История и география
Большая часть наших наставников давно смиренно спустила флаг перед одолевшими их злобами дня и не задавалась никакими дальнейшими целями, кроме получения жалованья к первому числу да пенсии к концу двадцатипятилетия.
Ни директор, ни инспектор никогда не посещали классов с целью проверки учителя. А если, бывало, войдут в класс, то всякий заранее знает, что это по какому-нибудь чрезвычайному случаю: объявить что-нибудь, покричать на кого-нибудь, кого-нибудь вызвать или кого-нибудь наказать.
Ученики дружно вскакивают на ноги, учитель мгновенно прекращает своё дело и сходит с кафедры; все ждут, пока окончится этот экстренный и всегда мимолётный визит начальства, не имеющий никакого отношения к учителю и его преподаванию. Оттого у нас могли заводиться учителя, обленившиеся до сказочных размеров, не дававшие себе труда не только объяснить что-нибудь классу, но даже справиться, о чём должен идти урок.
В голове этих отпетых лентяев стоял учитель географии Руденко. Он считался добряком, потому что никому не ставил плохого балла и ни на кого никогда не жаловался. Вероятно, он никогда не учился географии, и попал на должность учителя её по какой-нибудь насмешке судьбы. Но он и не хотел ей учиться, ибо иначе волей-неволей запомнил бы что-нибудь из одних только повторяющихся несчётное число раз ученических ответов.
Забавны были уроки этого шута горохового. Никто, разумеется, не готовился к ним, и когда наступал класс географии, все преспокойно усаживались за безмятежное приготовление других, "настоящих" уроков.
Маленький Руденко, смуглый и курчавый, как цыган, с напускною рассеянностью ходит, будто бы глубоко задумавшись, вдоль по классу, катая пальцами бумажные шарики. Он когда-то напечатал брошюрку, в которой собрал несколько сотен русских пословиц, и с тех пор в гимназии утвердилась за ним репутация сочинителя. Почему-то все были убеждены, что в классы географии он именно бывает охвачен священным вдохновением сочинительства, и что оттого-то он целый час марширует из угла в угол, ничего не видя и не слыша, машинально катая свои шарики. Такой лестный взгляд добродушного и доверчивого мальчишества на бессовестную лень своего наставника был тем менее основателен, что мнимый "сочинитель" уже много лет сряду не сочетал своего славного имени ни с каким сочинительством.
Да и по правде сказать, кроме этих несчастных двух часов, которые он ежедневно обязан был отдавать гимназии, для "сочинителя" Руденки, как и для каждого простого смертного, всё же оставались в полном его распоряжении на великий подвиг сочинительства остальные двадцать два часа в каждые сутки.
Лукавый Руденко отлично знал про это мифическое толкование его бездельничества, укоренившееся среди учеников, и эксплуатировал его с большим сценическим искусством. Бывало, давно уже во всех классах тишина, двери давно заперты, и отовсюду слышится знакомый однообразный гул начавшихся уроков. Только у нас одних злополучный страдалец Финка безнадёжно борется с шумом и шалостями праздной стоголовой толпы. Руденко всегда оттягивает до последней крайности свой приход, драпируясь даже и перед суровым прозаиком инспектором в ту же театральную тогу пресловутой рассеянности и "сочинительского" оригинальничанья.
Вот, наконец, входит он, ни на кого не глядя, устремляя свои мутные глаза куда-то в неопределённое пространство. Класс шумно встаёт и, не дожидаясь команды учителя, читает молитву. Руденко, не говоря ни слова, кладёт на кафедру, как бесполезную ношу, классный журнал, и начинает обычное марширование вдоль класса. Он не спрашивает, что задано, не вызывает ни одного ученика. Несколько минут проходит в немом ожидании. На всех скамьях кипит работа, не имеющая даже отдалённого отношения ни к русской, ни ко всеобщей географии. Несколько учеников, однако, всегда учат и знают урок географии. Одни делают это по наивности, из привычки быть исполнительными во всём, другие из желания дёшево получить четвёрку или пятёрку, а были и такие, как наш Алёша, которые просто любили географию, с увлечением рисовали карты и помнили все малейшие подробности.
- Иван Семёныч, позвольте мне отвечать! - вызывается через некоторое время один из этих добровольных знатоков.
Иван Семёныч даже не оглянется, только кивнёт рассеянно головою, а сам вскинет наверх свои глаза ясновидящего, словно ищет там, где-то в облаках, разрешения великих тайн, обуревавших его вечно работающую мысль.
