Мы слышали, как внутри дома чей-то голос несколько раз повторил нашу фамилию. Толпа между тем сплыла со двора, и мимо нас пробегали немногие запоздавшие. Вдруг на лестнице за дверью что-то быстро загремело, словно кто-нибудь сорвался и пересчитывал затылком ступеньки сверху донизу. Мы уже чувствовали себя несколько обстрелянными и приотворили дверь.
- Алёша, Гриша! - крикнули радостные голоса.
Это братья неслись к нам, как сумасшедшие, с лестницы, неистово стуча сапогами.
- Здравствуйте, братцы! Андрей, здравствуй! - чуть успели они выговорить, запыхавшись от бега и чмокаясь с нами.
- Здравия желаю, барчуки! Вот вы какие молодцы стали, офицеры настоящие, - говорил, глупо ухмыляясь, Андрей, смяв свой картуз и принимаясь развязывать салфетку. - А маменька вам вот со стола кушать прислали…
Анатолий, несмотря на восторги свидания, быстро приподнял сначала одну тарелку, потом другую, с озабоченным вниманием пригнулся к ним своими калмыцкими глазами и сказал решительно:
- Надо за баню идти, братцы, тут нельзя.
- Конечно, за баню! - поддержал Борис, оглядываясь кругом с некоторым беспокойством: - А то этот Пшик Лысый как раз накроет и отберёт.
Мы не успели ни рассказать, ни спросить у братьев ничего такого, чем были мы полны в течение стольких дней нетерпеливого ожидания, как они уже, отправив вперёд Андрея с провиантом, потащили нас через узенький проход двора, как осторожный арьергард, прикрывающий тыл своего обоза.
- Лаптев! Гримайло! Идите к нам! - негромко крикнул Борис каким-то особенно соблазнительным голосом, махая рукою двум гимназистам в курточках, что ходили обнявшись посреди двора и уже давно следили за интересною сценою с тарелками, происходившею в углу кухонного двора.
Впрочем, и весь двор, полный курточек с красными воротниками и нанковых серых штанов, хотя и был как будто занят то тем, то другим, но пребывал глазами и сердцем в том же любопытном уголку.
- Да, вот это хорошо… Надо и их попотчевать! - сказал Анатолий.
Лаптев и Гримайло сразу поняли, в чём дело, и не заставили себя ждать. Они присоединись к нам уже за банею, где мы довольно удобно разместились на изломанной пожарной трубе и опрокинутых кадушках.
- Это наши друзья, братцы, вот это Лаптев, шестого класса, а вот это Гримайло, пятого класса. Мы вам рассказывали, вы знаете, - рекомендовал нам Борис своих товарищей.
Мы сконфуженно приподняли свои черкесские шапочки и встали отшаркивать давно нам известным по имени и подвигам приятелям братцев.
- Ишь Шарапчата потешные какие! Ну, здравствуйте, здравствуйте, малюки! - покровительственно говорил Лаптев, белокурый малый огромного роста, с большим, смело вздёрнутым носом, большими добрыми выпученными глазами и странно оттопыренною верхнею губою. Он ласково подал нам свою громадную, как блюдо, белую руку, которую мы торопились сжать своими неумелыми маленькими ручонками, не на шутку взволнованные горделивым сознанием, что вот и нам, как большим, подают руку.
Гримайло, маленький, но плечистый человек, перетянутый как-то особенно тонко в талии, с белыми воротничками, старательно выпущенными через галстук, чего не было ни у братьев, ни у Лаптева, весь в красных угрях и пахнувший табаком, как старая, давно не чищеная трубка, сделал то же, что и Лаптев, хотя очевидно не с такою охотою и добродушием.
- Который же Алёша? - спрашивал Лаптев, разглядывая нас с дружелюбной улыбкой близорукими стеклянистыми глазами. - Ты Алёша? - спрашивал он меня, тряся за плечо.
- Нет, я Гриша… Алёша вот…
- Вот этот-то Улисс хитроумный, мудрец и философ… Ишь, лобатый какой! Ну, а этот? Это тот, что волков испугался? А, да и зверёк же! Сам так и смотрит волчушкой!
Я покраснел не только до белков глаз, но, вероятно, и весь внутри. Негодяи братья, значит, рассказали Лаптеву постыдный эпизод моей детской жизни, запечатлевший меня на долгие годы постыдным прозвищем.
