– Действительно, не открыли, его очень хорошо сделали, попробую распилить пилкой по металлу.
Я иду в прихожую, нахожу пилку по металлу, возвращаюсь в комнату и начинаю пилить. За пять минут непрерывного пиления на дипломате остается маленькая зазубринка, металл бы распилился быстрее, чем этот хренов пластик.
Александра издевается:
– Пилите Шура, пилите, они золотые.
Я бросаю пилку и говорю:
– Теперь пилить будешь ты.
– Я? – удивляется Александра. – Но я же никогда не пилила руками, только языком – своего бывшего мужа.
– Я тоже пилю второй раз в жизни, первый раз пилил когда-то на маминой даче дрова. Помню, натер на ладонях кровавые мозоли, они заживали целый месяц.
– Игорек, но я не хочу кровавых мозолей на мои красивые ручки.
– Сашенька, а в Венецию ты хочешь?
– Хочу.
– Тогда начинай пилить, мы будем менять друг друга каждые две минуты, и дело пойдет.
– Хорошо, я попробую, – соглашается женщина, берет в руки пилку, устанавливает ее в проделанный мной пропил и начинает туда-сюда шоркать.
Меня это здорово забавляет, я тоже ей советую:
– Пилите Шура, пилите, они золотые.
Александра улыбается и в течение двух минут пилит неподатливый дипломат, потом в течение десяти минут пилю я, потом пять минут она и снова десять минут я. И в таком ритме проходит два часа. Козероги очень упорные, поэтому мы с Александрой пилим и пилим, подшучивая друг над другом, не обращая внимания на красные пятна на ладонях, потому что перед нами есть цель, которую необходимо достичь. А если козерог видит цель, которую нужно и можно достичь, он будет рогами копать землю. Вот только достижима ли наша цель?…
Александра сдается первой:
– Игорек, давай чуточку отдохнем, ведь совсем необязательно распилить этот дипломат сегодня. За два часа мы пропилили полсантиметра – и то хорошо.
На самом деле за два часа мы прошли всего два-три миллиметра и при этом страшно устали.
Я разливаю остатки вина и говорю:
– Давай выпьем и отдохнем, дипломат от нас никуда не денется, пусть мы будем пилить целый месяц, но в итоге клад будет наш, в итоге мы поедем на Бермуды.
– На какие Бермуды? – спрашивает женщина.
– Ты же хотела поехать отдыхать в Бермудский треугольник, дак вот: через месяц мы туда полетим на своем самолете – распилим ящик, возьмем оттуда бабки и полетим.
– Но я не хочу в Бермудский треугольник, там люди пропадают, давай поедем на Канары – купаться в океане и трахаться с неграми.
От такого предложения я трезвею:
– Но я не хочу трахаться с неграми.
– А ты и не будешь трахаться с неграми, ты будешь сидеть в доме, который мы купим на берегу океана, и готовить обеды к моему приходу. А когда я, уставшая и счастливая, буду возвращаться к тебе, ты тоже будешь счастливым. А наших девочек мы устроим в самую престижную школу.
Домой ехать уже поздно, поэтому я звоню жене и говорю, что переночую у мамы. Я говорю об этом спокойно, потому что знаю: мама в случае, если старшая Александра ей позвонит, обязательно меня прикроет, скажет, что я устал и уже сплю. А еще начнет поучать, как лучше воспитывать мальчиков. Александра этого не любит, поэтому вряд ли вообще позвонит.
На следующий день, в воскресенье, я встаю пораньше и иду к маме. Маму я навещаю примерно каждые три дня, так уж у нас с ней заведено. Но сейчас у меня есть особая причина торопиться к ней: мне срочно нужен ее совет. Я попал в историю, в какую мне еще никогда в жизни не приходилось попадать. Я никакой чай не распиваю, и вообще – не успел даже позавтракать, но я вскакиваю и опять бегу к любовнице.
Мама живет на последнем этаже пятиэтажного кирпичного дома. Я без передышки долетаю до пятого этажа, так как внутри у меня все кипит.
