- Дурррак! - говорил он, щеголяя раскатистым "р". - Дурррак, не видел автобуса! А я в автобусе ехал! И на трамвае ехал!
Ребята слушали его как жреца. Он был среди них самый опытный, самый красивый, самый развитый, самый...
Вскорости Дом ребенка постигло горе: умерла наша заведующая Евлампия Захаровна. Умерла она от рака желудка, как-то быстро и деловито, хорошо зная, что у нее рак, что надежды нет и что дело-то это, в общем, житейское. До самых последних недель она ходила на работу, перемогая боль и слабость, куда-то звонила по телефону, на кого-то привычно сердилась, но вдруг среди всего этого внезапно и страшно бледнела, закрывая глаза, как бы не в силах взглянуть в лицо собственной смерти. С тех пор как заболела, она стала охотно со мной разговаривать, часто без особого дела вызывала меня в кабинет. Из всех окружающих, кажется, только одна я не врала ей, не уверяла, что она поправится, и она за это особенно меня ценила. Разговаривали мы с ней кратко и деловито; смерть не была главной темой наших бесед, но присутствовала в них наравне с другими. Евлампия Захаровна упоминала о ней бегло, походя, не избегая ее, но и не тяготея к ней как-нибудь особо. Шла, например, речь об огороде. "Это вы уже после меня посадите", - спокойно говорила Евлампия Захаровна, и я не возражала, разговор шел серьезный и деловой.
Однажды она спросила меня:
- Ты смерти боишься, Ольга Ивановна?
- Нет, не боюсь. Я уже умирала, и не было страшно. Но жизнь я люблю и умирать не хочу.
- Вот и я так. Смерти не боюсь, а жизнь люблю. Еще бы годочка два пожить, да не выйдет. Жизни моей осталось месяца три.
- Этого никто не знает... Может быть, долго еще проживете...
Она посмотрела на меня снисходительно, как взрослый на ребенка:
- И ты туда же! А я думала, серьезный человек!
Когда Евлампия Захаровна слегла уже совсем, ее поместили в больницу. Я приехала ее навестить и поразилась быстроте, с какой болезнь делала свое дело. Лежал скелет.
- Что смотришь? - спросила она звучным голосом, странным в устах скелета. - Печать смерти видишь?
Я молчала.
- Спасибо, что не врешь. Все врут. А ты не врешь.
Что я могла сказать? В таких случаях женщины плачут, но у меня не было слез.
- Слушай, Ольга Ивановна, я тебе расскажу, как это - умирать. Ничего не страшно, а кажется, будто очень серьезное дело делаешь, трудное дело и не знаешь, хватит ли сил. Хотя, с другой стороны, если рассудить хорошенько: какие такие силы нужны, чтобы умереть? Она, смерть, все сама сделает: придет, и возьмет, и успокоит, а ты лежи себе полеживай... И еще, Ольга Ивановна, все думаю я: на что этот самый последний момент будет похож? Думаю, на рвоту. Рвать меня будет моей душой.
- Евлампия Захаровна, - сказала я, взяв ее за руку, - смерти нет, вы ее и не почувствуете. Какой-то философ сказал: не бойся смерти - пока ты жив, ее еще нет, когда ты умер, ее уже нет.
- Больно мудрено, - заметила она, бросив на меня критический взгляд из глубоких глазниц. - Какой философ это говорил?
- Не помню...
- Передай ему: все врет.
Евлампия Захаровна закрыла глаза. Я потихоньку вышла.
Через неделю она умерла. Похороны были на удивление многолюдные. Пришли люди, о которых мы и понятия не имели: какие-то военные, один священник с заколотыми под мягкую шляпу длинными волосами, выводок прелестных молодых девушек, похожих друг на друга, как сестры... Многие плакали. Больше всех убивалась Нюра. Она кричала, что из-за покойницы на фронт не пошла, а теперь, как на грех, война кончилась и ее, Нюрина, жизнь вся разбита...
