- Пушкин наш новый будет, право, Пушкин, - кричал он, обращаясь к инспектору. - Да тебя, брат, прямо в пятый класс надо, к Ивану Андреичу. Молодчина! Пять с плюсом поставлю. - Не подвергая меня никаким мукам диктовки и грамматики, расходившийся Павел Иванович азартно обмакнул глубоко в чернильницу гусиное перо, и не замечая, что с этого пера шлёпались на бумагу, на стол, на раскрытую хрестоматию густые чернильные звёзды, кричал, размахивая рукою: - Ведь у нашего брата русского в душе поэзия сидит… С пелёнок детских… А вы, Иван Андреич, всё с вашими немцами лезете, с Гёте, колбасником!
Хотя пять с плюсом Павел Иванович мне и поставил, но эту приятную цифру трудно было различить среди мрачного созвездия клякс, её окруживших.
Я ликовал от радости и гордости. Между тем прозвонили перемену, и среди невообразимого шума ног и голосов, наполнившего коридор, в дежурную стали поспешно входить, будто корабли из бурного моря с давно желанную гавань, учителя в синих вицмундирах, с классными журналами под мышками, бледные от усталости и красные от поту, длинные и маленькие, молодые и старые, всевозможного калибра и фасона.
Географию и французский язык мы отмахали как нипочём, а Алёша даже оказался более сведущим в ландкарте, чем сам учитель географии, ибо весьма кстати поправил его раза три. Но мне опять не везло в математике. Действия я все умел делать, помножал и дробь на целое число, и целое число на дробь, храбро стуча мелом по доске. Но я никак не ожидал от белобрысого, неказистого на вид учителя, такого вероломства, чтобы он, не довольствуясь наглядно доказанными познаниями моими, ещё пристал ко мне с совершенно бесполезным, как мне казалось, любопытством - почему, мол, я поступаю так и так? "Почему я поступаю? Довольно странный вопрос! - думалось мне в искреннем негодовании на придирчивость педанта-математика. - Ну, если бы у меня не выходило, положим ещё! А то ведь всё выходит как нужно… Что ж ему ещё?" И я безнадёжно вперил очи в серебряные пуговицы его вицмундира, словно ища там разгадки непостижимого для меня вопроса.
- Ну что же-с? - с презрительным нетерпением сказал наконец математик.
Я полез пальцем в нос, но и оттуда не добыл никакого ответа.
- Вы, значит, как попугай заучивали? Без всякого смысла-с? - допытывался мой злодей.
Я молчал, не пытаясь ни думать, ни отвечать. На такую вопиющую несправедливость и стоило ли, по правде сказать, отвечать?
- Почему-с вы не знаменателя, а числителя-с помножили? - настаивал неумолимый математик.
- Да чтобы умножить дробь на целое число, нужно числителя дроби помножить на целое число, а не знаменателя! - обиженно протестовал я.
- Да-с… Хорошо-с… Но почему-с?
- Да так у Буссе сказано! Хоть сами посмотрите! - окончательно недоумевал я.
Этот ответ мой переполнил чашу математического терпенья.
- Ну-с, хорошо-с, довольно-с!
И я с ужасом увидел, как на моём экзаменационном листе под пятёркою из французского языка выросла и вонзилась, как стрела в моё упавшее сердце, опрятная и даже довольно щеголеватая единица. "Значит, всё кончено! - горевал я. - В третий не примут, и разлучат нас с Алёшей!" А эта перспектива представлялась мне просто невозможною. Как же это я могу быть один без Алёши? Он, конечно, сдал великолепно и привёл в искренний восторг математика.
Ещё папенька не успел узнать о постигшем меня бедствии, а уж Василий Иванович понял по движению руки учителя, по моему отчаянному виду, что я провалился. Хотя Василий Иванович и говорил в это время с латинским учителем, выслушивая от него внимательно жалобу на четвероклассников, но хозяйский глаз его одним уголком не переставал зорко следить за предстоявшими нам опасностями. Не успел математик отнять руки от экзаменного листа, как он был уже около него и посмотрел через голову на отметки.
