– А теперь, господа телезрители, мы поприсутствуем на тушении юбилейного стотысячного пожара, который сейчас на ваших глазах затушат доблестные пожарные трех караулов – ликвидируют его так же быстро и качественно, как и предыдущие девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять.
Дача дымит уже так сильно, что соседи бегут к своему дому, что стоит в ста метрах от маминого, и начинают на всякий случай выносить из него ценные вещи и мебель.
А бравые пожарные тем временем браво берутся за дело: одни разбирают забор, другие быстро разворачивают рукава, третьи присоединяют их к цистернам машин, четвертые умело выбивают ломиками окна вместе с рамами, пятые сразу из четырех шлангов направляют мощные струи воды в дымящиеся проемы окон. Несколько пожарных, приставив к стене дома лестницу, взбираются на крышу с топорами, прорубают в черепице дыру, им подают брандспойты, и они принимаются лить воду сверху. Кто-то в костюме, похожем на водолазный, уже врывается в дом. Команда действует быстро, четко и красиво, как на параде, и я невольно любуюсь их слаженной работой.
Через десять минут весь дом пролит сверху донизу, из него лишь слегка сочится последний дымок.
Женщина с микрофоном, ярко освещенная фарами, радостно восклицает:
– Итак, господа телезрители, вы только что видели, как стотысячный пожар был успешно ликвидирован нашими героическими пожарными за рекордно короткое время… – она смотрит на часы: – за семь минут тридцать пять секунд! Как вы это прокомментируете? – обращается она к огромному усатому пожарному в новой чистой форме (очевидно, руководителю тушения).
Тот подкручивает перед камерой свои великолепные усы и отвечает:
– Для нас это обычное рядовое тушение, здесь нет ничего героического.
Репортер возражает:
– Но сама ваша профессия опасная и героическая. К тому же всем известно, что наши пожарные самые оперативные. Скажите, пожалуйста, как вы, работая в экстремальных условиях, добиваетесь таких замечательных результатов?
Офицер подбоченивается:
– Как говорит мой отец, тоже потомственный пожарный, чтобы укротить огненного змея надо вступить с ним в контакт, что не каждому дано. Мы это умеем. Ведь мы не просто льем воду, как это кажется со стороны, – мы совершаем обряд, заговариваем расшалившегося дракона, и он нас слушается, отступает, убирает из этого места свои щупальца. Но уничтожить его до конца невозможно, поэтому наша профессия…
Я не слышу, что он говорит дальше, потому что спешу в дом. Света в доме нет, его, наверное, вырубило из-за большого количества воды, поэтому я прошу у одного из пожарных фонарь. Я осматриваю все комнаты, ожидая в любой момент наткнуться на обгорелый труп соседа Александры; я заглядываю во все углы и даже на чердак, но Сидорова словно водой смыло. Внутри дачи все мокрое, на полу лужи, по стенам еще струится вода, и обои отвалились. Следов огня почему-то нет. Мокрая потемневшая печка, набитая дровами, частично обуглившимися, продолжает слегка дымится. Я подхожу к ней, осматриваю, потом выдвигаю вверху заслонку, и дым тотчас исчезает. Черт! Вот черт! Это я во всем виноват: не сказал Сидорову про заслонку, и теперь мамина дача вся пропитана водой.
Я выхожу наружу, где в ярком свете фар тележурналистка продолжает брать у командира пожарных интервью:
– Зрителям будет интересно узнать, много ли у вас выездов в день.
– Сотни, родная, сотни, ведь мы лучшая команда в Ленинградской области, и находим самых крепких и здоровых женщин в области для поддержания нашего пожарного генофонда. – Красавец-пожарник целует женщину-репортера в щеку.
– Скажите, офицер, а много ли у вас ранений? Говорят, истинный пожарный меняет кожу раз в год, как змея.
Офицер подкручивает усы и отвечает:
– Да, любезная, вы угадали, я действительно регулярно меняю свою кожу, и это позволяет мне всегда выглядеть молодо. Женщины это ценят и никогда мне не отказывают. А вы, блистательная, не хотели бы встретиться со мной в более интимной обстановке?