Похоронили, отплакали и отсожалели, и опять жизнь закрутилась своим чередом, только без заведующей. Временно ее замещала старшая сестра Юлия Ивановна, пожилая трепещущая женщина, боявшаяся любого начальства, любой ответственности. Она руководила Домом ребенка, стараясь только ничего не решать, чтобы было все по-старому. И все шло по-старому, по заведенному порядку. Я играла детям свои песенки и рассказывала им про тетю Ланю (так они звали Евлампию Захаровну). В моих рассказах тетя Ланя была похожа на добрую фею; тут же путалась Золушка в кирзовых башмачках, и Золушка эта была ни дать ни взять Анфиса Максимовна...
И вот в один недобрый день из горздравотдела прислали новую заведующую, Инну Петровну. Это была женщина нестарая, полная, с горой светло-золотых крашеных волос, пышно взбитых на гордо закинутой крутолобой голове.
Войдя в Дом ребенка, она сразу сказала: "Беспорядки!" И все притихли. Она сложила губы, зажав их изнутри, как пинцетом, и мы поняли, что нам придется круто. Так и получилось.
Инна Петровна была неумна, зла и битком набита педагогикой. Страшная была наука! О самом живом говорила самыми мертвыми словами.
На меня она вначале не обращала внимания, наводила порядки на более важных участках. Юлию Ивановну она запугала насмерть, намекнув ей, что за упущения ее арестуют. Та пыталась оправдаться, говоря, что так было заведено еще при покойной Евлампии Захаровне...
- Легче всего валить на мертвых, - замечала заведующая, защемив своим пинцетом губы.
Нюре она наговорила такого, что та не выдержала и подала заявление об уходе.
- Плакать не будем, - сказала Инна Петровна, - незаменимых нет. Но характеристика в наших руках.
И в самом деле, накатала характеристику - хуже нельзя. И индивидуализм, и недисциплинированность, и анархо-синдикалистские настроения. Нюра эту характеристику на пол бросила и плюнула:
- Что я, без характеристики пропаду? Слава богу, не головой - руками работаю.
До меня Инна Петровна добралась месяца через три. Она поинтересовалась, откуда я беру материал для занятий с детьми. В частности, песни. Кем они утверждены?
Пришлось признаться, что мои песенки нигде и никем не утверждены. Заведующая пришла в ужас, закудахтала по-куриному:
- Как же так? Как же так?
Немного успокоившись, она объяснила мне, что я совершила серьезное нарушение. Пользование в работе с детьми неапробированными, непроверенными материалами в наше время приравнивается к идеологической диверсии. В одном детском саду пели дореволюционные песенки... Заведующую сняли. Надо всегда помнить, что дети не просто поют, что в процессе пения они выковывают свое мировоззрение...
И дети и песни умирали под ее словами.
- Вы меня поняли?
- Я вас поняла.
Она помолчала, чувствуя подвох.
- Вы можете ко мне относиться как вам нравится. Я требую только соблюдения дисциплины. Надеюсь, больше нарушений не будет?
- Не будет, - пообещала я.
И их не было. Кончилась моя композиторская деятельность Некоторое время, особенно по ночам, меня еще преследовали смешные звуки, легкие синкопы полечек, но это прошло. Собственно, никто не мог запретить мне сочинять. Никто не мог проверить каждую ноту: свое я играю или чужое? Важно было отбить охоту, и этого Инна Петровна добилась. Но не во мне дело и не в моей музыке. Скоро пришлось уволиться из Дома ребенка Анфисе - самой любящей, самой талантливой из нянечек. Талант - это любовь, и он у Анфисы был в полной мере. А у Инны Петровны, как это часто бывает у профессиональных руководителей, был безошибочный нюх на все свежее, нестандартное. Она сразу его вытаскивала на свет и упраздняла. Так произошло и с Анфисой.
Вадим к этому времени подрос уже порядочно, ему было почти четыре года, и для Дома ребенка он был переростком. Все правда. Но он был не простой воспитанник, а особый: мать приводила его только на день, а ночевал он дома и был крупнее, развитее и упитаннее других ребят, потому что Анфиса жизни для него не щадила. Сама она работала теперь воспитательницей в старшей группе, у трехлеток, и Вадим там же. "Так и дальше будет, - тешила себя Анфиса, - всегда вдвоем. Он в ясли - и я в ясли. Он в школу - и я в школу. Он в институт - и я в институт, кем-никем, а уборщицей-то возьмут. Нынче эта специальность дефицитная".
