Ольга. У вас карман разорвался, снимите пиджак, я зашью.
Ведерников. Надоел я вам. (За окном духовой оркестр играет марш.) Солдаты идут. (Смотрит в окно.) Наверное, на вокзал.
Ольга. Вот как? (3ашивает ему пиджак.)
Ведерников. Вы сейчас на мою маму похожи. (Улыбнулся.) Она очень баловала меня в детстве.
Ольга (думает о своем). Что я хотела вам сказать. Ах, да! Пожалуйста, берегите себя, Шура, ведь вы еще не совсем оправились. Помните, после тифа вы не послушались, вышли раньше – и что же? Схватили крупозное воспаление! Вы и тифом заболели оттого, что не следили за собой.
Ведерников. Просто в лаборатории было холодно, и я…
Ольга. Да скажи вы, над чем вы работаете, вам бы тотчас все дали. И теплое помещение, и помощников, и средства.
Ведерников. Мне не надо помощников! Я хочу всего добиться сам.
Ольга. Ни с кем не хотите делить славы, так, что ли?
Ведерников. Славы? Чепуха! Если мне повезет, я не задумываясь припишу свое авторство любому. Нет, я хочу иметь успех у самого себя, а это значит – все осуществить самолично. Все, от начала до конца.
Ольга. Не смейте так рассуждать, Шура! Ведь от вашей работы жизнь людей зависит.
Ведерников. Что ж, идти на поклон? Милостивые люди, не хватает у Шурки Ведерникова собственного умишки, будьте настолько добренькие, одолжите! (Пауза.) Эх, перестало мне везти, вот в чем вся штука, Оленька!
Ольга, Нет, вы везучий! Сказать правду, не рассчитывала я оставить вас в живых.
Ведерников (засмеялся). Знаете, Оля, по-моему, я был так близко от смерти, что на какое-то мгновение даже душа моя от меня отлетела. А потом вернулась, но стала немножко другая.
Ольга (улыбнувшись). Лучше или хуже?
Ведерников. Это вы мне ее вернули, вам и знать. А по секрету я скажу вот что: мне всегда казалось, что в моем теле живет по крайней мере дюжина враждующих друг с другом людей. (Задумался.) Если бы я был писатель, я написал бы книгу о человеческих заблуждениях, чтобы никто и никогда не повторял их. (Кладет свою ладонь на руку Ольге. Короткая пауза.)
Ольга (с неловкостью). А что это за тетрадь лежит?
Ведерников. Павлик оставил. (Paccмaтривает тетрадь.) Почерк у него совсем детский. (Помолчав.) Странная запись. (Читает.) "Шестого февраля лейтенант Васильев ранен осколком в нижнюю часть ребра. Пульс еле прощупывается". Нет, дальше. (Продолжает читать.) "Однако на вторые сутки вследствие понижения температуры культура газовой бактерии изменила свои ядовитые свойства, и в состоянии Васильева наступило облегчение" (Бормочет.) Понижение температуры. Понижение.
Ольга (протягивает пиджак). Готово. Берите.
Ведерников (откладывает пиджак в сторону). Понижение! Не повышение, а… (Пауза.) Почему же я раньше не подумал об этом? Почему? (Бросается к столу, и видимо, ищет какую-то тетрадь)
Нина (входя). Вот хлеб и триста грамм сахара, как раз хватит на дорогу. (Заметила Шуру и говорит тише.) Из института прислали за тобой машину, чтобы проводить на вокзал. (Пауза.) Да что с тобой, Ольга?
Ведерников. Куда же я дел таблицу температуры?
Нина. Что тут у вас случилось?
Тетя Тася (вынося чемодан). Ну, кажется, все, Ты можешь ехать, милая.
Нина. Хлеб и сахар я кладу в мешок.
Ольга (подходит к Ведерникову). Шура!
Ведерников (нетерпеливо). Подождите! (Лихорадочно просматривает свои бумаги.) Таблица должна быть здесь, на столе.
Нина. Я понесла вещи в машину.
Тетя Тася. Мешок дай мне, тебе вредно утомляться перед спектаклем.
Тетя Тася и Нина выходят с вещами.
Ведерников. Вот! Наконец-то. (Берет таблицу.) Температура раствора тридцать шесть – сорок два градуса. (Что-то бормочет, достает с полки толстую тетрадь и быстро ее листает.)
С улицы слышны гудки машины. Ольга еще раз оглядывает комнату, смотрит на Ведерникова и быстро выходит на улицу.
