Глава 15
Два Ивана
Пока шли от Народного дома проулками к Выборгской, совсем сдружились.
Для порядка Иван-солдат пожурил нового своего знакомого:
- Что ж это ты так - очень откровенно ходишь? Ты ж от царских ушел: стало быть, в бегах.
Сосипатр засмеялся.
- У нас бег - для разбега, а не для того, чтобы в кусты прятаться. Разве мыслимо в такую пору без дела. Смотри-ка, события какие пошли! Люди, прямо скажу, друг друга ищут: чуют, ежели своей руки к жизни не приложить, пропадем пропадом - разруха, голод… Все к одному идут - только собрать, чтобы вместе, - и нет над нами одоления… Тут в запрятке не усидишь. Еще когда на заводе был, с большей осторожностью приходилось, а теперь, как я стал, как говорится, нелегальный… сейчас мне полная свобода жить.
- На заводе, стало быть, был? На Айвазе?
Сосипатр кивнул:
- Слесарем.
- Слесарем? - переспросил солдат и покачал головой. - Скажи на милость. А говоришь… хоть в лист писать… Великое это дело. Как нынче: вошел - один, а вышел - сколько стало.
- Много, думаешь? - Сосипатр остановился и засмеялся тихим, счастливым смехом. - Ну, ежели так, порадовал ты меня. Доходит, стало быть?
- Доходит, бесспорное дело. Да ты ж сам видел. Тебя как звать-то, к слову? А то разговор неловкий.
- Меня? Иваном.
Солдат вскинул голову.
- Да ну? Это что ж, выходит, мы с тобой тезки. Меня тоже Иваном звать.
- По революции - тезки, выходит, - засмеялся Сосипатр. - Иваном меня - по-партийному, по-нелегальному кличут. А по крещению я - Сосипатр.
- Чего?! - удивился солдат. - Да разве есть имя такое? Ну, удружил родитель.
- Отец ни при чем, он Семеном хотел крестить, по деду. Да с попом, видишь ли, в цене за крестины не сошлись: поп у нас в приходе - жаднюга, ну, как пастырю полагается, а у отца какие доходы: айвазовец тоже был. Поп, отцу назло, заместо Семена, когда в воду меня окунал, и хватил: "Крещается раб божий Сосипатр во имя отца и сына…" Отец его за руку: "Стой, очумел? В какого беса крестишь?" Да уж ничего не поделаешь - успел поп "святого духа, аминь" договорить. Стало быть, крышка. Так и записали Сосипатром.
Иван сокрушенно покачал головой.
- От-то пакостник, скажи на милость. Вредный они вообще народ - попы. У нас в полку, к примеру. На исповеди, на духу, обязательно пытает, не погрешил ли против начальства - "еже словом, еже делом, еже помышлением". Солгать солдат боится - кто на исповеди солжет, известно, после смерти в ад, на вечные муки. Притом, по закону божию, поп тайну исповеди обязан хранить: только к божьему сведению. А наш поп выспросит таким способом, и - по начальству. Мы сначала понять не могли, чего это у нас - то одного, то другого берут: кого в дисциплинарный, а кого и вовсе в арестантские роты. Потом обнаружили.
Сосипатр-Иван с особым вниманием глянул на солдата:
- Брали у вас, стало быть, солдат? За политику?
- Обязательно, - кивнул Иван-солдат. - Полк у нас вообще рисковой: осенью даже на демонстрацию выходили, ты разве не слышал?
Опять засмеялся Сосипатр.
- Чего мне слышать: я на себе видел. Хороший у вас, стало быть, полк?
- Чтоб очень хороший, так этого я не скажу, - раздумчиво ответил Иван. - Конечно, на начальство он лют, но я так полагаю: какую воинскую часть ни возьми - всюду сейчас солдат против начальства. Не может он против начальства не быть. Очень уж солдатская жизнь тяжела, товарищ Иван. Хуже всякого собачьего положения. Народу в казарме набито - не продохнуть. Койки в три яруса, по-вагонному, до самой крыши люди лежат, как кладь. В ночь дух такой, что хоть топор вешай. Грязь, клопы, вши. Что ни делай, в чистоте себя не удержишь. Опять же пища: только звание одно, что обед. Раньше хоть хлеба давали в полную порцию, а нынче за корочку сухую солдаты дерутся. А строгости!