Мама открывает мне дверь. Она уже пробежала свои три километра, приняла контрастный душ и выглядит классно. Мама – красивая стройная подтянутая женщина, постоянно находящаяся в отличной спортивной форме, не пьющая и не курящая. По гороскопу она Лев (точнее, Львица), то есть очень властная женщина.
Она оглядывает меня внимательно и спрашивает:
– Головастик, что у тебя стряслось? Обычно ты не появляешься так рано, и у тебя тревога в глазах, ты что-то натворил?
Я разуваюсь, прохожу в кухню, сажусь за стол и подробно рассказываю ей о событиях вчерашнего дня.
Выслушав меня, мама говорит твердым голосом:
– Вот что. Первым делом ты должен избавиться от этого Сидорова.
Я минуту молчу, потом осмеливаюсь возразить:
– Мам, но я никого в жизни еще не убивал.
– Не будь таким глупым, как твой отец Константин. Я имею в виду: не навсегда избавиться, а на время, пока милиция будет им интересоваться как владельцем балкона, по соседству с которым обнаружен труп.
– Мам, и как же мне временно от него избавиться? Не поселю же я его у Александры?…
– Какой же ты, головастик, не сообразительный. А моя дача на что? В прошлом году этот Сидоров неплохо перепилил там все мои дрова. Надо бы и в этом году ему заняться тем же. Сейчас я найду ключи, не теряй времени и увози сегодня же этого алкаша из города. Да, и дипломат захвати. Там в мастерской твоего отца Константина имеется станок с циркулярной пилой, наждаком и труборезом (он трубы для забора обрезал) – на нем и попробуешь вскрыть свой дипломат, только смотри аккуратно. Когда вскроешь – вези сюда, и я подумаю, что нам со всем этим делать. Все, сын, не задерживайся, время, в отличие от тебя, не сидит и чай не распивает.
На улице уже совсем светло и даже проглядывает низкое солнце, хотя при этом дует холодный пронизывающий ветер. Я быстрым шагом иду по улице Учительской в направлении к улице Демьяна Бедного. Недалеко от школы, в которой я проучился когда-то десять лет, я догоняю бредущую неторопливо старушку, одетую в легкую спортивную куртку и брюки. Она поворачивает ко мне свое морщинистое, похожее на большой грецкий орех лицо и, сощурив подслеповатые глаза, произносит: Как говорит моя мама, если хочешь сохранить здоровье, никогда не противоречь женщине.
– Здравствуйте, господин Арбатов, за двадцать пять лет, в которые я вас, слава Богу, не видела, вы, я вижу, превратились из маленького гадкого утенка в большого гадкого гуся.
Я иду медленнее, всматриваюсь в старушку и узнаю в ней свою бывшую учительницу физкультуры Тамару Петровну (когда я прощался со школой, ей уже было далеко за шестьдесят). Я улыбаюсь и отвечаю на ее приветствие:
– Здравствуйте, Тамара Петровна, а вы, наверное, уже давно на заслуженной пенсии и не работаете.
Тамара Петровна фыркает:
– Вот кукиш тебе, Арбатов, из школы меня вынесут только вперед ногами, потому что я преподаю уже шестьдесят семь лет. Я, между прочим, не забыла твое стихотворение, которое ты посвятил мне, там были такие строки: "под толстенькую попочку я подставлю кнопочку", – но ты, Арбатов, наврал, потому что у меня всегда была спортивная попка, крепкая и упругая, как и сейчас. А ты книгу стихов случайно не выпустил?
Я слегка краснею, поскольку то мое школьное произведение приличным не назовешь, и бормочу:
– Нет, книг я не выпускал.
Тамара Петровна строго оглядывает меня:
– Ну и дурак, Арбатов, на таких прикольных стихотворениях можно неплохо заработать. Сразу видно, что ты не еврей, они своих шансов не упустят. Но евреев я не люблю, потому что они Бога распяли.
Я удивляюсь этим словам, потому что Тамара Петровна сама была еврейкой, и говорю:
– Тамара Петровна, а ведь двадцать пять лет назад вы сами были еврейкой.
Тамара Петровна гордо вскидывает голову и провозглашает:
– Я и сейчас еврейка, и горжусь этим, потому что Христос был евреем, а у вас, у татар, и богов-то не было.