- Как же это так? - недовольно спросил он. - Ведь он же вам, кажется, хорошо отвечал на доске?
- Да-с… Зазубрил… А объяснить-с не может… Ничего-с не понимает… Далеко-с от брата отстал.
- Нет, уж вы как-нибудь… тово… Демьян Ильич. Нельзя ли хоть на три переправить? Знает правила, это главное, а там привыкнет, смекнёт… Неловко всё-таки с братом врозь… Вместе готовились. Отец их просит, человек…
- Не могу-с, Василий Иванович… Не понимает-с ничего! - упрямо мотал головою белобрысый и худенький, как спица, математик.
- Да уж я знаю вас! Вы с Иваном Андреичем всегда по-своему… Республиканцы! - с неудовольствием фыркнул Василий Иванович и отошёл пошептаться о чём-то с толстяком учителем, только что вошедшим в комнату.
- Сии из чающих движения воды? - вдруг раздался надо мною какой-то особенно отчётливый, неспешный, слегка присвистывающий козлиный бас, с резким семинарским выговором.
Я испуганно поднял голову и торопливо отшаркал. К нам подошла величественная, сияющая самодовольством фигура священника. Большой, слегка погнутый книзу ястребиный нос, выдающиеся вперёд сжатые губы и под ними тёмная борода, торчащая тоже вперёд, как щетинистая метла, придавали расфранченному священнику, в новой коричневой люстриновой рясе и новой бархатной лиловой скуфейке, какой-то особенно характерный воинствующий вид. Казалось, и этот птичий нос, и эти насторожившиеся усы, и эта клинообразная борода, и сама заострённая бархатная шапочка на голове - всё щетинилось и кололось на сверкающем и лоснящемся брюшке.
- Из наук мирских уже сдали экзамен? - спросил он.
- Из всех сдали, батюшка, кроме закона Божьего! - ответил Алёша.
- Науки мира сего ничто без благословения Господня, - сурово сказал батюшка. - Подобало начать законом Божьим, главенствующим и первенствующим всех наук. В какой класс и кто готовил вас, отроки?
- К нам, батюшка, учитель ездил из города, из уездного училища, - развязно объяснил Алёша. - Три раза в неделю.
- Мирянин… Таковым наставником несть разрешения апостольского, - наморщив своё лоснящееся чело, объявил батюшка. - Не пастырь, а наёмник, чему он мог наставить вас!
- Мы "Православный катехизис" учили, "Чтение из четырёх Евангелистов", "Чтение из книг Ветхаго Завета", - затараторил было Алёша.
Но батюшка безнадёжно помахал своею высоко взбитою скуфьею, словно не ожидая он нас ничего путного.
- Дворянского звания? - вдруг спросил он нас, пытливо оглядывая с головы до ног наши парадные костюмы, и на утвердительный ответ Алёши опять в раздумье покачал головою.
- Родителей имеете вживе?
- Да, у нас живы и маменька, и папенька.
- Не живы, а слава Богу, живы - подобает говорить, - с ударением поправил батюшка. - Слуг, поди, имеете, рабов?
- Имеем, - потупился конфузливо Алёша.
Батюшка ещё пытливее поглядел на нас и взял в руки экзаменные листы.
- Ну-с, господин! - строго протянул он, вонзив свой сухощавый палец в лоб Алёши. - Извольте-ка мне ответствовать о вере. Как об этом в катехизисе сказано?
- Вопрос: что есть вера? Ответ: вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых, то есть уверенность в невидимом как бы в видимом, в желаемом и ожидаемом как бы в настоящем! - быстро и нараспев отчеканил ему Алёша, лихо вытянув с подобающим завыванием последний слог.
Сияющий лик просиял яко солнце, но он ничем не выразил своего одобрения.
- А в главе шестнадцатой катехизиса, о первом прошении молитвы Господней, что читаем? - важно вопросил он.
- Вопрос: не достаточно ли молитвы внутренней без внешней? Ответ: поелику человек состоит из души и тела, то о сем бесполезно и спрашивать, - тем же певучим самодовольным тоном, без запинки и раздумья, как на почтовых, катал Алёша.