Во взводе у нас не так давно рядового Игнатьева не за провинность какую, а за то, что заболел, на ученье не вышел, - под ружье поставили, он два часа постоял - да и помер. Конечно, терпим, - потому, куда солдату податься. Однако, я говорю, ропщет солдат.
- Так что, ежели по ротам у вас поискать, ребята найдутся… подходящие?
- Подходящие? - Иван-солдат сдвинул папаху, почесал затылок. - Как сказать… Ребята, конечно, есть, а вообще… Темный у нас, признать надо, народ: плохо еще разбирается, что к чему. Взбурлит, и опять в лямку… Смотри-ка, никак задавили кого, что ли: люди стоят.
У лавки, на углу, действительно, негустая сбилась толпа. Подошли.
Перед дверями, загораживая туловом вход, стоял человек, худощавый, с козлиной бородкой, в белом лавочном фартуке. За его спиной парень в тулупчике ввертывал неумело в железные петли дужку тяжелого висячего замка.
- Нет и нет! - вразумительно и степенно говорил лавочник, разводя жилистыми руками. - Сказано вам: кончился хлеб. И будет ли завтра, окончательно не могу сказать. Что я сделаю, ежели оптовики отпуск сократили. Мне, по моему обороту, на полторы тысячи душ нужно, на худой конец, а хлеба мне отпущено нынче пять пудов. Я ж, прости господи, прегрешение (он перекрестился), не Христос Иисус, тремя хлебами десять тысяч насытить…
- Да, тот бы расторговался, по нынешним временам… - отозвался голос из толпы. - Однако небось и у тебя поискать по кладовым да подвалам нашлось бы. Прячешь муку, несытая душа! Ждешь, пока еще круче цены взлезут… Народ - околевай, только б тебе барыш был.
- Действительно! - с укоризною покачал головою лавочник. - С таким барышом - находишься нагишом. Мне такая торговля не то что в убыток, а в разор.
- Разорился один такой! - выкрикнул тот же голос. - Пристукнуть бы тебя, ирода… Дети, пойми, голодом сидят… Вконец извелись дети, слышишь!
Замок щелкнул наконец. Хозяин принял ключ. И тотчас зашумела толпа, запричитали визгливые бабьи голоса.
- Это что ж, опять с ночи в очередь становиться? Опять до дому с пустой кошелкой!
Лавочник властно раздвинул рукою стоявших перед ним.
- Посторонись-ка, православные…
Он выбрался из толпы, пошел неторопливо, подволакивая ногу. Люди, переговариваясь и ворча, стали расходиться. Двинулись дальше и Сосипатр с солдатом. Солдат шел, покачивая головой.
- Как посмотришь… горя народного!.. Ввек, кажется, не вычерпаешь его…
Сосипатр промолчал. Только зубы стиснул теснее. За углом приостановился.
- Налево бери, под ворота. Пришли. Сейчас я тебя с неким человеком сведу… Я от него, в свой час, тоже - прямо сказать - жизнь увидел. Только смотри: ни на духу, ни без духа - ни слова никому. Я к тебе доверие имею - дважды ты мне на выручку ходил, но, смотри, насчет языка - ни-ни!
- Зря говоришь, - отозвался Иван-солдат и оправил поясной ремень. Что я, сам не понимаю. Сюда, под вывеску, что ли?
На вывеске, над крутым дворовым крыльцом, было написано: "Рабочее общество потребителей Выборгского района".
- Сюда, - кивнул Иван. Он взял под руку солдата и тотчас отпустил: со ступенек подъезда быстрым шагом сошла черноволосая девушка, в пуховом поверх шубки платке. - Шагай пока что один, там за дверью, на лестнице, обожди чутку. Я сейчас.
Иван-солдат ухмыльнулся понимающе, оглянул девушку на ходу, скрылся за дверью, хлопнув створкою особо гулко. Мариша пожала руку Сосипатру.
- Из Народного? Выступали? Рискуете вы все-таки, новоявленный товарищ Иван… Я даже поволновалась сегодня, честное слово…
- Ну? - заулыбался Иван, не выпуская руки Мариши. - Вспоминали? То-то меня нынче - как ангела на воздусех… И толк, кажется, есть: вот, солдата привел: ежели свяжемся… А насчет риска - это вы напрасно. Я же не знаменитый какой. По первому разу провал, - в охранном и личности моей нет… У вас как? Очень мне охота опять с вами на работу, как на заводе было. Товарищ Василий ничего вам не говорил? Я просился, чтоб меня по вашей линии направили: к женскому дню подготовку проводить… агитатором.