- Каких волков? Это они врут, - решился я возразить напропалую и сгорел ещё больше от стыда.
Общий громкий хохот был мне ответом. Алёша смеялся ядовитее всех, и по глазам его я видел, что он уже напрашивается Лаптеву сейчас же разоблачить всю подноготную. Но Анатолию стало жаль меня.
- Кто старое помянет, тому глаз вон! - сказал он. - Он у нас теперь лихой, мало ли что прежде было… Даром что моложе, а поколотил Алёшу…
- Как бы не так! - огрызнулся Алёша. - Небось мы схватились недавно на постоялом дворе, так кто кубарем полетел?
- Ты полетел! - поспешно подхватил я.
- Нет, врёшь, ты… Зачем вывираться?
Лаптев и Гримайло смеялись.
- А вы знаете, что это наш первый силач, - сказал Анатолий, чтобы прекратить наш спор, показывая головою на Лаптева. - И первый бас.
- А Рыков? - спросил я.
Лаптев расхохотался.
- Ах ты зверушка! Тоже уже знает всё… Рыков - октава первая, а я - гора! - прибавил он важно.
Я возвёл с своей низенькой кадушки благоговейный взор на эту, казалось мне, громадную, стоявшую надо мною фигуру, к которой так не шла детская курточка, и любопытством рассматривал в упор первого силача и "первую гору", как какой-нибудь редкий экземпляр музея.
- Видишь, какая у него рука! - добавил Анатолий, поднимая тяжёлую руку Лаптева и поднося ко мне.
Лаптев тоже внимательно стал вместе со всеми рассматривать свою руку, будто незнакомую вещь. Очевидно, этою рукою гордился не только обладатель её, но и Борис, и Анатолий, и Гримайло, и вся гимназия.
- В прошлом году пятый класс вызвал четвёртый на бой, так он один исколотил трёх первых их силачей, - серьёзно сообщал наш Анатолий крупнейшие исторические факты, касавшиеся этой прославленной руки.
- Не трёх, а четырёх, - поправил Гримайло, - потому что и Акимов на него кинулся в конце…
Лаптев не считал нужным поправлять исследователей своего геройства, и только слушал их с важным видом.
- А кто же второй силач? - спросил Алёша.
- Второй силач, по-настоящему, Рыков, - сказал Анатолий, - а считается Красный, семиклассник.
- Да, Красный и сильнее Рыкова, Рыков уже третий, - возразил Гримайло. - Как ты думаешь, Лаптев?
- Конечно, Красный, - решительно подтвердил Лаптев. - Ведь они же недавно дрались. Отступил всё-таки Рыков, а не Красный.
- Отступил… А зато какие фонари у Красного под глазами вскочили! - спорил Анатолий. - А Рыков как ни в чём не бывало…
- А ты же, Анатолий, каким? - удивлённым голосом спросил я потихоньку Анатолия, оскорблённый тем, что наш семибратский Ахиллес совсем не упоминается среди первых богатырей гимназии.
- Ну, я что! Тут без меня, посмотри, какие! - улыбнулся снисходительно Анатолий.
- Врёт он! Пятым силачом считается! - спокойно объяснил Гримайло. - После Рыкова Мирошниченко шестого класса, а потом он.
Но меня это не утешило. Пятый силач слишком не соответствовал нашему всегдашнему героическому представлению об Анатолии.
Пирожки, котлеты, жареное, сладкий торт своим чередом исчезали из глубоких тарелок, и чавканье проголодавшихся молодых людей аппетитно раздавалось в ушах.
- Ведь это у вас за баней всегда дерутся? - тоном знатока спросил Алёша через несколько минут Гримайло, который церемонился больше, чем Лаптев, и раньше других отстал от еды, уверяя, что больше не хочет, хотя ему ужасно хотелось доесть одному всё, что ещё оставалось в тарелках.
- А вы и это знаете? Братья всё вам разболтали…
- Значит, и Фрейман за банею дрался, когда всю гимназию вызвал? - приставал Алёша, отлично помнивший все давние и недавние россказни старших братьев.
Лаптев прыснул со смеху, не переставая жадно обгладывать спину индюшки.
- Вот малюки потешные! - бормотал он.