Ведерников (захлопывает тетрадь и, закрыв глаза, несколько мгновений стоит молча). Так. Не может быть никаких сомнений. Ключ здесь. Понижение температуры! Здесь, здесь надо искать! Но как же я раньше не догадался? Ведь это так просто, малый ребенок и то понял бы, а я… (Хохочет, счастливый.) Оля! Оленька!
За окном темнеет. С улицы возвращается тетя Тася.
(Бросается к ней.) Настасья Владимировна! Куда ж все девались?
Тетя Тася. Только что звонил Павлик и просил передать, что не сумеет зайти. Он получил предписание немедленно вернуться в Севастополь.
Ведерников. Но почему же? Вот жалко! (Быстро.) А где Ольга?
Тетя Тася. Уехала.
Ведерников. Как уехала? А когда вернется?
Тетя Тася (улыбается, не понимая). Что вы, Шура?
Занавес.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАРТИНА ПЯТАЯ. ЛЮСЯ.
Февраль 1943 года.
Борск – небольшой город в Сибири. Маленькая комната в одноэтажном бревенчатом доме. Топится печка. Люся стирает белье, Галина сидит за столом и что-то пишет. Поздний вечер. За окнами бушует метель.
Люся. Вот кончится война, мы с Шурой на Кавказ поедем. Я, Галина Сергеевна, на Кавказе никогда не была. А Крым на меня особого впечателения не произвел, так, ничего выдающегося. В Звенигороде куда лучше. (Сильный порыв ветра.) Галина Сергеевна, вас метель не нервирует?
Галина. Нет.
Люся. А у меня, если ветер воет, очень на сердце бывает беспокойно. Я даже рада, что нынче у вас свет не горит и вы ко мне работать пришли, а то одной жутко как-то. Я, когда была маленькая, тоже метели страшилась. Мне все представлялось, будто за снегом кто-то прячется страшный-страшный. (Пауза.) Вот в Москве метель как-то не чувствуется. Во-первых, каменные дома, а во-вторых, очень много населения. Но здесь, в Сибири, совсем другое дело. (Закончила стирку, отжимает белье.) Я сегодня так устала, меня прямо ноги не держат. Честное слово. Все-таки на сварке довольно трудно работать. На организм ложится большая физическая нагрузка. И глаза что-то болят, сегодня даже книжку почитать не удастся. Да, в Москве, на телеграфе, у меня совсем другая работа была – чистая, аккуратная. Я до замужества очень телеграф любила, там гораздо было интереснее, чем дома сидеть. Просторно, весело! Ведь я была очень веселая, Галина Сергеевна – помните?
Галина. Помню.
Люся. Положим, я и сейчас еще веселая, но, конечно, условия не те. (Развешивает на веревке детское белье.) Второй год идет война, и так много горя вокруг, что даже неудобно бывает. Давайте-ка я посижу лучше. (Садится у печки.) А вы что это пишете, Галина Сергеевна?
Галина. Стенограмму расшифровываю.
Люся. Замучил вас Никита Алексеевич.
Галина. Пустяки! (Перелистывает стенограмму.) Как все-таки приятно, Люся, когда человек – талант и умница! И самое главное – это, пожалуй, то, что талант его согрет любовью к людям. (Словно спохватившись.) Ладно. Хватит бабьей болтовни. Пойду домой лучше.
Люся. А вдруг Михаил Иванович из госпиталя приедет? Он ведь обещался вечером зайти.
Галина (смотрит на часы). Поздно, девятый час. Да и погода сегодня не для прогулок.
Люся. Жалко. Я люблю, когда он приходит. Сразу Шуру вспоминаю, и так делается весело, точно и войны нет, а сидим мы где-нибудь в Москве и болтаем, о чем придется. Это все-таки хорошо, что его в госпиталь в наш город привезли.
Галина (подходит к детской кроватке, смотрит). А как Шурочка вытянулась за эту зиму, такая стала длинненькая.
Люся. Интересно, что Александр Николаевич скажет, когда приедет, он ведь ее полтора года не видел. Я его дня через два-три жду. Он в последнем письме написал, что в середине февраля приедет.
Пауза.
Галина. Как ветер-то ноет! Говорят, в метель сны счастливые снятся. (Тряхнула головой.) Ладно, пойду домой!
Распахивается дверь, с улицы входит Архипов. Его меховую куртку совершенно занесло снегом. Он останавливается возле двери и начинает с шумом отряхиваться.
Архипов. Привет добрым людям. Ну, как вам это безобразие нравится? Нам, сибирякам, и то этакая метель не в привычку. Я-то хорош, у самого вашего дома в сугроб провалился. Ну, думаю, тут мне и крышка! Собираю последние силы и бац головой обо что-то фундаментальное. Оказывается, грузовик. Стоит у самого дома, и снегом его занесло. Вы только гляньте, какая шишка на лбу! Да, непорядок в вашем районе, товарищ Люся!