- Да уж, хорош! - покачала головой, посмеиваясь, девушка. - Подвели меня! Товарищ Василий мне из-за вас даже выговор закатил: "С женской подготовкой, говорит, не управляетесь, - приходится к вам с другой работы перебрасывать. Неужели нельзя никого из своих институтских, хотя бы, девушек взять".
Глава 16
Наташа
Из своих, медицинского института? Не так просто, если да же Наташу, по гимназии одноклассницу, давнишнюю подругу, два года вместе в одной комнате живут, - и ту не удалось до сих пор ввести в работу.
Но как введешь, когда у человека совсем о другом мысли? Наташа милая девушка, душевная, но о жизни у ней совсем наивные какие-то понятия и других она не хочет. В первый же раз, когда Марина заговорила с ней о политике, о революции, прикрыла уши ладонями: доктору с политикой дела иметь нельзя. Для доктора все люди должны быть одинаковыми, его призвание - облегчать страдания людям, а страдают от болезни, от физической боли все одинаково - черносотенец и революционер, самый злой и самый добрый. Доктор должен лечить только. И никаких "врагов" у него не должно быть. Разве может доктор стрелять с баррикады? Не может!
- Должен!
Наташа чуть не расплакалась.
- Я тебя, Марина, ужасно люблю. Но если ты так считаешь, я уж не знаю даже… И какой же ты тогда врач!
Поспорили. И потом Марина пробовала не раз, но под конец отступила. Ведь нельзя ж, в самом деле, "уговаривать" человека стать революционером. В нашу революцию - единственную настоящую, честную, беспощадно до конца право имеет пойти только тот, у кого и сознание, и чувство, что он не может не пойти, что для него другой жизни нет. Марина положилась на жизнь: жизнь сама приведет. Ведь кругом делается такое, что честному человеку, живому, нельзя не стать революционером.
Но месяцы шли - Наташа не видела. Аудитория, лаборатория, анатомичка, книги. Зачеты. А с декабря еще и этот студент-санитар, красивый, но неприятный, - Андрей. Роман по всей форме. Сейчас, впрочем, едва ли не оборвался этот роман: Наташа никогда не говорит об Андрее, и в комнате, возвращаясь, Марина ни разу не заставала его. И Наташа хмурая-хмурая, видно, что на сердце у нее саднит. Надо бы поговорить по душам, да как найдешь время, если домой удается попасть - да и то не всегда - только позднею ночью. Институт, амбулатория, партийной работы прибавляется со дня на день: женский день - 23 февраля - надвигается, а поднять на демонстрацию женщин (они хотя и жены рабочих, но живут только хозяйством, от кухни, от корыта приходится отрывать) - совсем нелегкое дело. Надо собирать, говорить. Вернешься усталая, где тут еще опять разговаривать. Да и голова совсем, совсем не тем занята, даже дико как-то заговорить сейчас об ухаживании, о романе, о чисто-чисто любовном… Заговоришь - еще хуже выйдет, пожалуй, еще хуже разбередишь вместо помощи…
22-го, в канун демонстрации, Марина вернулась раньше обычного: назавтра надо быть свежей и крепкой. Решила хоть сколько-нибудь выспаться. И, может быть, потому, что ожидание завтрашнего бодрило как-то особо, особою, радостной бодростью, - такой несчастной, заброшенной, жалкой показалась ей сидевшая у окна, в кресле, без книги даже, а так, бессильно свесивши руки, словно больная, Наташа, что Марина невольно положила ей подойдя, докторским движением, руку на сердце.
- Саднит?
Наташа кивнула.
- Вы что… разошлись?
Наташа кивнула опять. И сказала, опустивши ресницы:
- Я и сама не понимаю… В ту самую ночь… ну, распутинскую, я ж тебе говорила… что-то нас развело… Именно тогда еще… над полыньей… Какие-то от нее поднявшиеся, смутные, но неодолимые мысли. Я все думаю, думаю… Почему… не знаю, как лучше сказать: ненужными, что ли… а может быть, и вовсе чужими стали друг другу. Сразу… А ведь была… любовь.