Женщина-репортер хихикает:
– Трудно устоять перед таким бравым мужчиной, я думаю, большинство телезрительниц не смогли бы отказаться от такого предложения, не смогу и я, но это уже тема другой передачи.
В конце диалога они распивают бутылочку шампанского за юбилейный пожар и за приятное знакомство. Рядовые пожарные к этому времени успевают уже свернуть рукава, убрать брандспойты, лестницу, все прибывшие рассаживаются по машинам, заводят моторы, и через минуту возле маминой дачи остаюсь я один. В руках у меня маленький красный флажок в виде язычков пламени, на котором написано: "Юбилейный пожар, ликвидированный доблестными пожарными Ленинградской области". Кто успел мне его вручить? И где же все-таки Сидоров? Я вспоминаю, что часа два назад отдал пьяному соседу младшей Александры все алмазы, и, скорее всего, он укатил с ними на последней электричке.
Я помогаю соседям затащить мебель обратно в дом и остаюсь у них ночевать.
Ранним утром в темноте я заколачиваю досками проемы окон на маминой даче, а также прихватываю гвоздями дверь, которая разбухла, обледенела и перестала закрываться. Поезд подходит к станции Девяткино. Я выхожу в тамбур. Состав останавливается, двери с шипеньем раскрываются, и я оказываюсь на обледенелой платформе. После вермута мне намного веселее. Ну, был дипломат с алмазами и пропал, и хрен с ним, проживу я и без него. Пусть Сидоров за меня покайфует.
Я бреду к станции и размышляю о том, как объясню маме то безобразие, какое я сотворил с ее любимой дачкой. Может быть, до весны ничего не говорить? До весны она вряд ли на нее соберется. Или лучше сразу во всем признаться? Что я за олух – дачу испортил, алмазов лишился…
"Наверное, Сидоров летит сейчас на самолете в свой Египет, – предполагаю я, поднимаясь на обледенелую платформу. – Хотя нет, ему надо сначала найти покупателя на алмазы, а еще прежде того вскрыть дипломат. Так что, скорее всего, он его сейчас вскрывает…"
Твою мать! Удача мне вначале улыбнулась, потом показала свою голую задницу и ушла к другому счастливчику – Сидорову, который сейчас ее трахает (как он сам выражается). А во мне просыпается ревность.
К платформе подходит ранняя освещенная электричка, я вхожу в последний вагон. Поезд трогается. Я занимаю свободное место, народу не очень много.
Мужчина, сидящий напротив меня, говорит:
– Судя по вашему унылому виду, у вас неприятности – наверное, украли кошелек с деньгами. Но я помогу вам забыть все печали.
Попутчик достает из сумки литровую бутылку с вермутом, открывает, отпивает из нее треть, протягивает ее мне и говорит:
– Вот универсальное лекарство, самый целительный напиток на земле, с тех пор как я начал его употреблять, я забыл про плохое настроение, давление, простуду, недержание мочи, меня любят женщины.
Я любопытствую:
– И как давно это началось?
– Пятьдесят лет назад.
На вид мужчине чуть больше пятидесяти, поэтому я опять спрашиваю:
– А сколько же вам лет?
– Семьдесят пять, я так хорошо сохранился, потому что ежедневно пью вермут: утром – литр, вечером – литр, и никаких проблем.
Мы проезжаем мимо Кавголовского озера, я спрашиваю:
– А вы знаете, что Кавголовское озеро самое глубокое озеро в мире?
Мужчина отпивает немного и отвечает:
– А мне пофиг, главное, чтобы вермут был всегда под рукой.
В Токсово в вагон заходят контролеры: две женщины и мужчина, которые меня уже штрафовали вчера за безбилетный проезд. Они неторопливо доходят до нас, проверяя билеты у пассажиров и, когда я говорю, что еду без билета, мужчина-контролер басит:
– С вас штраф двести рублей.
Я интересуюсь:
– А почему не сто? Ведь я еду один и без багажа.