- Видите ли, я сам не знал Фреймана, это давно было, - ответил Гримайло. - А говорят, что бой прямо на дворе был. Надзирателя заперли в умывальную, и все пошли на двор драться. Тогда ведь исключили за это многих: Ромашкевича, Левченку старшего…
- А ведь Фрейману, кажется, печёнки отбили? Он ведь умер потом? - допытывался Алёша.
- Да как же не отбить! - важно рассуждал Гримайло, стараясь завить пальцами чуть заметный пух на верхней губе и усиливаясь говорить басом, которого у него не было. - Ведь тогда какие силачи в гимназии были… Сомов, Кривошеин, Жандак… Это не то, что теперь. Тогда бы Лаптев совсем не заметен был. Всё бородачи сидели, по двадцать пять лет. Сомов ведь в одиночку кулачки на Москалёвке разбивал.
- Да ведь и Фрейман же был тоже силач порядочный! - заметил Алёша, которому не хотелось отстать от рассказчика в познании геройских саг гимназии. - Ведь он, говорят, десять пудов одной рукой поднимал.
Но голос Алёши внезапно оборвался, и мы оба вздрогнули.
В эту минуту громко стукнула зелёная железная дверочка соседнего здания, над которой было написано непонятное нам слово "цейхауз", и тучная фигура с сердитыми седыми солдатскими усами на багровом лице появилась на крылечке.
- Не бойтесь, это Ермолаич, эконом. Это он "чехауз" запирает. Он ничего не смеет сделать, - успокоил нас Борис, продолжая вместе с товарищами доедать кушанье.
Ермолаич долго гремел большими ключами, задвижками и замками, потом медленно сошёл с крылечка и направился к нам за баню. Тут он остановился в уголку, внимательно глядя на нас самым спокойным и бесцеремонным образом.
- Ах этот Лаптев, Лаптев! - говорил он между тем, не то шутя, не то сердито. - Кто где, а он всё за баней али в дровах… Вырос выше осины, носом быка свалит, а всё за шалости норовит…
- Убирайся к чёрту, пузатый, тебе какое дело! - огрызнулся Лаптев, спокойно догладывая кость. - Вот я пожалуюсь инспектору, что ты мне брюк новых целый месяц не даёшь, не допросишься. Всё старьё, гнильё нам перечиниваешь, а новенькое казённое суконце своей Тимофеевне таскаешь. Вот погоди! Зададут тебе…
- Нет, тебе, должно, скорее зададут, - так же спокойно и неспешно ответил Ермолаич, словно между ним и Лаптевым была не ругань, а приятный разговор. - Вот я вечером к шпехтуру за приказом пойду, выведу тебя, бугая, на чистую воду, как ты по ночам к Лизке дворниковой в окно стучишься. Да ещё дворнику прикажу подкараулить, лопатки назад скрутить…
Лаптев, братья, Гримайло - все громко расхохотались.
- Ну, ну, Ермолаич, чего разбрюзжался… Ты в самом деле инспектору не сбрехни, - вмешался Гримайло, несколько встревоженный. - Мы даже не знаем, где окно Лизкино. А тебе бы и стыдно, Ермолаич! Давно ли я тебя водочкой поил?
- Ты, Гримайло, ничего, хороший паныч, уважительный… Про тебя что ж! - ответил Ермолаич. - Мне этого гладыря хочется допечь… Долговязого-то… У-у-у! Знаю я про него одну штучку! - вдруг весело рассмеялся он.
- Знаешь, да сказать не смеешь! - тоже смеялся Лаптев, нагло глядя ему в глаза.
- Ну, ну, чёрт с тобой! Заболтался с вами совсем! - спохватился суровым голосом Ермолаич. - Там уж небось чашки все расставили, а я масла к блинцам не отпустил. Смотри ж, Лаптев, деньги получишь с почты - угости. А то и правда шпехтуру нашпионю!
Он поспешно уходил к кухне, звеня ключами.
- На второе что нынче, Ермолаич? - кричал ему вдогонку Анатолий.
- А вот подадут, увидишь! Кушанье из печи…
- Опять, верно, подошвы жаренные на свечном сале, как в тот четверг? Так мы, ей-богу, всё в окно повыкидываем: пускай инспектор полюбуется…
- Графчики вы все тут! Атальянцы-модники! - сердито ворчал Ермолаич уже на пороге кухни. - Не знаешь казённого порядка: лопай, что дают. А не хочешь - своё покупай! Панычи вы!
