно подумала, что клиент скорее всего в стельку пьян, и с отвращением представила себе его небритую, щетинистую шею, соленую от пота и отвратительную на вкус. Чувство гадливости пробудило и чувство злобы к шаркающей "корове", заглушив последние остатки естественного страха перед неудачей. Шаги свернули на их проселок и бесповоротно тащили "корову" прямо на Ритку. Выброс адреналина и ни с чем не сравнимый азарт охотника были так велики, что Ритка с трудом дождалась своей "зеленой ракеты", чуть было не выскочив из-за памятника без предупреждения. И только боязнь Мишиных дисциплинарных репрессий удержала ее в рамках благоразумия. Тем более что несколько секунд спустя воздушная волна колыхнулась ветром ее имени: "Ри-и-та-а" – и ничто уже не могло остановить ее тело в гигантском прыжке.
Ритка взлетела из-за памятника, как сокол, метра на три, осознавая свою жертву всего лишь точкой в пространстве, и ринулась вниз, ошеломляюще рухнув на добычу и сбив ее с ног. Немного не рассчитав силу удара, Рита довольно сильно ударилась и сама, но все это были пустяки в ее главном моменте Дианы-охотницы. Левой рукой она тут же намертво прихватила голову жертвы и с первого раза точно прошила артерию, погрузив "комарики" в пульсирующую кровь, и начала с наслаждением пить. Почувствовав, что сыта под завязку, Рита с хлюпаньем втянула внутрь зубы и отпустила "корову", из артерии ей в лицо ударил фонтанчик крови, но добычу перехватил уже стоявший рядом на коленях Стас. Рита отошла и стала неподалеку, утирая тыльной стороной ладошки перемазанные губы и отплевываясь: солоноватая кровь все же довольно противна на вкус. Стасик тоже закончил насыщение "соком" и теперь собирал остатки в ловко подставленный специальный пластиковый мешок, чтобы на дорожке не было подозрительной лужи. Наблюдая за его четкими и выверенными на долгой практике действиями, Ритка понемногу остыла и могла уже уравновешенно воспринимать окружающую действительность. И тогда в лунном свете она увидела... И ей стало худо. Воображая свою первую охоту, Ритка рисовала в своем воображении все, что угодно, только не это. И здорового амбала, оказывающего бурное, но бесполезное сопротивление, и наглую, визжащую, размалеванную заблудшую потаскушку, и прыщавого озабоченного подростка – тип, ненавидимый ею с детства.
На кладбищенском гравии, беспомощно откинув дряблую ручонку с зажатой в ней авоськой, заполненной пустыми бутылками, лежал древний старичок, очень бедно, но аккуратно одетый и, даже сквозь пыль и кровь, чистенький и интеллигентного вида. Глаза его, белесо-голубые и мутные от старости и смерти, широко открытые, жалобно и жалко смотрели на сияющую луну. Бесцветная, застиранная штанина старательно заштопанных брюк задралась, обнажив цыплячью ножку с трогательными старческими венами. Рита смотрела на эту мертвецки синюю ногу и хотела плакать, но не смогла, а только похоронила еще одну часть себя. И не видела, как подошел и стал рядом с ней хозяин. Каким мрачным и озабоченным было его лицо, каким тяжелым, каменным взглядом он смотрел на копошащихся над трупом братьев, уже заворачивающих тело в полиэтиленовый мешок. Потом он положил теплую руку Ритке на спину, будто приобнял. Без слов. И Рита не выдержала, повернулась рывком, уткнулась Яну в грудь и затряслась, зарыдала без слез. А после с удивлением обнаружила, что хозяин не такой уж и высокий, ростом ненамного выше ее самой, и вовсе не такой уж грозный и загадочный. А даже какой-то родной, и все-все понимает, что сейчас с ней происходит, и говорит с ней, даже когда молчит, а она его слышит и утешается. И так и не поняла ее окончательно заблудшая душа, что куплена на корню, в очередной раз и теперь уже окончательно. Что нет ей исхода и никуда не деться от змеиной мудрости этого человека, даже в самых безнадежных ситуациях умеющего обращать ее слабости и разочарования себе на пользу.