Но наблюдатель, более внимательный и менее доверчивый, чем были мы, грешные, без труда бы заметил, что эта поза вдохновенной Пифии, вслушивающейся в недоступные смертному звуки божественных голосов, не мешает хитрому малороссу вслушиваться в очевидным любопытством в неведомое ему описание Нидерландского королевства по учебнику Ободовского. "Гага, резиденция короля; Гарлем, близ озера того же имени…"
Если случайно выискивался добровольцем какой-нибудь хороший ученик, тем паче наш Алёша, знавших в Ободовском всякую запятую, то лицо Руденки заметно принимало успокоенный и удовлетворённый вид; он, так сказать, получал твёрдую почву, на которой мог без особенного риска встречать потом ответы плохих учеников, вольно и невольно перевиравших все географические имена и цифры.
Хотя Руденко не поправлял никого и никогда, и никогда не предлагал ни одного вопроса, изредка только смущая отвечающих загадочною, неизвестно, к чему относящеюся улыбкою, однако разыгрывая эту мимическую комедию, всё же он не мог не тревожиться в глубине души перспективою выслушать на глазах целого класса от какого-нибудь наглеца самые невозможные "землеописания" и нигде не существующую географическую номенклатуру. А его-таки угощали ею довольно часто!
В классе издавна утвердилось убеждение, что Ивану Семёнычу необходимо отвечать как можно самоувереннее, с быстротой дьячковского псалтыря и без малейшей запинки. Эта смелая текучесть речи словно убаюкивала его и преисполняла сладкою верою в глубину и точность наших географических сведений.
Программа знаний по географии была, таким образом, упрощена у нас донельзя, и казалось, все мы должны были у Ивана Семёныча круглый год кататься на четвёрках и пятёрках. Однако природа человеческая брала своё, и при всей нашей уверенности в невнимании и неведении нашего наставника, далеко не всякий из нас был настолько дерзок духом, чтобы, не зная урока, городить вместо него какую-нибудь вольную географическую чепуху. Напротив того, к удивлению нас самих, нередко даже достаточно смелые и наглые из нас смущённо заминались и смолкали, нечаянно наскакивая на слабые места урока, и этою наивностью ещё неиспорченной совести выдавали себя головою даже такому нерадивому и немощному стражу науки, каким был наш чудак Иван Семёныч.
Зато были среди нас и виртуозы своего дела! Особенную опытность и знаменитость в этом искусстве приобрёл Саквин. Его всегда приветливое, ласково всем улыбавшееся лицо и его певучая мёдоточивая речь, сладко подвывавшая во всех особенно выразительных местах, кажется, были устроены природою нарочно для того, чтобы удалить от непроницательного слушателя малейшее подозрение в неискренности и плутовстве. Казалось, это выходил к кафедре не ученик четвёртого класса знаменитой крутогорской гимназии, прошедший огнь и воду и медные трубы, насквозь прожжённый всякими сокровенными пансионскими художествами, а наивный младенец, только что раскрывший на мир Божий свои кроткие глазки, во всей чарующей детской невинности.
Бывало, вызовется у Ивана Семёныча первым, выйдет на середину класса так смиренно и прилично, будто несколько оробевши, такой аккуратный, чистенький, гладко причёсанный, нигде пушинки нет, обдёрнется кругом и станет себе валять, ни разу не читавши, какое-нибудь Португальское королевство или Швейцарский союз, не останавливаясь ни на одном слове, плавно, уверенно, ну точь-в-точь как по книжке читает! Фантазия и находчивость его были изумительны. В течение каких-нибудь пятнадцати минут он успеет наделить скромную Португалию таким множеством необыкновенных городов, удивительных рек и гор, грандиозных исторических событий, какого эта счастливая страна не будет в силах вместить в течение ещё многих грядущих столетий, даже если бы ей удалось в самом скором времени включить в свои пределы не только Испанию с Балеарскими островами, но и соседнюю Францию. Он с великодушною щедростью валил в неё без разбора все сколько-нибудь подходяще звучавшие имена больной нашей стенной ландкарты, не стесняясь частями света и другими подобными предрассудками.
- Порторико, значительный портовый город при устье реки Аранжуэц, с 375000 жителей, - громко и храбро импровизирует он, - славен своими многочисленными табачными фабриками и всесветною торговлею сельдью. Близ него находится великолепный летний дворец португальских королей, построенный в пятнадцатом веке королём Альфонсом двенадцатым.