Я опять удивляюсь:
– Тамара Петровна, но я же не татарин, я русский.
Старая учительница возмущается:
– Да какой ты к черту русский?! Русь более ста лет была под властью татар, и они перетрахали всех русских женщин и мужчин за это время. Мужчины, конечно же, не рожали, а женщины рожали, и очень успешно, население за тот период увеличилось в несколько раз, и вначале это были полукровки, а потом почти чистые татары с маленькой примесью других национальностей. Я поняла это десять лет назад – тебя в школе уже не было – и начала эту мою теорию доносить до убогого разума моих учеников: они у меня бегут стометровку или прыгают через скакалку, а я им в это время читаю мою теорию, и если, Арбатов, ты умный человек, то придешь завтра на мой урок физкультуры, и я прочитаю тебе мою теорию, там немного, всего сорок пять печатных страниц четвертого формата.
Учительница берет меня за руку своей сухой, сильной, спортивной рукой, останавливается, заставив остановиться и меня, и строго спрашивает:
– Так ты придешь, Арбатов, или нет?
Не желая обижать старого человека, я соглашаюсь:
– Хорошо, Тамара Петровна, я приду завтра к вам на урок.
Лицо старой учительницы смягчается, она отпускает мою руку и грозит мне пальцем:
– Только чур без шалостей, а то я помню, как вы с дружком твоим придурочным Громовым турник солидолом намазали.
– Машинным маслом, – поправляю я, и хотя с турником все это устроил Генка, а я вообще был довольно тихим учеником, но я не возражаю, чтобы не сердить заслуженную учительницу.
– Не важно! – восклицает она и продолжает: – А я тогда еще не такая сильная и ловкая была, как теперь – прыгнула с разбега, чтобы вам, остолопам, показать упражнение, схватилась за перекладину и полетела дальше. Хорошо, маты вокруг были настелены… А как поживает этот проказник Громов?
Я снимаю шапку:
– А Громов, Тамара Петровна, погиб… вчера…
– Громов?! – выкрикивает учительница. – Ха-ха-ха! – хохочет она дребезжащим смехом. – "Громов погиб"! Да ты, Арбатов, юморист! Хочешь, чтобы я поверила в такую чушь. Такие прохиндеи, как Громов, в огне не горят и в воде не тонут, они из любой ситуации выкрутятся, уж я-то знаю. Скажи мне лучше, Арбатов, а дети у тебя есть?
– Есть, пятеро, – отвечаю я.
– Неужели все твои? Что-то не верится.
– Вроде бы мои, – пожимаю я плечами.
– Значит, тебе, Арбатов, крупно повезло – у тебя активные сперматозоиды, а вот у нашего молодого директора школы они дохлые.
Я удивляюсь:
– Тамара Петровна, а почему вас это беспокоит, директор – он что, ваш сын?
– Какой сын, Арбатов! У меня сроду детей не было… я была еще для этого молода… но сейчас пришло время обзавестись хотя бы одним, я уже в зрелом для этого возрасте. Но вот беда: не могу зачать, думаю, все дело в некачественных сперматозоидах моего друга-директора.
– А сколько ему лет? – интересуюсь я.
– Тридцать пять всего, а как осеменитель он уже никуда не годный. Мужики нынче – тьфу!.. Придется мне, Арбатов, попросить тебя об одной услуге интимного свойства.
– Простите, Тамара Петровна, я очень спешу, срочное дело, – оправдываюсь я, – но я могу порекомендовать вам одно верное средство, им поделилась со мной перед смертью моя прабабушка. Надо прийти в Эрмитаж, найти там "Джоконду" Леонардо да Винчи и полчаса смотреть ей в глаза – после этого все женщины обязательно зачинают.
– Арбатов, ты мне тюльку не вешай, не такая я дура, чтобы поверить в твои сказки. Ты еще в школе всех своими выдумками доставал. Я не забыла, как первого апреля ты повесил перед дверью школы плакат, якобы вместо уроков проводится массовый забег всех классов в Сосновском парке, и потом учителя полдня собирали учеников по всему лесу.