Дипломата у меня больше нет, поэтому я не боюсь обострения отношений.
Контролер-мужчина обращается к двум сопровождавшим его женщинам:
– Он один или двое?
Одна из них говорит:
– Вроде бы двое.
А вторая:
– Вроде бы один.
Контролер-мужчина подбрасывает в воздух монетку, ловит ее и говорит:
– Если орел, то один, если решка, то два.
Открывает ладонь, показывает мне решку и улыбается:
– Ну, вот видите, вам не повезло, вас двое, платите двести.
Я беру бутылку вермута у соседа, уже показавшего свой билет, отпиваю из нее и заявляю:
– А у меня только десять рублей, и если вам мало, то можем пройти в отделение милиции в Девяткино и выяснить отношения там.
Мужчина-контролер кивает:
– Все в порядке, гражданин, можете ехать дальше.
Контролеры уходят. Я глотаю немного вермута из бутылки и говорю:
– Эти говнюки сорвали с меня вчера пятьсот пятьдесят рублей.
Мужчина забирает у меня бутылку, допивает остатки вермута, ставит ее на пол и замечает:
– Ты сам им это позволил. Но сегодня ты подкрепил свою волю чудодейственным напитком.
Решаю ехать сначала к Александре-младшей, ведь она ждет меня еще со вчерашнего вечера и наверняка волнуется… или еще спит: на работу ей не надо вставать так рано, как мне. Мы снова целуемся. Мой "боровик" опять крепчает, и Сашенька это чувствует. Она слезает с меня, встает рядом коленями на пол, берет в ротик своего любимца и я перестаю размышлять, потому что когда мне делают минет, я не могу думать. Волна возбуждения подхватывает меня и забрасывает в небо. Я лечу, и внутри меня (или снаружи) чей-то незнакомый голос читает стихотворение:
Я поднимаюсь на лестничную площадку и застываю с приподнятой ногой: у соседней двери спит Сидоров, а под головой у него мой дипломат. Рядом – пустая литровая бутылка из-под водки (видимо, вторая из вчерашних двух).
Я аккуратно вытаскиваю из-под головы соседа свою собственность, а Сидоров бормочет:
– Идите в задницу, египтяне хреновы… Где у вас тут водочный магазин, блин?…
Затем он переворачивается на другой бок и выкрикивает:
– Товарищ сержант, только не по печени!.. У меня там осколок… с первой мировой… сжальтесь над ветераном трех войн… кровью оплатил вашу сытую жизнь, сволочи!..
Я звоню в дверь рядом и через минуту обнимаю милую, вкусно пахнущую Шурочку и думаю о том, что жизнь прекрасна, когда есть женщина, которую я могу сейчас поднять на руки, унести в комнату и хорошо отлюбить. От такой перспективы во мне вспыхивает горячий огонек желания. А в таких ситуациях я становлюсь человеком действия. Я подхватываю тяжеленькое тело любовницы и прохожу с ней в комнату.
Улыбающаяся Александра обнимает меня за шею и говорит:
– Ах, Игоречек, я ждала тебя всю ночь, только чур ты сперва меня поласкаешь.
– Хорошо, – соглашаюсь я, потому что я всегда соглашаюсь со своими женщинами.
В комнате я опускаю женщину на пол, и мы в ускоренном темпе начинаем друг друга раздевать, свитера и джинсы летят на пол, а маечки и трусики с носками – на стол и на телевизор. Потом я встаю перед Сашенькой на колени, обхватываю ее упругую попку ладонями и отыскиваю губами вход в ее пещерку. Мне очень нравится ласкать ее ртом, а Александра этому всегда рада. Через минуту она стискивает мою голову и начинает двигать бедрами навстречу моему языку. А потом я заваливаю ее спиной на кровать и вместо языка запускаю в пещерку своего давно окрепшего "боровика", как Саша его называет. Женщина ахает, и минут пять мы в бешеном темпе несемся навстречу блаженству. Она добирается до своего немного раньше, чем я, начинает дергаться в судорогах и громко стонать, потом вскидывает руки и тоненько верещит. Сразу за ней рычу я. После этого в моей голове начинают кружиться поэтические строки: "О женщина, о скрипочка, богиня, я словно восхищенный Паганини…"
Я открываю глаза, целую Сашенькины груди и говорю:
– Стихи полезли в голову… Козерожек, во мне, кажется, просыпается поэт.