Он знал наизусть весь катехизис Филарета с вопросами и ответами, и готов был хоть сейчас выложить его весь, от доски до доски. Батюшка одобрительно покачивал головою в такт его певучей речи. Его против воли начинали увлекать быстрота и точность Алёшиных ответов. Не успел он полюбопытствовать:
- А какие свидетельства имеем сему от Писания? - как уже Алёша сыплет мелким бисером:
- Многочастне и многообразне древле Бог глаголавый нам во пророцех … - и пошёл, и пошёл, удержу нет!
Видит батюшка, что с катехизисом у него твёрдо, как стена каменная; бросил катехизис, схватился за священную историю. Но и священную историю Алёша отжаривает со всеми мельчайшими подробностями - и про Гедеона, и про Маккавеев, и про Иоасов, и про Осий, - не знаю уж, про кого! Это, кажется, даже несколько огорчило сурового батюшку, который был непоколебимо уверен в непригодности для учения Божья мирских наставников.
- А скажите мне, господин, сколько израильтяне протекли стадий от Пигагирофа до Баалцефона? - вдруг торжествующе остановил он на полуслове отчаянно разогнавшегося Алёшу.
Перед таким неожиданным вопросом сразу стал и растерянно начал облизываться и бегать по сторонам глазами даже наш всезнающий хитроумный Улисс. Лоб батюшки слегка нахмурился, а губы под щетинистыми усами и чёрные пронзительные глаза лукаво улыбались.
- Ну-с, а извольте мне перечислить, господин, имена всех еврейских патриархов от Евера до Авраама? Ну-с, не робейте, начинайте по порядку: Евер, Фалек, Рагав… - Алёша безмолвствовал, поражённый в самое сердце. Чёрные очи батюшки расширялись и блистали торжеством, хотя лоб всё более хмурился. - Ну-с, господин, а быть может, вы восхотите поименовать мне в хронологическом последовании потомство нечестивого Каина? - торопился он высыпать один убийственный вопрос за другим на голову совсем уничтоженного Алёши. И будто наслаждаясь его смущеньем и отчаянием, поддразнивал его ехидно: - Ну-с? Что-с? Вспомнили?
- Этого мы не учили, батюшка! - прошептал горестно Алёша.
- Гм… Не учили… Отчего же не учили? Правдоподобно, что и наставник ваш не ведал, чему вас наставлять. А надо бы учить, потому - праотцы наши! И помнить не затруднительно. Вот сказывайте за мною: Енох, Гаидад, Малелеил, Мафусаил, Ламех, Иовал, Иувал, Тувалкаин… Всего-то восемьдесят два потомка!
Василий Иванович уже несколько минут беспокойно присматривался издали к тому, что происходит у батюшки, и удивлялся необыкновенно долгому экзамену. Он никак не воображал, что батюшка, человек вполне свой и не из каких-нибудь пустяшников, пойдёт на такие затеи. Но тут Василий Иванович вдруг вспомнил, что он ничем не предупредил батюшку, и досадливо хлопнув себя по лбу, поспешил на выручку.
- Курского помещика Шарапова детки! - выразительно сказал он ему, нагнувшись к уху. - Заслуженный человек… Своекоштными поступают.
- А-а! - встрепенулся батюшка и, приложив руку к сердцу, склонил низко голову, будто принося повинную. В то же время укоризненный взор его, молча устремлённый на инспектора, как бы говорил ему: "Что же вы, Василий Иванович, прежде этого не сказали?"
Разом прекратив свои пытливые вопросы, он с серьёзной миной, словно сознавая всю важность дела, подвинул к себе экзаменный лист и отчётливо начертив на нём крупную цифру, провозгласил протяжный козлиным басом в упор Алёше, вытаращив на него свои суровые глаза:
- Вам п-пять, господин! - Выпалив это решение, поспешно встал, ощущая всё неприличие сидеть на кресле перед стоявшим начальством. - Теперь я могу ретироваться под домашний кров, Василий Иванович? - проговорил он, почтительно кланяясь, и направился к двери.