Он исчез, ворча, в дверях кухни, а на дворе раздался опять тот же назойливый пронзительный звонок.
- Ну, прощайте, братцы! К обеду звонят! - торопливо целовали нас братья. - Поцелуйте маменьку, папеньку, всех… Скажите ж, чтобы непременно прислали за нами в субботу.
Мы поспешили за ними на двор, боясь остаться одни в этом таинственном и опасном углу за баней. Все курточки с красными воротниками уже гурьбой спешили к двери с тем же шумным говором и смехом. Анатолий обнял нас обоих за шею и, не выпуская, пошёл в большой двор сзади Бориса и двух своих товарищей.
- Это, еша, что ещё выдумал, Шарапов 2-й! - вдруг раздался над нами жёсткий враждебный голос. - Облапил, еша, ребят словно медведь колоду, да и переваливается с ноги на ногу, как брюхатая баба… А ну, ходи живо, а то я тебя подгоню!
Анатолий и мы быстро оглянулись. На деревянных мостках сбоку нас стоял в полинялой фризовой шинели лысый старик с озлобленным, плохо выбритым лицом, с двумя клочками жёстких волос, противно торчавших по вискам около лоснившегося, как фаянсовое блюдо, голого шишковатого черепа. Обрюзглые, окружённые морщинами глаза его, круглые, зелёные, как у кошки, с ненавистью впивались в Анатолия, и изо рта, полного гнилых зубов, пенилась при всяком слове какая-то злая слюна.
- Это Нотович… Пшик… - шепнул нам Анатолий, и, сорвав руки с наших шей, толкнул нас к воротам.
Мы торопливо бросились через двор на улицу, не смея оглянуться ни на братьев, ни на страшного, давно уже ненавистного нашему сердцу Пшика-Нотовича, про которого так много ужасов передавали нам братья.
- И братишек таких же медвежат притащил, - раздался по двору злобный, насмешливый голос Нотовича. - Хорошему их научишь… Уж теперь зверем глядят не хуже тебя. Ну, что ощетинился, как дикобраз? Что лешим на меня скалишься?
Но тут мы услышали что-то такое невероятное и неожиданное, чему не поверили наши уши; в глазах у нас потемнело, ноги подкосились от страху.
- Молчи, Пшик, чёрт лысый! - явственно раздался на целый двор дрожащий от бешенства голос Анатолия. - А то я засмолю твою польскую харю так, что ни в какой бане не отмоешься!
И вдруг всё сразу смолкло.
Глухой шум толпившихся по лестнице ног один слышался среди внезапно наступившей, словно изумлённой, тишины. Пансионеры колонною поднимались наверх, а за ними, бледный как мел, с лихорадочно сверкавшими глазами, молча и потупясь, поднимался всех более изумлённый и растерявшийся Нотович, это гроза гимназии.
- Зададут теперь, барчуки, порку нашему Анатолию Андреевичу! - вывел нас из забытья голос ухмыляющегося и словно несказанно довольного Андрюшки. - Всыплять ему учителя теперь горяченьких…
Но мы, грешные, к стыду своему не смели думать об Анатолии и его горькой участи.
Когда мы перешли мост, то вздохнули облегчённым вздохом, оглядываясь с чувством инстинктивной враждебности и страха на противный жёлтый дом под казённою вывескою, из которого, казалось нам, мы только что спаслись.
Экзамены
"У них же несть на лица зрения…"
Маменька сама причесала и припомадила нас, так что мои взъёрошенные курчавые волосы стали жидкими и прилизанными, и сообщили мне совсем не моё выражение, как это я сразу заметил, подойдя полюбоваться в зеркало на свой торжественный и расфранченный вид. В зеркале стоял какой-то тихонький и приличный мальчик в затейливом городском наряде, с модными манжетками и воротничками, ничуть не напоминавший отчаянного семибратского драчуна, с наслаждением лазающего по деревьям, болотам и оврагам. Только сверкавшие, как у волчонка, калмыцкие глазёнки, да ничем не отмываемый деревенский загар выдавали дикаря прямо из деревни.
Папенька тоже был в параде, нафабренный, припомаженный, сердитый и озабоченный больше обыкновенного.