Она не видела и старалась не смотреть, как Миша засовывал тело несчастного старичка в багажник "Волги", не помнила, как Ян усадил ее в машину и сел рядом, и они поехали. Чувствовала только руку хозяина, всю дорогу обнимавшую и гладившую ее плечи, без плотского умысла, а словно они были отец и заплутавшая по жизни дочь. И рука говорила ей, что все забудется и пройдет, может быть, даже завтра.
А на следующий день отмечали первый Ритин выход в свет. И до вечера Рита провела его в хлопотах, целебных и радостных, приказав себе не думать о старичке, давшем ей свою кровь. В суете и застольных приготовлениях это было не так уж трудно. Миша к ней не подходил, не заговаривал и не поздравлял, видимо, чувствовал свою неуместность до поры до времени. Впрочем, Ритино отношение к нему не то чтобы поменялось в худшую сторону. Только Миша из помощников и наставников отошел как бы на второй план, и мысли Риты теперь всецело занимал хозяин. Она очень надеялась, что Ян тоже выйдет к праздничному столу, и про себя, не смея попросить вслух, твердила: "Приди, ну пожалуйста!" И он будто бы услышал, и покинул свои запретные пока для Риты комнаты, и пришел, хоть и ненадолго. Поздравил Риту, как полноправного отныне члена семьи, и дальше беседовал вполголоса только с мадам Иреной, которая, судя по выражению лица, на что-то жаловалась хозяину. А уходя, посмотрел на Риту со значением, чтобы она поняла: с этих пор он все время помнит о ней, он рядом и готов понять и поддержать ее.
Когда была уже глубокая ночь, стали понемногу расходиться. Макс и Сашок уехали на квартиру в город, Ирена отправилась спать. Миша последовал ее примеру и пошел в свой заповедный гараж. Лера и Тата еще уносили со стола последние тарелки, Стасик взялся им помогать. Тогда Рита, которой ложиться совершенно не хотелось, подсела к курившему на веранде Фоме.
– Помнишь, после охоты ты обещал рассказать про хозяина? – с наигранным безразличием спросила Рита.
– Помню, конечно. Могу хоть сейчас начать, вечер чудесный – сидел бы себе и сидел. Да ты, наверное, спать хочешь? – с ленцой ответил сказочник.
– Я? Вовсе нет. Мне после вчерашней дозы "сока" силы девать некуда, – сказала правду Рита.
– Это хорошо. Тогда слушай и не перебивай, а то я собьюсь или забуду что-нибудь. Это ведь длинная история, за один раз и не осилить.
Фома выкинул окурок и, положив коротенькие ножки на фигурные перила веранды, начал свою повесть.
Глава 4
АГАСФЕР
Восточные Карпаты весной – это рай на земле, по крайней мере если верить тому, как описывает райский Эдем священник Домокош Бач, человечек без возраста и без боли мысли в заиндевелых глазах. Правда, Янош не может судить о других местах, он еще нигде толком не бывал, хотя уже совсем большой и родился целых девять зим назад, вот только мама запамятовала, в какой именно день. Лишь прошлой осенью после громких споров и немых мольб отец позволил Яношу удалиться с родного подворья ровно на то расстояние, которое отделяет их дом от местечка Секейудвархей, куда суровый и тугодумный дядя Андраш погнал быков на продажу. Путешествие было захватывающим и длилось целых четыре дня, самое яркое море впечатлений и событий, несмотря на то что Андраш не отпускал мальчика от себя ни на шаг, так и не позволив Яношу подойти и поиграть с другими детьми. И свою крытую небеленым холстом кибитку они поставили в стороне от других, но, кажется, это никого не обидело и не удивило. Наверное, дядин нелюдимый и угрюмый нрав был хорошо известен в местечке. Янош действительно был достаточно взрослым и догадывался, что дело не только в характере дяди Андраша, но и в "тайне" их семьи. Семейный секрет был сокровенным и нерушимым, и маленький Янош скорее дал бы посадить себя на кол, чем выдал бы "тайну" хоть единым словом. Тут Янош, конечно, немного лукавил сам перед собой, потому что подобная казнь не доставила бы ему особых неудобств и, уж конечно же, не убила бы.