Евлампия Захаровна, покойница, против Вадима не возражала. В самом деле, куда девать ребенка, если мать работает? Пускай приводит.
Анфиса не только своего, Анфиса всех детей любила, своего ничем не выделяла, спроси кого хочешь. А в старшей группе были у нее даже любимчики. Кудрявых она особенно любила. Нет-нет да и поцелует. При Евлампии Захаровне все было ничего: целуй сколько хочешь, только не бей. А новая заведующая против:
- Анфиса Максимовна, поцелуи отдельных детей запрещаются.
Поди ж ты, отдельных детей! Вместе их, что ли, всех целовать? Но молчала, не спорила. Понимала, что образования ей не хватает: шесть классов кончила да курсы военного времени, а другие - с законченным средним. Без образования и уволить могут, а этого боялась Анфиса: все-таки прижилась и сын при ней. Она старалась пополнить образование, подчитать. Записалась в библиотеку, дали ей там книжек по дошкольной педагогике. Читала-читала, а толку нет. Написано много, а все не по делу. Толкуют про особенности возрастной психологии, про формирование личности, да так нудно, словно мешок полощут. А какая личность? Ребенок, и все. Люби его, играй с ним - и он тебя будет любить.
И правда, дети Анфису любили. Все с вопросами обращались. Например:
- Анфиса Максимовна, а зачем гусь?
Гуся ребята в глаза не видели, выросли в городе. Анфиса им объясняла как могла:
- От гуся перо, от пера подушки, от подушек сон сладкий, пуховой. Ты спи-поспи, моя деточка, говорит сон. А деточка спит, и в ушах у него колокольчики серебряные так и звонят...
- Звонят... - повторяли дети.
А еще кто-нибудь спросит:
- Почему гусь лучше курицы?
А у нее сразу готов ответ:
- Потому что у гуся шея. С такой шеи далеко видно, до самого края света. Спросит краесветный житель: "Кто это на меня с такой высоты смотрит?" А ему говорят: "Это гусь"...
И довольны дети. А то подерутся - и сразу к ней:
- Анфиса Максимовна, он меня...
- А ты что?
- А я его.
- Оба хороши, - говорила Анфиса, - а ну-ка оба сюда, один под правую руку, другой под левую. Две руки у меня, два домика. В каждом домике печка, в каждом домике свечка, в каждом домике фунтик с укладочкой...
Детям понравилось, сами стали играть в домики. Услышала заведующая:
- Что за фунтик такой? Откуда фунтик? Дореволюционная мера веса.
- Это так Анфиса Максимовна говорит.
Инна Петровна подкуснула губу с ужимкой. Потом:
- Анфиса Максимовна, цитируют вас дети.
- Как цитируют? - всполошилась Анфиса.
- Фунтик какой-то, да еще с укладочкой.
- Ах, это? Пустяк какой-то. Сказала и забыла.
- В воспитании пустяков не существует. Каждым своим шагом, каждым словом воспитатель должен способствовать...
"Дура ты, дура переученная, - тоскуя, думала Анфиса. - Мне бы твое образование".
...Умерла рыбка.
"Мысли о смерти животных не должны омрачать счастливое детство советского ребенка", - говорила себе Анфиса голосом заведующей, а слезы, незаконные, так и текли. Не только о рыбке - о себе, о Федоре, о Вадиме, обо всех сиротках...
Вскоре заведующая добралась и до Вадима. Стала придираться к тому, что он переросток, что мать незаконно уводит его домой каждый вечер и этим способствует распространению инфекции. Требовала, чтобы Вадима убрали из Дома ребенка, перевели в обычный, городской детсад...
Анфиса Максимовна тосковала, отмалчивалась. Уж очень не хотелось ей уходить. Но заведующая нудила, как осенняя муха:
- Любая комиссия, обнаружив такие нарушения, вправе будет отстранить меня от работы...
Ну что ж? Сила солому ломит. Прощай, Дом ребенка! Вот уже в последний раз пришли сюда Анфиса с Вадимом. Анфиса плачет, целует всех, прощается, а Вадим стоит в сторонке, опустив голову, копает каблуком ямку, и лицо у него гневное. Что он думает?