Маленький учитель словесности, стоявший на пути, отодвинулся с насмешливою улыбкою, обдав его презрительным взглядом своих синих очков. Между тем Василий Иванович, обмакнув перо в чернильницу и пробежав глазами мой экзаменный лист, как ни в чём ни бывало, стал переправлять на тройку злополучную единицу, воздвигнутую мне математиком. Белокурый, тощий математик был настороже.
- Это что же-с такое, Василий Иванович? - изумлённо протестовал он, перегибаясь через стол и щурясь на экзаменный лист розовыми, как у кролика, глазами. - Что же это вы делаете?
Василий Иванович не торопясь окончил своё дело и не торопясь расчеркнулся под экзаменным листом. Словно и не слышал протеста своего коллеги. Он, очевидно, сообразовался в этом деле преимущественно с тем, как смотрел на него наш папенька, сурово крутивший свои грозные усы и нетерпеливо ожидавший развязки, а вовсе не с теми фантазиями, которые могли возыметь по этому случаю те или другие подчинённые ему учителишки.
- Я всех учителей спрашивал… Весь совет согласен, - спокойно сказал он наконец. - Только вот вы с Иваном Андреичем!
И аккуратно сложив вчетверо оба наши листа, он не спеша стал класть их в боковой карман.
- Послушайте, какой совет? Никакого совета не было… Как же это возможно! - горячился математик, покраснев до белков глаз от досады.
- Изо всех экзаменов пятёрки… Вместе с братом готовился, а ради вашей прихоти родителей возбуждать? - закончил Василий Иванович, повёртывая спину.
- Я буду протестовать, Василий Иванович! Это незаконно! Я заявлю директору, - говорил взволнованно математик, идя следом за ним.
- Вот и отлично… Не хотите ли со мною идти? Я к директору сейчас, - с спокойной насмешливостью отвечал, не оборачиваясь, Василий Иванович. - Фанаберия всё у вас, господа… Никакого духа дисциплины! Я вот сам об этом директору доложу. Не знаю, похвалит ли он. - Василий Иванович взял нас за руки обоих и торжественно подвёл к отцу. - Ну, поздравляю вас, почтеннейший Андрей Фёдорович, с двумя третьеклассниками, - весело сказал он. - Блистательно сдали. Очень рад! Вот этот, меньшой, только из арифметики немножко слаб, ну, да это мы подгоним! Надеюсь, что будет у нас отличным учеником!
Папенька горячо пожимал ему руку и благодарил, даже ласково потрепал нас обоих по щеке.
- Ну, молодцы, молодцы! Не ударили в грязь лицом, - не совсем явственно бормотал он, будучи вообще не особенным охотником до любезничаний.
Все учителя, кроме математика и Базарова, с заискивающими и почтительными улыбками теснились около инспектора, и некоторые тоже поздравляли папеньку. Аккуратный коммерческий немец Гольдингер с некоторою сладкою завистью вспоминал о ярком ковре с букетами и двух высеребренных шандалах, которые он видел в гостиной хозяйственного Василия Ивановича как-то слишком скоро после одного из приездов нашего папеньки, и которые он, без всякого научного основания, почему-то соединял с тех пор с одно нераздельное приятное представление о щедрости и богатстве нашего папеньки.
А из дверей коридора уже давно засматривали, прячась за притолоки, белобрысые, русые и черномазые головы в красных воротниках. Не успел Василий Иванович возвестить отцу наше торжество, как уже полетели по коридору на крыльях Меркурия незримые герольды.
- Шарапов 2-й! Ваши братья в третий класс выдержали! - слышались нам захлёбывающиеся от торопливости визгливые голоса, наперерыв друг перед другом спешившие раньше всех доложить подходившему за новостями Анатолию радостную весть.
Во чреве китовом
"И бысть Иона во чреве китовом три дня и три нощи"
Ещё и месяц не прошёл, как я с братом Алёшей поступил в гимназию, а уж мы словно десять лет были в ней. Недаром мы впивали с такою сладостью, с таким страстным вниманием все её предания, законы, обычаи. Уже нас не только никто щипнуть не смеет, а мы сами теперь гроза своего рода.