Хотя то объявление придумал и повесил Громов, но я не спорю.
В этот день командировать на мамину дачу алкаша Сидорова мне не удается: на звонки в дверь он не отвечает, а когда я, забравшись на его балкон, заглядываю внутрь квартиры – вижу соседа, лежащего частично на кровати, частично на полу. И множество пустых бутылок вокруг.
В понедельник утром младшая Александра еще спит, а я вскакиваю по привычке в полшестого, чтобы бежать на работу. Ведь еще не известно, что у нас в дипломате, поэтому работу бросать пока не стоит. Да и Сидорова все равно с утра не оживить, я это знаю. Я быстро одеваюсь и на всякий случай прихватываю с собой дипломат: а вдруг мне удастся вскрыть его на заводе (распилить на токарном станке, например) и тогда не надо будет тащить его за город, на мамину дачу. Я выхожу на площадку и вижу привычную картину: рядом с соседней дверью спит Сидоров. Похоже, что он уже истратил триста рублей, которые я ему дал, поэтому есть надежда, что к вечеру будет транспортабелен. Я толкаю Сидорова ботинком в ногу, он слегка приоткрывает глаза и смотрит, не узнавая. Я говорю: После этих слов Кац привычно стреляет покурить и неторопливо удаляется на своих кривых ногах. Свои сигареты он всегда забывает в раздевалке.
– Гражданин, через час приходите в семнадцатое отделение милиции, у нас сегодня бесплатная раздача пива, всем по две бутылки в одни руки.
Сидоров с трудом пытается встать:
– Начальник, блин, а можно подойти сейчас? А то вдруг все разберут и мне, участнику войны, не хватит.
– Нет, сейчас еще рано, коров еще не подоили, приходите через час.
Сидоров садится обратно на бетонный пол и закрывает глаза. А я выхожу из парадного подъезда, пропитанного запахами человечье-кошачьей мочи, вдыхаю морозный чистый воздух и улыбаюсь, потому что впереди целый день, обещающий маленькие и большие приключения.
Погода точно такая же, как и вчера: идет небольшой снег, дует несильный ветер, мороз чуть больше десяти градусов. Сейчас бы взять лыжи да поехать в Кавголово! Обожаю бегать на лыжах по Кавголовским горам, по хорошей лыжне, а лыжня в Кавголово, как правило, очень хорошая, потому что там проходят различные соревнования, разумеется, не пловцов и не шахматистов. А машины, которые позавчера вечером горели, исчезли, их куда-то уже утащили, место былого сражения присыпано снегом, и впечатление такое, будто ничего здесь не происходило. "А может, и не было ничего, и все мне только приснилось?" – спрашиваю я себя, но, ощущая приятную тяжесть кейса в правой руке, понимаю, что все было в действительности, и судьба подбросила мне подарок. И мне, и моим женщинам. Вот только какой?
Надеюсь, нам с Александрами все-таки повезет, и в этом не будет ничего противоестественного: некоторые счастливчики выигрывают миллионы в дурацких играх на телевидении, и никто этому не удивляется, все радуются за победителя, завидуют ему, и телепрограмма на этом неплохо зарабатывает. А нам с Александрами судьба подкинула вот этот тяжеленький дипломатик. И уж наверняка там не продукты питания. Из-за его содержимого уже погибло десять человек на моих глазах. А это значит, что там домик на Канарах (как минимум). В принципе, меня порадует любая сумма денег. И отдавать их кому-либо я не собираюсь.
Я дохожу до метро "Проспект Просвещения" и сажусь в маршрутку. На работу я обычно езжу на маршрутном такси. Дорога занимает двадцать пять минут, и за это время можно двадцать пять раз прочитать стихотворение Владимира Маяковского "О советском паспорте". Однажды я прочитал его двадцать четыре раза, а когда начал читать в двадцать пятый, то четырнадцать пассажиров и водитель, не доезжая до кольца, выскочили из машины. Да, разлюбил наш народ высокую поэзию…
Добравшись до завода, я поднимаюсь на второй этаж, вхожу в раздевалку и здороваюсь за руку с тремя крепкими мужчинами. Вообще-то, в бригаде у нас числится двадцать один человек, но семнадцать – болеют, поскольку у них больничные со стопроцентной оплатой (если бы у меня было сто процентов, я бы простужался и болел гораздо чаще), так что мы пашем вчетвером – я, Слава, Иван Ильич и бригадир Власов.