Александра тоже открывает глаза и просит:
– Прочитай скорее, пока этот поэт в тебе опять не уснул.
– Кружилось, а теперь улетучилось…
– Игоречек, а в моей голове играла музыка Баха, а я была органом, на котором играл сам Бах. Не задирай носа, козерожек, ты меня туда только забросил, а внутри музыки я летала уже сама – маленькая птичка посреди шторма.
– Но Бах – это не шторм, Бах – это вселенная, – не соглашаюсь я.
– А для меня Бах – это шторм.
– Хотя сегодня и для меня тоже. Я чувствую, как меня штормит, – признаюсь я, потому что до сих пор немножечко пьян. – Ты слышишь Баха, а меня штормит.
– Надо тебе покушать – и шторм прекратится, – предлагает Александра. – У меня приготовлены очень вкусные овощи и есть сок.
– У тебя есть и кое-что повкуснее, – говорю я, беру в рот сосок Сашенькиной груди и начинаю нежно его посасывать.
Ее это всегда возбуждает, она начинает теребить волосы на моей голове и говорит:
– Ах, Игорек, как волнующе у тебя это получается. Неужели я действительно для тебя такая вкусная?
Я отрываюсь от соска и говорю:
– Такая вкусная, что я готов делать это с утра до вечера.
Александра удивляется:
– Но тогда я буду кончать по пять раз в день…
Я предлагаю:
– Не будем с этим торопиться, а пойдем выпьем твоего сока, что-то в горле пересохло.
В квартире тепло, поэтому мы, не одеваясь, идем в кухню. Сашенькина попка так заманчиво двигается из стороны в сторону, что я не могу не шлепнуть ее. Я шлепаю и спрашиваю:
– Женщина, вы не подскажете, чья это здесь мелькает сладкая попка?
– Твоя, – улыбается женщина.
– Моя – костлявая и волосатая, и когда я вижу ее в зеркале, то всегда пугаюсь.
– А мне твоя волосатая попка очень нравится, у мужчины и должны расти на теле волосы, они же ближе к животному миру, чем мы.
Мы садимся на табуреты, я разливаю из пакета по кружкам сок, и Александра говорит:
– Игорек, давай выпьем за наших детей.
– Давай.
Мы пьем сок, потому что спиртного в доме нет, а шампанское вчера заглотил Сидоров. Но это и хорошо, так как нам надо на работу, я уже и так на нее опоздал, и от Каца мне сегодня достанется, может даже лишить премии.
Я спрашиваю:
– Сашенька, а ты идешь сегодня на работу?
– Игоречек, ты, наверное, забыл о дипломате, открой его и, возможно, все наши материальные проблемы будут решены, и на работу не надо будет ходить, как на каторгу. Милый, ты совсем забыл об этом подарке судьбы.
– Действительно забыл, ты заговорила о наших детях, и это опустило меня на землю. А сейчас я вспомнил про дипломат, но вспомнил и то, что Сидоров здесь и в любой момент может проговориться. Давай не будем рисковать и выкинем этот подарок на помойку.
Сашенька удивляется:
– Два миллиона долларов на помойку? И опять станешь Демьяном Бедным?
Да, она права, выбрасывать на помойку два миллиона долларов не умно. Нищему жителю России тоже хочется стать богатым, как и любому другому нищему нашей планеты, а их – подавляющее большинство.
И вообще, почему это я так сильно волнуюсь? Даже если сегодня найдут труп на балконе Галкина, то пьяный Сидоров ничего не сможет рассказать, а будет только материться, так что у нас еще сутки времени. Я говорю:
– Сашенька, ты как всегда права, два миллиона на помойку не выбрасывают, судьба подарила нам шанс, и мы будем дураками, если им не воспользуемся.