Во-первых, старшие братья в пятом классе - силачи и удальцы. Во-вторых, мы ведь сами третьеклассники! Это великий чин своего рода: в некотором смысле вожди малюков. Пройдёт несколько месяцев, и мы станем четвероклассниками, перевалим в завидный удел "старших".
Пороть не смеют, заниматься в отдельной комнате, и уж вместо школьных грамматик да арифметик пойдёт серьёзная наука - алгебра, логика, история, мало ли там чего! Третьеклассник недаром проходит мимо "настоящих малюков", второклассников первоклассников, подняв сурово плеча, согнувшись, как старик; на раменах его покоится столько серьёзных обязанностей и трудов, недоступных пониманию малюка! Третьеклассник и говорит всегда выдуманным басом, которого у него, конечно, нет, но которым на него самого импонирует его сосед четвероклассник, уже важно пощипывающий усы и ещё выше поднимающий свои рамена, угнетённые научными заботами.
Вся классификация, анатомия и физиология гимназического мира была теперь перед нами как на ладони, и казалась нам каким-то незыблемым, роковым распорядком природы.
Лаптев и Рыков - это первые силачи гимназии. Акимов - это первый силач четвёртого класса, Бардин - первый силач нашего третьего. Всякому было в точности определено его место и его номер, не хуже, чем по табели о рангах. Четвёртый класс сильнее пятого, потому что в нём три силача, а в пятом только два.
Волонтёры тоже имели своих силачей и прославленных героев, но волонтёрам куда до наших пансионеров! Ни дружности такой нет, ни такого навыка. Потом все они трусы. Инспектора трепещут, слушаются надзирателей.
Ярунов 2-й наш силач после Бардина, маленький черномазый крепыш, завзятый по удали и упрямству, сдружился со мной, "стал мне товарищем", как говорилось у нас, и самым серьёзным тоном поучал меня всем тайнам нового мира. Особенная опасность грозила нашему классу от второклассников, которые соперничали с нами во всём и задевали нас чем только могли. Они были для нас почти то же, что филистимляне для народа израильского в первые годы его пребывания в земле Ханаанской. Второй класс был бесчислен сравнительно с нашим, как песок морской, как аморяне, мадиамитяне и амонитяне вокруг избранного стада иудейского. Луценко, Есаульченко, целая толпа отчаянных и задорных кулачонков их не давали нам проходу ни в коридорах, ни на дворе. То и дело происходили неожиданные стычки, вероломные нападения, засады, несносные обиды, то и дело разражались из-за этого поединки силачей и битвы целых классов.
Ярунов нашёптывал мне свои раздражающие, патриотические саги третьеклассника, и сердце моё, как некогда сердце Гедеона, сына Иоасава, переполнялось ненавистью к сынам Ваала и рвалось на подвиг. Во мне уже зрел дух витязя-третьеклассника, жаждущего схватиться с нечестивыми язычниками второго класса, помериться удалью с прославленными силачами его.
"Малюки" занимались вместе, все три класса в одной огромной зале, спали вместе, за обедом сидели рядом, за одним столом. Белобрысый Луценко, остриженный коротко под щетинку, с наглыми вылупленными глазами, весь в царапинах, со ртом до ушей, был как нарочно моим соседом по "чаше". Я сидел за обедом последним в своём классе, а он - первым в своём. С первой минуты нашего поступления в гимназию он не оставлял нас в покое. Сегодня целый обед он только и делал, что смеялся надо мною и Алёшей, и, дерзко хохоча, смотрел нам прямо в глаза, будто речь шла вовсе не о нас. Я давно томился внутренним стыдом за своё малодушие и давно обдумывал, как бы мне проучить скверного ругателя.
- Отоманиченко! Ты не видал никогда щигровских выторопней? - громко спросил своего соседа Луценко. - Хочешь, я тебе после обеда шкурки с них продам? Копейку за две!
Вся "чаша" второклассников, где сидели Луценко и Есаульченко, разразилась громким хохотом, и ликующие глаза их обратились прямо на нас.
- Алёша, ей-богу, следует эту шельму отдубасить хорошенько после обеда! - вне себя шепнул я брату, нагибаясь в его сторону, весь красный от стыда и гнева.