Шестидесятилетний Иван Ильич (которого все зовут просто Ильич, потому что он здорово похож на Владимира Ильича – такой же маленький, с бородкой, и очень прыткий) восклицает:
– Ого, Игорь, видать, начальником стал, на работу с дипломатом ходит!
Ко мне подскакивает Слава Ершов (ему тридцать лет, он в бригаде самый молодой):
– Игорек, а выпить в твоем чемодане ничего нет? Организм клинит, не дай умереть.
– Ничего нет, и я на работе не пью, ты же знаешь – отвечаю я.
Седой пятидесятилетний Власов (он у нас бригадир) бурчит:
– Если ты не пьешь на работе, значит, ты гонишь брак, потому что невозможно работать нормально, когда руки трясутся. Так, кто сегодня бежит за "шилом"? Уже пятнадцать минут восьмого, пора зарядиться, а то так можно и план работы сорвать.
Токари сбрасываются по червонцу, и Славик Ершов как самый молодой и быстрый убегает к одному из подпольных торговцев спиртом (их на заводе четверо, и об их деятельности знают все, в том числе и начальство, но с работы почему-то не увольняют, только переводят из цеха в цех, как переходной вымпел в советское время).
Я ставлю дипломат в свой шкафчик и иду работать.
В цеху ко мне подходит Власов (он маленького роста и поэтому смотрит на меня, задрав подбородок):
– Игорь, сегодня твоя очередь подметать цех.
Я возражаю:
– Михалыч, я же в пятницу подметал.
– Мы с утра раскинули картишки – в подкидного, – и ты остался дураком, значит, тебе и подметать, уж не обессудь.
Я не соглашаюсь:
– Как я мог остаться дураком, если я не играл? Я же только что пришел.
– За тебя играл Кузьмич.
Кузьмич – это наш заводской электрик. Трезвым его никто никогда не видел, а пьяненький – он никого и ничего не видит. Меня всегда удивляет, как он обнаруживает перегоревшие лампочки и заменяет их на новые.
– Но Кузьмич не играет в карты, – говорю я. – Это любой тебе скажет. Он не отличит даму от валета.
– Кузьмич только держал твои карты, а ходил за тебя Славик. Но это не важно, – заявляет Власов, – важно, чтобы в цеху был порядок. Так что подметешь, а я потом проверю.
Власов – рабочий старой закалки, и очень уважает чистоту и порядок. Он доволен, что семнадцать человек из бригады не выходят на работу, потому что их семнадцать станков стоят чистые и не производят металлическую пыль и стружку. И кто бы ни убирал в цехе, Михалыч обязательно подметает следом, ворча, что нынешняя молодежь не умеет держать в чистоте рабочее место.
– Сталина на вас нет, – рычит он. – При нем вас бы всех до единого расстреляли.
Власов уходит, а я включаю станок и закуриваю, не обращая внимания на табличку "Не курить!". В нашем цехе, где на каждом квадратном метре стоит станок, все курят, поэтому кислорода в цехе нет, а нам, токарям, он не особенно-то и нужен для производительности труда: недостаток кислорода будоражит кровь и заставляет двигаться в ускоренном режиме. Так считает наш начальник цеха Иосиф Ромуальдович Кац, маленький шестидесятилетний еврей на кривых ножках. О том, что он еврей, Кац напоминает всем по двадцать раз на день. Обычно он подходит к рабочему, кладет ему руку на плечо, смотрит пристально в глаза сквозь толстые стекла очков и говорит:
– Представляете, батенька, евреев на заводе нет, потому что здесь работают люди без мозгов, я – исключение из правил. Я здесь, и это значит, что вы будете работать за троих – за себя и за двоих евреев, один из которых играет на скрипке, а второй рисует картины. Если бы не мы, мир бы состоял из одних рабочих. Так что, батенька, затяните потуже свой ремень на брюках и работайте в утроенном темпе.