- Да соберётесь вы наконец? - нетерпеливо кричал он нам, стоя уже совсем одетый, в шинели с бархатным воротником, на пороге передней, в то время как мать тревожно крестила нас и зачем-то обвязывала наши шеи шёлковыми платочками. - Вы вечно возитесь, Варвара Степановна, когда ехать нужно. Из-за вас всегда опоздаешь!
Наконец мы вышли на улицу, где уже давно беспокойно топтался на месте, звеня подковами о мостовую, сытый шестерик в отлично вычищенных наборных хомутах. Кучер Захар сидел, в своём новом армяке с золотым поясом, на парадных козлах, покрытых суконным чехлом с бахромою, как настоящий городской кучер, а Андрея-Дардыку мы даже не признали с первого взгляда в новой гороховой ливрее по пятки, сплошь утыканной гербовыми пуговицами.
Как ни смутно и ни гадко было на душе от всего, нам предстоявшего, а всё-таки не без тщеславного чувства подъезжали мы к противному жёлтому дому, воображая, что все гимназисты, которые недавно щипали и дёргали нас, ругались "чёртовой рожей", - с завистью будут теперь глядеть, как торжественно подкатили мы к крыльцу гимназии в своей карете, на прекрасных лошадях.
Вот уж карета гремит по мосту, заставляя останавливаться и оглядываться всех прохожих. Они принимают, кажется, наш шестерик за архиерейскую карету, потому что снимают шапки и кланяются. А синяя казённая вывеска с траурною чёрною надписью "Губернская гимназия" уже тяжёлым кошмаром рябит в глазах и наваливается в душу. Вон она, эта надпись ада: "Входящие, надежду отложите!" Вон он - наш неминучий многолетний острог…
Захар ухарски осадил шестерик у широкого каменного крыльца с каменными колоннами, а Андрей в своей сверкавшей пуговицами ливрее, которою он гордился ещё больше, чем мы своими лошадьми, ловко соскочил с козел и откинул подножку. При звуке подкатившего под крыльца экипажа швейцар гимназии испуганно выбежал на крыльцо и, отворив настежь стеклянную дверь, вытянулся во фрунт, вероятно, тоже принимая нас за каких-нибудь очень важных особ.
Папенька неспешно подымался по ступенькам, что гневно приказывая Андрюшке, и вселяя в швейцара из служивых людей чувство особенного уважения своим грозным и грузным видом.
- Смотрите же, гребешочки достаньте, причешитесь перед зеркалом! - предупредил нас папенька, поднимая гребешком свой чёрный, высоко зачёсанный чуб. - На экзамен нельзя идти всклокоченными…
Мы уже стояли в прихожей, из которой шли направо и налево длинные коридоры, а наверх широкие лестницы. У подножия лестницы столь памятные нам по рассказам братьев высокие часы, по которым звонили перемены, у которых ставили за наказание гимназистов, и пред которыми по субботам раскладывали на скамейке провинившихся. Я потонул воображением в этом охватившем меня и заранее уже ненавистном мире учения, звонков, надзирателей, наказаний, - и словно во сне водил крошечным гребешком по своим густо намасленным волосам.
- Пожалуйте в дежурную комнату. Инспехтур теперича там, - пригласил швейцар.
В коридоре встретился нам высокий, сгорбленный старичок в синем поношенном вицмундире и коротеньких брючках, рябой и красный, с птичьим носом и полинявшими от старости глазами. Мы сразу догадались, что это был Финка "рябая свинка", надзиратель за "волонтёрами", так живописно и метко описанный нам старшими братьями в числе разнообразного гимназического начальства.
Финка отодвинулся в сторону и почтительно поклонился папеньке. Он, по-видимому, хотел спросить его что-то, но папенька глядел прямо перед собою так сурово и небрежно, словно не замечая никакого Финки, и так решительно шёл вперёд, что Финка не спросил ничего, а только улыбнулся заискивающей и совсем ненужной улыбкой.
Громкий бесцеремонный шум тяжёлых шагов папеньки, очевидно, был явлением не совсем обычным в этом безмолвном казённом коридоре, потому что сейчас же из дверей дежурной выглянуло несколько любопытствующих и слегка встревоженных лиц в синих вицмундирах, но, увидав папеньку, сейчас же нырнули назад.