Люся. Ну просто какой-то ужасный грузовик! Об него все стукаются. А чей он – никто не знает.
Архипов. Как здоровье, Люсенька? Слышал я, с глазами у вас худо?
Люся. Это все от очков, Никита Алексеевич. Мне завтра Берендеев обещал другие принести. Думаю, обойдется.
Архипов. Я, собственно, Галина Сергеевна, по вашу душу. У директора намечено небольшое совещание технического характера, штатная стенографистка все еще болеет, а вопрос у нас нынче весьма серьезный.
Галина. Я с удовольствием.
Люся. Только вы недолго Галину Сергеевну задерживайте, а то она совсем не спит. Придет из цеха, а после ваши стенограммы расшифровывает.
Галина. Ну, что вы, Люся, говорите!
Архипов (смутился). Вот как? Я ведь думал об этом и вот что предложить хочу: переходите в заводоуправление работать стенографисткой, а в цехе без вас обойдутся.
Галина. Нет. Когда-то я училась в машиностроительном институте, и меня просто многое интересует в цехе.
Архипов. Понимаю. (Улыбнулся.) Ну что ж, буду вас считать внештатной энтузиасткой. Да. Обещание-то свое я выполнил – достал "Правду", где о вашем знакомом пишут. (Достает газету.) Вот тут и фотография и статья.
Галина. Люся, смотрите – Павлик!
Люся. Павлик.
Галина (читает). "Павел Тучков, геройски погибший в боях за Севастополь, посмертно удостоен премии за выдающееся медицинское открытие".
Люся. А говорили – неспособный и смеялись над ним. Вот, Никита Алексеевич, человек был! Такой удивительный и приятный. Я его больше всех Шуриных друзей любила.
Архипов. Тут, Люся, и о вашем муже есть.
Люся. Правда? Глаза у меня болят, вот горе. Вы вслух читайте, Галина Сергеевна.
Галина (читает). "Препарат доктора Тучкова является новым, мощным оружием советской медицины в борьбе с раневыми инфекциями. Наблюдения клиницистов, проводившиеся под руководством заслуженного врача хирурга Чиркуненко, показали, что препарат быстро очищает гнойные раны от микробов и некротической ткани. Обширные нагноения после ожогов у водителей танков под воздействием препарата Тучкова очищались в несколько дней. К сожалению, ранняя смерть не позволила молодому врачу полностью завершить свои изыскания. На долю советских ученых, таким образом, ложится задача продолжить работу Тучкова."
Люся. А где же о Шуре?
Галина. Вот. (Читает.) "Совет Экспериментального института медицины вынес благодарность доктору А. Ведерникову, который собрал и систематизировал материал, оставшийся после смерти Павла Петровича Тучкова".
Люся. Как это хорошо: "Вынес благодарность доктору А. Ведерникову". Торжественно, правда? И Павлика назвали Павел Петрович, а я даже не знала, как его отчество. Вот матери в горе утешение, правда? Она ведь так хотела, чтобы Павлик прославился.
Входит Лаврухин. Он изменился – осунулся и бледен более обыкновенного.
Люся (радостно). Михаил Иванович, все-таки пришли.
Галина. Не очень ты себя бережешь, Миша.
Лаврухин. Что это у вас за грузовик возле дома замаскировался? Поглядите, какая шишка.
Архипов. Моя все же больше. (Показывает.)
Лаврухин. Значит, товарищи по несчастью. Познакомимся в таком случае. Лаврухин, подполковник медицинской службы.
Архипов. Архипов Никита Алексеевич. Работаю на заводе, где парторгом ЦК Архипов Никита Алексеевич. (Они жмут друг другу руки.) Где воевали?
Лаврухин. В разных местах пришлось. Выбыл из строя под Воронежем и, правду сказать, на многое не рассчитывал. Однако, как видите, собрали меня и сшили неплохо.
Галина. Тем более не следовало в такую метель на улицу вылезать. Тебе после операции отдыхать надо.
Лаврухин. Хватит, отдохнул. Ну, поздравляйте, девушки: я сегодня в госпитале две операции провел.
Галина. Как это, не понимаю? Кто же ты в госпитале – врач или раненый?
Лаврухин. А у нас, видишь ли, хирург заболел, вот я и упросил главврача разрешить провести операции. И сошло все, кажется, удачно. Жали руки, поздравляли. А главврач смеется. "Кем же мне говорит, тебя теперь по штату считать – больным или врачом?