Назавтра Анфиса с Вадимом идут на работу в новый городской детсад. Каково-то будет там? "Ничего, - думает Анфиса. - Главное, вместе - куда ты, туда и я".
Новый детсад, куда устроились Анфиса с Вадимом, оказался большой, просторный, по помещению куда лучше, чем Дом ребенка. Все по последнему слову. В туалетах не горшки, а унитазики, детские, специальные, низенькие, как грибочки. Шкафики новые, сушилка для одежды. Спят на террасе в спальных мешках. А на площадке чего только нет! И тебе качели, и тебе карусели. Ребята в садике - рослые, упитанные, все больше дети научных работников, а у тех пайки хорошие, их к лучшим распределителям прикрепляют. Анфису взяли воспитательницей в среднюю группу - зачли ей опыт за образование, а Вадима определили в малышовую. Ну да ничего, невелика разлука - она на первом этаже, он на втором.
Анфиса сперва тосковала по Дому ребенка, по ребяткам, своим любименьким-кудрявеньким. Здесь дети были резвей, развитей, зато шумные, эгоистичные. Подерутся - беда! Понемногу привыкла, и дети ее полюбили. К интеллигентским тоже подход надо иметь. И заведующая ничего была, только зануда. Говорит как плачет.
А Вадим приживался плохо. Никак не мог привыкнуть, что он не главный. По утрам хныкал:
- Не хочу в садик! Хочу в домик!
Домиком называл Дом ребенка. Анфиса умилялась:
- Какой постоянный! Женится - не изменит.
А Вадим просто искал привычного себе поклонения - и не находил. И ему было плохо. Как-то он подошел к воспитательнице своей, малышовой, группы и тронул ее за локоть, сказавши:
- Эй! Смотри, это я.
Она поглядела равнодушно и весело круглыми черными глазами.
- Ну, и чего мне на тебя смотреть?
- Это я. Вот я.
- Подумаешь, Художественный театр!
Так и не восхитилась. Вадиму было больно, горько. Никак он не мог выразить, чего ему не хватает.
Понемногу и он обжился в новом садике, но ходить в него не любил.
Вадиму было уже четыре года, когда вдруг нежданно-негаданно вернулся Федор.
Дело было вечером, Анфиса выкупала, уложила сына, пошла в магазин, вернулась домой, а там Федор. Сидит на стуле возле кроватки, смотрит на ребенка и молчит. Анфиса так и онемела - руки-ноги отнялись и душа провалилась.
- Здравствуй, Анфиса, - сказал Федор, а сам не встает.
- Здравствуй, Федя, - чуть слышно ответила Анфиса.
- Значит, вот у тебя какие дела.
Анфиса заторопилась:
- Ты, Федя, здесь оставайся, твоя площадь, ты и живи, а мы уйдем.
- Нет уж, зачем вам уходить. Лучше я уйду. Я мужчина.
Встал, плечи расправил и прошелся по комнате. Тут она заметила, что у него одна нога короче другой. Анфиса от жалости заплакала.
- Цыц, - сказал Федор, - сопли не распускай. Без того тошно. Водка есть?
- Нету, Федя. Я у Капы спрошу. Может, у нее есть.
- Ступай.
Анфиса - к Капе просить водки. У той оказалась бутылочка. Ушлая баба, все-то у нее есть. Говорит:
- Бери, раз такой случай. - И прибавила: - Федор-то небось рад-радехонек. Бил?
- Нет. Не бил покамест.
- А что делает?
- Молчит. Вадика разглядывает. Ой, боюсь я, Капа, чего будет?
- Ну-ну. Сама нашкодила, сама и отвечай. Любишь кататься...
Анфиса принесла водку, поставила на стол, к ней закуску какая была (хлеба черного с луком и сухую рыбину), подала рюмку, полотенце колени накрыть. Федор сел.
- Зачем одну рюмку? Себе налей.
- Не пью я, Федя.
- Ради случая выпьешь.
Налили, выпили в молчании.
- Значит, вот как, - сказал Федор.
- Так уж вышло. Виновата я. Сама не знаю, как случилось.
- Вины твоей передо мной нет, - сказал-отрубил Федор и кулаком пристукнул. - Вины твоей нет, и нечего нам про это разговаривать.