- Любовь? - Марина покачала головою. - Нет. Любовь не может так оборваться. Значит, это не любовь была, Наташа, милая. И значит лучше, что так случилось…
- Но почему так случилось? Меня мучит, что я понять не могу, почему? Скажи, как по-твоему?
- По-моему? - пожала плечами Марина. - Как я скажу, когда я не видала и не знаю… Наверно… вспомни! - он что-нибудь сказал или сделал такое, что в нем какая-то новая для тебя открылась черта - и черта непереносная, - ты его по-другому в тот миг, и по-верному, поняла…
- Может быть, - безразличным голосом сказала Наташа, не глядя. - Я на следующий день написала, чтоб он больше не приходил. И не нужно, чтоб приходил. А все-таки без него мне трудно, трудно невыносимо… Ведь я теперь совсем, совсем осталась одна. Одна на всем свете.
- Наташа! - вспыхнула Марина.
Наташа вскинула голову.
- Ну да, конечно. Ты же ушла от меня. Да, да, я знаю: я отсталая, по-твоему. У меня, по-твоему, нелепые взгляды. Ты в гимназии еще смеялась: "кисейная барышня". Пусть… Ну, я такая, да. И ничего со мной нельзя сделать. Но все-таки я живой человек. И не могу так - без теплой руки… Ты сама знаешь, чем ты была для меня. А теперь бросила, ушла. Даже не разговариваешь больше. Совсем ты - с другими… Я даже не знаю, с кем…
Марина взяла голову Наташи двумя руками.
- С кем? Если хочешь… я тебе покажу. Хочешь завтра вместе пойдем на демонстрацию… Завтра ведь женский день - день борьбы за женское равноправие.
Она улыбнулась через силу. Не то… Но что с собой сделаешь, когда и жаль человека, а не говорится с ним от сердца всего, по-душевному…
- Пойдем. Это даже твоим взглядам не противоречит… Женское равноправие… А насчет меня… Может быть, действительно я чем-то перед тобой виновата… только не тем, о чем ты говоришь, нет. И у меня ощущение такое, что не я тебя, а ты меня бросила… Честное слово, Наташа.
Глава 17
Бабы
Сбор был у выборгского Рабочего общества потребителей. Толпа собралась густая - мужчин очень мало, женщины сплошь, - обыкновенные, самого бабьего вида, в платках, в душегрейках, в салопчиках. Наташе не поверилось даже: Мариша? С ними? С бабами этими?
С этими бабами, да. Потому что Марину здесь все почти знали: здоровались, окликали, сбились кругом, расспрашивая о чем-то, о своих каких-то женских делах. Наташа стояла в стороне, как чужая. Да, собственно, чужая и есть. От вчерашнего разговора не отлегло от сердца, тоска не сошла: не та Марина, не прежняя. И не может быть с нею по-прежнему тепло и уютно. Но все равно: некуда больше пойти, лучше уж здесь…
Марина заметила - поняла, наверное, по лицу, - пошла было к ней, но по дороге нагнал ее бегом почти веселый и кудрявый Никита. Сизов Никита, с Айваза.
- Марина Дмитриевна, и вы тут! Что вас в цеху давно было не видать? Соскучились, честное слово. Я уж думал: повредиться, что ли, в амбулаторию пойти. Да никак нельзя - того гляди, руки понадобятся… Дела-то какие, дела, а? До чего дружно по району забастовка пошла назавтра, ей же богу, все до одного заводы станут. И по другим заставам! Вчера, слышали?.. утиловский завод и верфь администрация закрыла, завтра, слыхать, машиностроительный закрывают. Локаут, как говорится, по всей форме. Испугали! Олухи царя небесного! Рабочего и так не сдержать, а они еще жару поддают.
Он засмеялся молодо и заливисто.
- Наша, айвазовская дирекция умнее: нынче объявление вывешено. Насчет хлеба, дескать, не извольте беспокоиться, господа рабочие: свое хлебопечение поставили, будем снабжать сами бесперебойно, полторы тысячи фунтов в день на раздачу. Только, значит, работай за царя и вероотечество. Вот дьяволы! Айвазовца хотят за краюху хлеба купить. Мы, конечное дело, прочитали, постановили: бастовать до полного свержения.
Наклонился к самому уху Марины, зашептал.