Отец Яноша Уласло Балашши жил в здешних краях так давно, что секеи принимали его за своего, вернее, за внука того Уласло, который поселился в долине полвека назад. Ведь не может же человек прожить такой срок на земле и ни капельки не измениться и не постареть. Мать Яноша Юлию отец привез из соседнего молдавского княжества, взял из родственного гнезда, где красивой и не блекнущей с годами девушке было бы уже опасно оставаться. Янош был единственным ребенком у родителей, хотя старший Балашши помнил еще нашествие Аттилы и императора Константина. Но дети в гнездах редкость и надо хорошенько подумать, прежде чем решиться их завести. Яношу повезло – его хотели и любили, а отец не жалел средств на его воспитание и даже пригласил священника, чтобы учил греческому и латыни, хотя никто из секеев не мог написать и собственного имени и в лучшем случае умел считать до десяти. Мать учила сына венгерскому и немецкому письму, дядя Андраш – искусству боя с оружием и без него. Но больше всего Янош полюбил упражняться в стрельбе из отцовского тяжелого арбалета, который сам натягивал с недетской силой. Время для забавы удавалось выкроить не всегда – надо было помогать отцу и дяде Андрашу в поле, ибо настоящий секей не только защищает, но и кормит себя сам. Поэтому в их краю мужчины с равной охотой берутся и за плуг, и за оружие. И если хочешь, чтобы уважали соседи и голос твой был не последний на общинном собрании, то знай поворачивайся – не ленись.
Семья Балашши считалась в округе зажиточной, если не богатой, а отец, пожелай он только, мог бы даже стать общинным старшиной. Но Уласло Балашши на виду быть не любил и потому оставался лишь всадником ополчения. Звание это было чисто номинальным, поскольку секеи никаких войн не вели, а с захожими разбойниками и конокрадами каждый двор мог сладить и в одиночку, благо в оружии недостатка не было. Королевский ишпан тоже больше сидел в своем замке для виду и престижа и во внутренние дела и распри предпочитал не ввязываться. Человек он был с понятием и знал, что секейская вольница суть те же мадьяры, и потому нет для них иной власти, кроме короля венгерского. А что свободны и горды сверх меры, так на то и граница, и ее нужно охранять.
Восточная же граница Трансильвании никогда не была спокойным местом, и шлялась вдоль нее пропасть разного люда. Из Валахии тянулись сербы и валахи, со стороны Молдавии забредали словаки и даже германцы, последние были особенно воинственны. Но и секеи, не будь дураками, открыли для себя выгодный промысел, обогащаясь за счет захожих путников, по сути, занимаясь тихим дорожным и преимущественно ночным грабежом. Братья Уласло и Андраш сочли такое положение дел очень удобным для сохранения семейной "тайны". От соседей оба Балашши старались не отставать и по нескольку раз за одну темную луну выходили на большую дорогу, то есть в засаду на горной тропе, и приносили под утро добытое оружие и одежду и, если везло, медные и серебряные деньги, золото попадалось редко. Иногда приводили в дом пленника, чтобы напоить мать и Яноша. Сами же братья пили кровь на месте охоты, без страха разоблачения, так как трупы с растерзанным горлом долго в лесу не залеживались. Начатое дело быстро доканчивали лисицы, дикие кабаны и лесные птицы, оставляя от незадачливых прохожих одни только кости.
Когда Янош немного подрос, отец и дядя стали брать его с собой на разбой, и Янош поочередно ходил с ними как взрослый в ночь и убивал легко, гордясь сноровкой и ловкостью. Иногда он уходил в горы в одиночестве, но отец не ругался и не запрещал походы, считая, что мальчику полезно проверить свою храбрость. Янош все добро, добытое им самостоятельно, отдавал матери, не оставляя себе даже мелкой монетки, впрочем, благодаря отцу он ни в чем не знал нужды. Вот только рассказывал он семье далеко не все о своих ночных прогулках и забавах, особенно смущаясь при мысли, что о его проделках узнает мама Юлия. Порой случалось так, что Янош, повинуясь внутреннему желанию и томлению тела, затаскивал в лес подальше от дороги приглянувшуюся ему девицу или молоденькую женщину, предварительно убив и ограбив ее спутников. Там, в тиши деревьев, он с неистовством молодости овладевал своей жертвой, которая часто сама изо всех сил старалась доставить ему удовольствие, в надежде, что юный и горячий Соловей-разбойник оставит ее в живых. Но Янош всякий раз после утех, в которых пока не знал меры, бывал настолько голоден, что нежные шейки не имели ни малейшей возможности ускользнуть от его зубов.