Он показал подбородком на кроватку, где, откинув руки, спал ребенок в своей удивительной красоте, весь в ресницах.
- Сын?
- Сынок.
- Зовут как?
- Вадим.
- А по отчеству?
Анфиса замялась. Федор усмехнулся половиной лица и сказал:
- Если не возражаешь, будет Федорович.
- Феденька!
Анфису так и кинуло Федору в ноги. Себя не помня ткнулась она ему лицом в колени, в заношенные хлопчатобумажные галифе, кричала, просила прощения. Федор брезгливо высвобождал ноги из ее объятий, отталкивал от колен ее мокрое лицо.
- Хватит, Фиса, не ори. Не в кино. Сказал, и все. Вставай да садись за стол праздновать.
Анфиса, вся смятая, присела на краешек стула.
- Пей!
- Не привыкла я...
- Зато я привык.
Федор пил рюмку за рюмкой, хмелел и мрачнел, колотило его горе. Велел принести гитару (хорошо, что не продала!). Бант на гитаре был мятый, вялый, Федор его сорвал, на пол бросил. Попробовал струны. Так и есть, расстроена и одной струны не хватает. Кинул гитару на кровать, она зарыдала, а Федор запел так, без гитары, взвыл диким голосом про московский пожар. Встал, пошатнулся, сжал кулаки (Анфиса втянула голову в плечи), спросил: "Боишься?" - и рассмеялся. Рухнул на колени, голову на стул - так и брякнуло. Плачет, что ли? Нет, молчит. Анфиса, затаив дыхание, слушала: молчит. Скоро раздался слабенький, детский храп. Значит, спит, слава тебе, господи.
Анфиса оттащила бесчувственного, каменно-тяжелого Федора к себе на кровать, стянула с него сапоги, расстегнула гимнастерку, накрыла его одеялом, сама легла на полу.
Утром встала тихонько, чтобы не тревожить Федора, разбудила мальчика, одела его, накормила. Вадим таращил сонные глазки на чужого дядю и привычно хныкал:
- Не хочу в садик, хочу в домик!
- Тихо, моя деточка, - говорила Анфиса шепотом, - мы кроликов поглядим, черепашку... Кролик выспался, ножками стук-стук. Где ты, говорит, черепашка, я по тебе соскучился...
Ушли. Когда вернулись, Федор был пьян и пил четыре дня беспробудно. Он не кричал, не буянил, но как-то падал внезапно и страшно, будто ударенный, и погружался в беспамятство.
"Господи, припадочный, - думала Анфиса. - Моя вина".
На пятый день Федор очнулся и сказал:
- Хватит, попраздновал. Давай теперь жить.
Начали жить. Федор на работу не торопился, были у него деньги, какие - Анфиса не знала, да и не спрашивала: не мое дело, мужчина сам себе хозяин. Получает ли пенсию - тоже не знала, а, должно быть, получает как инвалид. Деньги на хозяйство Федор вносил молча, положит на стол, и все. И на сколько времени - не скажет, рассчитывай как хочешь.
Днем, пока Анфиса с Вадимом в садике, Федор сидел дома, мастерил зажигалки, вытачивал портсигары из плексигласа (верно, на продажу, потому что они исчезали). Анфиса опять же не вмешивалась. Вечером молча и скучно обедал, читал газету, покуривал. Какой-то кашель у него появился, отрывистый, недобрый. И не улыбнется. С мальчиком, впрочем, играл. Мальчика он полюбил, называл Вадим Федорович. Анфиса, сознавая свою вину, была с Федором робка, угодлива. Утром накроет стол, завтрак ему подает:
- Кушать будешь, Федя?
- Оставь, я сам возьму.
Всегда "сам". Будто его кто отравит...
Каждый день-то не пил, а пройдет два-три месяца - прямо в запой. Не кричит, не буянит - падает. Один раз Анфису побил. Был в запое, а денег, видно, нет. Сказал ей:
- Дай на чекушку.
- Нет у меня, Федя.
И правда нет.
Тогда он ее ударил. Губу в кровь рассек. Ударил и ушел. Вернулся трезвый.
- Ты, Фиса, меня прости. Не знаю, что со мной делается. Я на работу поступаю.