- Дружину, по секрету сказать, - вам-то можно, хотя дело сугубо тайное, - дружину рабочую собираем. Я уж записался, ясно. Только вот оружия нет. То есть, не то чтобы вовсе нет, однако, мало. Партийным в первую очередь дают - от большевиков, говорят, револьверы. Ну, а мне не досталось. Надо, видно, самому добывать… Городовика какого кокнуть, что ли?
- Марина Дмитриевна, - окликнул женский взволнованный голос. - Чего ждем-то? Отчего не идем?
- Сейчас тронемся, - отозвалась Марина. - Заводов ждали, чтобы вместе сойтись. Заводы только с двенадцати выйдут.
- По Сампсоньевскому пойдем? - спросил Никита. - На ту сторону, в город, не двинем? А лихо было бы!
- Нет, - ответила Марина. - На сегодня решили только здесь, дома, у себя. В городе полиция изготовилась: на мостах заставы, на Невском ребята на разведку ходили - по дворам конные жандармы и городовые запрятаны. Женщины наши - народ еще необстрелянный: как бы беспорядку не вышло. Пусть для первого раза по району походят… попривыкнут…
Никита повел глазами по толпе, и глаза почему-то посумрачнели.
- А это, между прочим, верно. Да и не для баб одних. Улица - она тоже… привычки требует…
Марина кивнула Наташе: подойти. И крикнула, закидывая за спину концы мягкого пухового своего платка:
- Стройтесь, товарищи! В ряды. Во всю ширину улицы… Чтоб ни пройти, ни проехать!
В рядах запели. Первые, ближайшие, потеснились, давая место Марине и Наташе. Наташе стало холодно и жутко. Наверное потому, что кругом лица баб стали сразу, как только стронулись, по-особому серьезными и строгими и еще более, поэтому, далекими и чужими. А это же очень страшно, когда так вот, в одном ряду, локоть к локтю, близко совсем, - чужой и далекий. И хотя пели женщины не революционную, а самую обыкновенную вековечную русскую песню о женской недоле, - звучала эта песня, здесь на улице, на морозном просторе, совсем иначе, чем в комнате, в темном закутке, где раньше доводилось слышать эту песню Наташе. И это тоже было странно и жутко.
При выходе на Сампсоньевский постовой городовой, сивобородый, с медалями и шашкой, не торопясь, пошел навстречу, помахивая лапой в белой вязаной перчатке.
- Куда, бабы! Расходись!
- Бабы? - крикнул из рядов задорный голос. - Не в ту дудку запел, фараон! Такого нынче и слова нет.
Городовой сердито помотал головой.
- Но-но, там!.. Расходись! Свистну, наскачут конные… Будете потом… полгода спины чесать…
Он и в самом деле вынул свисток… Но без команды, без сговора женские - "бабьи" - шеренги бросились к нему бегом, обрывая песню. Быстрые - не по-мужски сноровистые - руки вырвали свисток, сбили круглую барашковую, с разлапым, двуголовым орлом шапку, вытащили шашку из ножен, отобрали, сорвав шнур с шеи, револьвер, под уханье и хохот.
- Вояка!.. Продался пугалом стоять. Хоть бы фасон держал… Человек за свою службу помирать должен, а ты сразу и руки врозь… Вот уж доподлинно: баба!
- Держите!.. Мы его сейчас по-бабъи платком. Не пожалею обнову для праздника.
С хохотом закрутили городовику голову ситцевым красным платком.
- Тронуть не смей! Сомнем… Видишь, нас - сила… Тысячи нас тут… На богадельню, и на ту от тебя не останется.
Баба, худенькая, чернявая, повертела перед носом городовика отнятым револьвером.
- Ну, иди! Как козел перед конным полком. К нам в деревню полк приходил, я видела… Нарядный такой козел… убранный… Иди маршем!
К чернявой протолкался Никита. Он потянулся к револьверу, но она отдернула руку.
- Куда! Не ты брал, не тебе и владеть.
- Отдай! - срывающимся голосом сказал Никита. - Тебе на что… А мне - в дружину.
- Отсунься! - гневливо повторила баба. - В дружину! У меня самой муж в дружине. И не тебе чета - за дело берется, так делает. А о тебе любую девку на заводе спроси, ты за кем не крутил? Любая скажет: как в кастрюле вода - фыр, фыр пузырями, а навару нет.