Иван Семёныч не успевает хорошенько вслушаться и сообразить, а уж певучий поток речи, звенящий очень правдоподобными окончаниями и нисколько не невероятными статистическими и историческими подробностями, смело проносится далее, не давая опомниться ни классу, готовому разразиться общим неудержимым хохотом, ни недоумевающему географу.
- Фернамбуко, в провинции того же имени, в 1734 году здесь была одержана блестящая победа над соединёнными силами испанцев и французов храбрым португальским генералом Гонзалесом. В окрестностях его славные ещё в древности богатые ломки мрамора, - отчаянно продолжает Саквин, не спуская с подозрительно вслушивающегося наставника ясных, как небесная лазурь, голубых очей.
Истощив запас удержавшихся в памяти имён, всяких Фернамбуко и Порторико, он беззастенчиво пускает им вдогонку летучие плоды собственного вдохновения.
- Харатойя, славная своим древним монастырём, - вытягивает он нараспев. - В день святого Иеронима в монастырь этот собирается до 200000 богомольцев. Из гавани его вывозится на 3 миллиона 540 тысяч апельсинов и лимонов, так как окрестности его знамениты своими садами и виноградниками.
Ивану Семёнычу все эти подробности начинают казаться настолько интересными и характерными для португальского королевства, что он сам незаметно увлекается ими и поддакивает наглому вранью Саквина одобрительными кивками головы. И вот при общем, непостижимом для Ивана Семёныча хохоте класса, он с благодарным чувством ставит Саквину в классном журнале тщательно закруглённое пять; а шельма Саквин, расшаркнувшись перед ним с почтительным смирением, как ни в чём не бывало, и с самою умною физиономиею, чтобы не возмущать сочинительских нервов Ивана Семёныча, на цыпочках возвращается на своё место, к великой досаде Беловодова, который добросовестно зубрил весь вечер географию и едва заслужил от Ивана Семёныча всего тройку за то, что его неуклюжий и тяжеловесный язык, не изощрившийся в искусстве дерзкого вранья, два раза спотыкался перед мудрёными чужеземными названиями.
Подражателей у Саквина было достаточно, но некоторые из них до того неблагоразумно пересаливали, что вразумляли нелепостью своих ответов даже Ивана Семёныча, а у других не хватало пороху ни быструю и правдоподобную выдумку.
Чаще всего пускался по соблазнительным стопам Саквина в погоню за ничего не стоящими пятёрками такой же бойкий на язык и смелый духом, маленький, чёрненький Абрамович. Но после нескольких удачных уловок он разбаловался уж чересчур, и в один прекрасный день в излишнем уповании на сочинительскую рассеянность Ивана Семёныча стал перечислять ему мелкие государства германского союза с такою смелостью изобретения, которая поразила даже малосведущее ухо нашего географа. Когда после различных Зондербургов, Ангальт-Фридрихштадтов и прочих сколько-нибудь приличных и правдоподобных немецких именований у него посыпались, ради оживления подрёмывающего класса, Зильбер-Грош-Сикингенские и Цукерброд-Нассауские герцогства, и напоследок даже владетельное княжество Колбас-Детмольское, то калмыцкие глазки вечно безмолвного Ивана Семёныча загорелись таким невыразимо гневным огнём, что вот-вот, думали мы, разразится в классе ещё не бывалая у нас буря.
Однако Иван Семёныч выдержал себя и тут, и не сказал ни слова. Он только быстро направился к кафедре и, раскрыв классный журнал, судорожною рукою водрузил Абрамовичу длиннейшую единицу.
Черноглазый Абрамович не унялся. В субботу на последнем уроке, когда, по наблюдениям класса, Иван Семёныч являлся особенно добрым и когда счастливо сходили с рук самые отчаянные выдумки даже неопытным новичкам саквинской профессии, Абрамович держал пари с Якимовым на шесть казённых булок к чаю, что он вместо урока географии прочтёт Ивану Семёнычу "Отче наш", и что Иван Семёныч поставил ему за это четыре. В пари поддержали мазу Ярунов и ещё несколько товарищей, так что в случае удачи Абрамовичу приходилось бы чуть не целый месяц есть за чаем двойные порции булок.