Галина (смеется). Своевольничаешь, Мишка! После такого безобразия тебе бы в постельке лежать, а ты по знакомым разгуливаешь.
Лаврухин. Тоска по дамскому обществу и хорошо заваренному чаю скалы сокрушает.
Люся (Архипову). Михаил Иванович моего мужа однокурсник и друг. И это такое счастье, что его к нам в госпиталь эвакуировали! Так бывает приятно Москву вспомнить и как жили прежде. Вы знаете, у нашего дома кондитерская была и там пирожные продавали. Просто так. За деньги. (Улыбнулась.) Не верите, правда? А теперь эту кондитерскую разбомбили и наш дом тоже. И где мы будем с Шурой жить – неизвестно. Я думаю, когда кончится война, так Москву лет двадцать будут восстанавливать, не меньше. И кондитерских тоже никаких долго не будет.
Архипов (улыбаясь смотрит на Люсю). Видите, товарищ военврач, какие у меня кадры, своеобразные.
Лаврухин (смеется). Да, сказать по совести, завидую я вам не очень.
Архипов. Между прочим, зря. Заводишко здесь, в Борске, небольшой – так, рукодельная мастерская, на двести душ. Но полтора года назад сюда из Ленинграда эвакуировали первоклассное оборудование. И вот пришли эти женщины и своими милыми неопытными руками сделали чудеса. Люсенька у нас первая на сварке работать стала, за ней и другие потянулись. Шутка сказать, эдакое воздушное создание – танки строит. Вот почему Гитлеру не жить!
Галина. Неисправим был один мой знакомый, очень любил выступать, так сказать, привычка – вторая натура.
Архипов. Ладно, будет смеяться. Идемте уж.
Галина. Дайте хоть валенки надеть.
Лаврухин. А вы куда собрались?
Галина. Скоро вернемся. Да, совсем забыла. Прочти. (Дает газету Лаврухину). О Павлике.
Архипов. Теплее одевайтесь. (Негромко напевает.)
И останутся, как в сказке,
Как манящие огни.
Галина (закутываясь в платок). А ведь, пожалуй, эта песня и о нас. Может быть, и эта ночь и эта метель останутся, как в сказке, как манящий огонек. Или та ночь, в апреле сорок второго, когда из заводских ворот, по талому снегу, прошел первый танк. (Помолчав.) А через несколько лет здесь, верно, выстроят многоэтажные дома. И липы, которые мы сажали на Ленинской прошлым летом, станут большими и дадут тень. Но мы будем уже далеко отсюда – в Москве, и все это станет чужим.
Архипов. Вы жалеете об этом?
Галина. Не знаю. Кажется. Но вчера вечером увидела в кино улицу Горького и заплакала. Ну что вы смотрите на меня с сожалением?
Архипов (улыбнулся). Сожаление не совсем подходящее слово, Галина Сергеевна. Я часто завидую вам. Завидую вашей настойчивости, жизнелюбию.
Галина (беспокойно). Вы, конечно, шутите?
Архипов. Я говорю правду.
Галина. В Москве меня считали лентяйкой, неудачницей.
Архипов. Вот чепуха-то.
Галина (усмехнулась). Вероятно, это ваш способ утешать? Со мной, товарищ Архипов, он не будет иметь успеха! Ну-ка, завяжите мне платок на спине. Потуже. Вот так. И идемте, а то я разговорилась что-то. Оказывается, он весьма заразителен, микроб красноречия.
Архипов и Галина выходят из комнаты.
Лаврухин (откладывает газету). Неужели Тучков? Ведь что сделал человечина! Сколько жизней солдатских будет спасено. Вот Шурка мог бы. В это я бы поверил.
Люся. Что вы, Михаил Иванович, Павлик был куда более аккуратный.
Лаврухин. Аккуратный? (Улыбнулся.) Hy-ну, предположим. (Пауза.) Да, завидую.
Люся. Павлику?
Лаврухин. Верно, теперь Шурка продолжит его работу. Сейчас главное – не упускать время. Ведь тут же к самой гангрене тропка ведет. Да, великое дело ему досталось. А тебе, Мишка Лаврухин, нет фортуны!
Люся (гладит его по плечу). Не грустите, вы еще все успеете. Еще очень много нужно сделать и всего придумать.
Лаврухин (вспыхнул). Я должен работать. Завтра. С утра. Иначе мне крышка, понимаете, Люся?
Люся. Конечно, понимаю. Мы с Галиной Сергеевной тоже так думаем.
Лаврухин. Вот как? (Улыбается.) А это хорошо, что вы с ней дружите.