Однажды, когда Янош в одиночестве сторожил шаги на тропе, его привлек резкий травянистый запах, от которого нестерпимо хотелось чихать. Обнюхивая растения, он нашел нужное и, выдернув один корешок, попробовал его на вкус. Домой Янош смог, задыхаясь, приползти только к утру, и мать почти неделю лечила и отпаивала травами неразумного естествоиспытателя. Так Янош впервые попробовал дикий чеснок и убедился, что слушать взрослых иногда полезно и семейные правила придуманы не от нечего делать. Припомнив и продумав на досуге наставления дяди и отца, Янош постепенно пришел к мысли, что многое из того, что ему вбивали в голову с детства, мудро и необходимо для его же, Яноша, безопасности. Что оба старших Балашши и Юлия стараются по возможности избегать общения с другими секеями не из-за чувства собственного превосходства или нелюдимости, Янош понял только после случая с окаянным чесноком. Нельзя привлекать внимание людей излишней, нечеловеческой силой и сноровкой, нельзя есть с ними за одним столом, чтобы не отведать чесночной отравы, нельзя, наконец, близко подходить к посторонним, чтобы тебя не выдал твой собственный запах, вернее, почти полное отсутствие такового. В грязную, немытую эпоху Яношева детства крестьяне и воины пахли одинаково отвратительно и достаточно сильно, чтобы вонь от них разносилась на немалое расстояние. Нельзя сказать, что Янош и его близкие злоупотребляли гигиеной и частотой омовений, но даже после тяжких трудов в поле тела их издавали лишь легкий запах, схожий с тем, какой идет от сильно нагретого солнцем железа.
Когда Янош вошел в зрелый возраст и давно уже принимал участие в делах семьи наравне с отцом, дядя Андраш решил отделиться и постранствовать немного, чтобы после опять осесть в другом родственном гнезде, поселившемся в давние времена под Кошицей. Кошицкие родичи имели немало собственной земли и проживали в достатке и относительном спокойствии, к тому же имели королевскую грамоту на "право меча" и могли предоставить безопасный приют еще одному брату по "тайне". Если бы кто из соседей поинтересовался судьбой Андраша Балашши, то получил бы ответ, что храбрый и неутомимый охотник был, к несчастью, задран лесной медведицей. Янош, однако, понимал, что и остальной его семье рано или поздно придется сняться с насиженного места и искать новое пристанище, но пока в местечке было спокойно и ничто не предвещало переезд. А вскоре в доме появился Михай.
Однажды летней ночью Янош, спавший в охапке сена на телеге, чутким ухом уловил посторонний шум, доносящийся из-за земляной насыпи, окружающей двор и постройки. Как будто кто-то тяжелый тащился ползком по траве, издавая стоны и гремя чем-то железным. Янош одним рывком перелетел ограду в месте, откуда слышал звуки, и, отлично видя в темноте, сразу же обнаружил нарушителя спокойствия. Михай очнулся только в доме на покрытой бараньей шкурой лавке, куда его положили Янош с отцом, но говорить он не мог, а только показывал рукой на грудь, вернее, на закрывавшую ее старую, проржавевшую местами кольчужку. Отец легко, одними пальцами, разодрал хлипкий металл, под которым обнаружилась ужасная открытая рана, зловонная, с черными мертвыми краями. Юлия принесла больному воды, но перевязывать его не стала, в лечении уже не было никакой пользы. Михай до утра метался в горячечном бреду, то приходя в себя, то впадая в беспамятство, а к восходу отцом было принято решение. Юлия и Янош его одобрили. Михай был все равно не жилец, так что попробовать стоило. Человек он крепкий и, судя по всему, оружие в руках держал не раз и, может, будет благодарен за спасение своей единственной жизни, пусть и столь нехристианским способом. Более того, с отъездом дяди Андраша лишний брат в их маленькой общине отнюдь не помешал бы. К тому же провидение привело умирающего именно к их порогу и, возможно, явило этим свою волю. А суеверная Юлия увидела в появлении Михая и некий знак свыше.