Наступила суббота, и наступила последняя субботняя лекция. Даже самые суровые и исполнительные учителя чувствовали в этот знаменательный час, которым замыкалась рабочая неделя, радостное предвкушение давно желанного отдыха после тяготы шести сплошных учебных дней, и невольно впадали в некоторые малодушные поблажки нашему брату. Даже у наводившего на всех ужас "латинского учителя" Лиханова смягчалось в этот торжественный час всеобщего отпуска его безжалостное латинское сердце, единицы как-то невольно заменялись двойками, и кое-где появлялись даже непривычные его перстам четвёрки.
На обленившееся и незлобивое сердце Ивана Семёныча последний субботний урок производил совершенно расквашивающее действие. Он впадал в умилённое состояние, как будто готов был сейчас же исповедовать громогласно всю гимназию: ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром! И всегда-то он держался теории безмолвного всепрощения и непротивления злу, а уж в эту минуту он, кажется, перенёс бы молча неведомо что.
Абрамович не выходил, однако. Сначала пустили хорошего ученика Терновского, который самым честным и обстоятельным образом познакомил Ивана Семёновича с географией Апеннинского полуострова. После него вызвался Абрамович.
Иван Семёныч ощетинился, как ёж, когда увидел своего недавнего обидчика. У него уши стали на макушке, и чёрные мышиные глазки его растерянно бегали по всем углам. Он стал старательно вслушиваться в слова Абрамовича, силясь поймать его на чём-нибудь с помощью только что выслушанного ответа Терновского. Но Абрамович, как нарочно, вызубрил нынче урок лучше всякого первого ученика. Он с такою почтенною серьёзностью и вместе с такою непринуждённою беглостью рапортовал о великом герцогстве Тосканском, о Парме, о Модене, о Папской области и республике Сан-Марино, что мало-помалу встревоженно насторожившееся лицо Ивана Семёныча начало принимать свой обычный доверчивый вид. Глазки подёрнулись лениво-доброю влагою и устремлялись всё чаще и чаще к небесным высям, а пальцы принимались за свою обычную мирную работу катанья бумажных шариков.
Речь Абрамовича журчала, как усыпляющий рокот ручья, безостановочно, плавно, однообразно, постепенно; однако, понижаясь тоном и ускоряя темп, так что даже нам, вонзившимся в рот Абрамовича и глазами, и ушами, уже не совсем становились ясны отдельные слова.
И вдруг мы слышим - и не верим тому, что слышим.
Только что прозвучало в наших ушах: "Лоретто - в нём находится дом Богоматери, чудесно перенесённый сюда из Палестины", - и вслед за этим, словно самое естественное дальнейшее продолжение описания этого священного города: "Отче наш, иже еси на небесех!" - Тем же голосом, в том же темпе, словно ни на волос не отступая от географического урока, всё "Отче наш", со всеми семью прошениями и славословием, от доски до доски, до "во веки веков. Аминь!"
И прежде, чем мы очнулись от изумления, прежде, чем замечтавшийся Иван Семёнович успел переварить в своём неповоротливом мозгу смысл этих механически долетавших до него странных речений, уже опять безостановочным потоком, будто кроме них и прежде ничего не было и быть не могло, звенят самые неподдельные географические термины и самые несомненные итальянские имена: "Сорренто, родина поэта-изгнанника Торквато Тассо, некогда воспетая им. Гаэта, главная твердыня Неаполитанского королевства со стороны моря".
Иван Семёныч останавливается посередине класса, разинув рот, выпучив глаза, даже приподняв слегка растопыренные длани, изображая собою настоящий вопросительный знак.
- Что, что такое? - не то недоумевая, не то протестуя, спрашивает он у пространства.
Но сладостный сердцу звон последнего колокольчика прерывает его столбняк.
Будто волны моря, разом хлынувшие сквозь прорванную плотину, загудел, зашумел коридор, переполненный устремившимися в него из всех дверей толпами. Вскочил дружно, как по команде, загалдел и шумно задвигался и наш многолюдный класс.
Задумчивою нерешительною походкою пошёл Иван Семёныч к классному журналу, обмакнул перо и долго думал, пытливо вперяя чёрные глазки в белые пространства потолка. Наконец, покачал, скептически улыбнувшись, всклокоченною цыганскою головою, и глянув на всех нас с обычной всепрощающей усмешкой, поставил крупную четвёрку в графе Абрамовича. Пари Абрамовича было выиграно.