Александра улыбается и пересаживается ко мне на колени, обнимает меня за шею, целует в губы и говорит:
– Мне с тобой хорошо, Игоречек, мы с тобой две половинки одного целого, вместе и в радости, и в горе. А ты согласен быть рядом со мной и в горе?
– Согласен, конечно же, а почему ты спросила?
– Потому что мои предыдущие мужья оставались рядом со мной только во время радости, а когда начиналась полоса неудач, они бросали меня.
– Сашенька, люди любят праздновать, но не любят горевать, но жизнь так устроена, что на смену радости приходит беда, от этого никуда не денешься, и любящие друг друга люди проходят все вместе. Мне кажется, что я готов рядом с тобой на взлеты и падения. А ты?
– Я тоже.
Вне времени себя я ощущаю,
Когда на женском теле исполняю
Любовную мелодию земли.
О, скрипочка! О, женщина! Богиня!
Я, словно восхищенный Паганини,
Касаясь напряженных нервных струн,
В жизнь выпускаю колдовской тайфун,
Который нас вбирает и несет
Вне времени, где правит сам Эрот.
Я бурно кончаю и возвращаюсь на землю, открываю глаза и вижу улыбающуюся Александру. Она садится ко мне на колени, обнимает за шею, целует. На работу мы не идем, а целый день кувыркаемся в постели. Мы забываем и про дипломат, и про Сидорова, и про милицию.
– Сашенька, сейчас ты зашвырнула меня в мир обитания стихов, и одно из них вошло в меня.
– Прочитай.
– Потом, вначале я запишу его на бумаге, а то забуду.
Я снимаю Сашеньку с моих коленей, быстро прохожу в комнату, сажусь за письменный стол и записываю сверкнувшее в голове стихотворение на листке бумаги. Вроде бы оно получилось неплохим. Из кухни прибегает голенькая Александра, садится ко мне на колени, берет листок и говорит:
– Неплохо. Это, конечно же, не Пушкин, но неплохо, в тебе сидит поэт.
– Надо бы его изгнать и усадить за письменный стол, – шучу я.
А на другой день я отправляюсь на завод, чтобы написать заявление об отпуске (а когда вскроем наш подарок судьбы, если все будет нормально, то на завод я не вернусь). На самом же деле я собираюсь навестить младшую Александру, чтобы успокоить ее и тоже помочь ей навести порядок (а потом надо будет помочь маме). Дипломат я опять беру с собой, так как не хочу подвергать опасности жену и сыновей.
Позавчера я ругал себя за то, что потащил дипломат на работу, а теперь опять беру его с собой, потому что не уверен, что к Сидорову сегодня не нагрянет милиция. А может быть, какое-то пятое или шестое чувство заставило меня так поступить.
И оказалось, не напрасно: прихожу домой с работы, открываю дверь – у порога меня встречает заплаканная жена. Если бы не она, я бы решил, что ошибся адресом: квартиру не узнать, она напоминает внезапно покинутый людьми лагерь беженцев – весь пол усеян барахлом, так что и ступить некуда.
– Игорь, это, наверное, искали дипломат. Хорошо, никого нас не было дома, ребята бы, наверное, очень испугались. Жуков забился под диван, и его оттуда никак не выманить. Что нам теперь делать?
– Отодвигать диван и вытаскивать Жукова, – говорю я и поднимаю из-под ног синенькую книжицу. – Смотри-ка, нашелся мой диплом, который я тогда неделю не мог отыскать. А вот грелка, которую ты в прошлом году потеряла. Спасибо, нам помогли их найти…
В эту минуту звонит телефон. Я снимаю трубку и слышу взволнованный голос младший Александры:
– Игореша… Я пришла домой с работы, а тут такое… Все вверх дном, и моя любимая ваза разбита. Как хорошо, что девочки у мамы… Приезжай скорее, успокой меня, иначе у меня будет нервный срыв.
Не успеваю я положить трубку, как звонит моя мама: