- Потому что я настоящий старший сержант. Не просто так. Все знаю, все вижу и обо всем молчу. Если со мной делятся.
- Я был уверен, что убьют, - опрокинув стакан в бездонную глотку, сказал Гусев.
Из этого медведя можно было запросто двух Янов скроить, даром что он никогда не жаловался на рост и вес. Полтора - так точно. Именно из-за размера и своей силы Гусев был страшно добродушен и спокоен. Довести его до ярости представлялось большой проблемой. Впрочем, никто и не пытался всерьез. Одного поломанного чисто случайно турника на занятиях по физподготовке всем хватило для глубоких раздумий. Оказаться на месте толстенного деревянного бруса, сломанного как спичка, никто не желал.
- Поэтому и смерти не боялся. Как Аллах решит. Иншалла. Придет срок - ничто не поможет. Значит, еще не время. Будем жить.
- Есть в простых людях своя прелесть, - иронично подтвердил Черемисов. - Все дело в отсутствии развитого воображения.
- Пошел ты, - добродушно сказал Гусев. - Балабол. Сколько у тебя классов? Пять, шесть? Шибко образованный, шайтан.
- Нет, правда. Без дураков. Я боялся. Все боятся. Ты? - спросил Черемисов Яна.
- Мой лейтенант, - усмехнувшись, ответил тот, - в паршивом настроении иногда выдавал стихи. Рифма вечно хромала, зато крайне жизненно. Приблизительно так. Если кто в тылу говорит, что не испытывал страха, - врет. Не был он на войне. Дьявол, забыл, как там дальше. Короче, мы все одно выполним приказ, а потомки скажут: "Бесстрашные предки были".
- Не звучит в твоем пересказе, - авторитетно указал Зибров. - Зато идеи правильные. Знает, о чем говорит.
- Ничего не поделаешь, не запоминаю я стихов. Устав сколько угодно, а стих вроде проще, даже оцениваю, а не сохраняется в памяти. Не мое это. Иной раз слышишь "кровь - любовь" - и аж воротит. Все правильно построено - и не цепляет. А эти мне понравились. Не за правильность или идею. Там душа видна. Каждый из нас хотел выжить на войне. Каждый хотел дожить до мира. А бояться… В бою - нет, - сказал, подумав. - Некогда. Пока делом занят, и думать нечем. Тело само соображает и в подсказках не нуждается. А вот потом бывало. Отходняк бьет. У нас проще. Не "ура-ура". Всегда спрашиваешь, кто готов идти на задание. Какой ни будь храбрый, а иногда находит: "Не пойду". Никак не объяснишь. Интуиция. Предчувствие. Таких заставлять нельзя. Сам сломается в неожиданный момент и других подведет. А все равно: кто несколько раз отказывался - избавлялись.
- У всех бывает, - подтвердил Зибров. - Разливай, чего телишься. Иногда прямо печать на лице.
Черемисов заржал:
- У тебя и так имеется.
- Да пошел ты. Подумаешь, рябой, зато шустрый. Правду говорю. Заранее знаешь - этот не жилец. Вот и думаешь: а у тебя такого нет? Не, вы как хотите, а я любыми путями домой. С меня на всю жизнь хватит. Хочу тихой семейной жизни.
- Какое домой! - удивился Ян. - Мы влипли. С временным званием можно под приказ. Для постоянного совсем другие правила. Теперь лет десять под погонами. Солдат распустят, а нас - один ваш Аллах ведает когда.
- Не каркай, - с отвращением возмутился Черемисов.
- А что? - удивился Гусев. - Я согласный. На готовых харчах и с жалованьем. Не стреляют, в атаку ходить не надо. И нечего рожу кривить. Попробовал бы, как у нас, покорячиться. На маленьком клочке земли три семьи. Еле на прокорм хватает, а уж купить обновку - так одни мечты несбыточные. Не-а, в армии лучше.
- И думать не надо, - сообщил неизвестно кому Черемисов.
- Дурак. Надеешься, война кончилась - тебя с твоими наградами заждались? Кому ты нужен? По первости порадуются, песни споют, стакан нальют, а потом - работать до седьмого пота. Никто за тебя кормить семью не станет. Ничего не изменится. Только хуже станет.
- Это почему?
- Люди к крови привыкли и бояться начальства разучились. Однова живут - война спишет. Она кончилась, а привычка осталась. Что раньше кулаками выясняли или глоткой брали, так сейчас сразу завалят, - убежденно сказал Гусев. - И я с превеликим удовольствием кой-кому башку оторвать в родной деревне не прочь. Не хочу, но ведь терпеть не стану.
- Испортила нас война, - объяснил Ян. - И хуже всего - нам незаметно. А вот люди скоро шарахаться станут. Всегда ждешь - потом будет лучше. А это еще неизвестно.
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне… -
продекламировал.
- Поэт, - с отвращением признал Черемисов. - Додумался твой лейтенант тоже такую хрень писать.
- А что, неправда? Война кончилась, счастье всеобщее настало? На фронте говорить можно, не опасаясь доносчиков. Где враг, всем известно: за нейтралкой. А завтра начинается новая-старая жизнь. Что нам до того, что генерала объявят гением и великим полководцем? Нам посчастливилось остаться целыми и живыми. Вот и все. Ордена кушать не станешь. Разве по пьяни хвастаться и жаловаться, когда зажали. Кому-то вручили - тебе нет.
- Это нам знакомо, - одобрил Черемисов. - Командиру полка орден, а нам - шиш.
- А Гусев прав, - сказал Зибров, разливая остатки по стаканам. - Не так уж и глуп наш теленок. Убивать станут. Так просто это не вытравишь. Руки помнят, и инерция.
Тот презрительно хмыкнул. Этих ученых слов он не понимал, но прекрасно представлял последствия приезда в родные места поезда с пьяными демобилизованными.
- Грабить будут - ой-ой. А хлебные должности нас так и заждались. Давно на них сидят умные, уклонившиеся от призыва, и пришлых не пустят. Может, действительно домой показаться и срочно уезжать? Так в других местах не лучше. Хотя Гусь может и стать большим человеком. В жандармы податься или на государственную службу.
Гусев согласно кивнул. Его перспектива устраивала.
На Руси издавна сержанты нередко оставались на службе еще несколько лет после окончания обязательного срока. Тут уже другие возможности, и даже деньги побольше, на всем готовом. Есть возможность накопить слегка. И офицерам выгодно. Такие сержанты - серьезная опора для них.
А выйдя вчистую, они еще получали первоочередное право на занятие должности в государственных учреждениях. В чиновники сельские парни редко попадали, но подавляющее большинство мест низшего и среднего состава полицейских, жандармов, таможенников, почтовых и железнодорожных служащих занимали бывшие сержанты, привыкшие к армейским порядкам и дисциплине. Получив даже первоочередное офицерское звание, он уже мог рассчитывать на приличное место.
- Не хочу сегодня об этом, - возмутился Черемисов. - Зибров, покажи фотку своей девушки.
Они с самого начала, сами того не замечая, величали друг друга по фамилиям. Иногда превращали в прозвище, но по именам очень редко, исключительно для очень близких. В армии это вбивали прочно. Панибратство непозволительно.
- У тебя имеется, я знаю. А я свою, - сказал, залезая во внутренний карман. - Вот такая девка! Во всех смыслах горячая. Вернусь - женюсь!
В дверь пнули ногой, и они, переглянувшись, убрали пустую бутылку и остатки еды со стола. Пинок повторился, и Ян отправился открывать.
- Сюрприз, - сообщил, отстраняя его и входя, майор.
Вид у Юнакова был несколько странный. Фуражкой он небрежно размахивал, а глаза нехорошо поблескивали. Он небрежно кинул фуражку на стол, подтянул к себе стул, уселся в центре каптерки и заложил ногу на ногу.
- Так, - протянул, изучающе разглядывая присутствующих. - Как и ожидалось. Ермолова не позвали? А за что это вы его так не любите?
- Выслуживается, - глядя поверх его головы, сказал Зибров.
- А вы приличные парни, - восхитился майор. - Все по уставу, и не больше. Ой как бы я вас мог нагнуть и долго-долго воспитывать. Куда бы делись! Вольно, курсанты, сегодня мне ваша выпивка до заднего места шайтана. Разрешаю чувствовать себя свободно. Слушайте меня внимательно. Минут тридцать назад майор Ногайцев при чистке оружия случайно выстрелил себе в сердце. Несчастный случай.
Он посмотрел на Гусева, на лице которого выражалось крайнее недоумение: "А мы тут при чем?" - и вздохнул:
- Первая рота юнкеров осталась без командира. Мне придется одновременно сидеть там и контролировать свою. Мало мне, что я из казармы практически не вылезаю, там вообще не осталось ни одного офицера, а старшина исключительно по хозяйственной части. На все училище, на четыре сотни лбов без мозгов и тормозов (у одних по возрасту, у других от излишней самоуверенности), шесть офицеров осталось. Три старика, два инвалида, - он непроизвольно дернул рукой, - и религиозный идиот. Вы последнего не слышали, - приказал, глядя на ухмыляющиеся физиономии. - Мне - можно, вам - воспрещено.
- Нешто ж не понимаем, - согласился Черемисов.
- Каким местом думало начальство, забирая отсюда приличных людей… Мало нам, что в роте по штату два офицера, - и тех лишили. Тут не фронт, где сержанты руководят, тут воинским образованием заниматься надо. Упустишь - выйдут из училища не офицеры, а муэдзины. А! Я обязан решить проблему, и я ее решу.
Он сделал многозначительную паузу.
- За ваш счет. В нормальной пехотной роте шестнадцать сержантов-сверхсрочников положено по штату. Вы, парни, не просто сержанты, а будущие офицеры. Вот и отдувайтесь. Каждый получит по взводу юнкеров и займется их воспитанием. Жить будете там. Учить - как любящий дядька. Если необходимо - словами и примером, если потребуется - кулаком. Не злоупотреблять!
- Три взвода, - деликатно напомнил Зибров.
- Вот именно. Тульчинский у меня будет отвечать за всю роту. За любые неполадки и происшествия спрошу с командира взвода и с него. Чтоб иллюзий не было…
- Э… - жалобно сказал Гусев.
- Потом объясню, - пихая его в бок, пообещал Зибров.
- …Никто вас так просто домой не отпустит, - не обращая внимания на шепот, вбивал Юнаков. - Офицеры в любом случае уйдут последними, но в свободные головы курсантов могут прийти разные неподобающие мысли. Поэтому гонять будем курсантов до полной отключки. Вы из этого дела выскакиваете и сами попадаете в злобных гонителей. Если все будет чисто, уйдете первыми - я обещаю. Или при училище останетесь, - посмотрев на Гусева, пообещал. Тот довольно просиял. При училище остаться - золотая мечта. Все лучше, чем в обычные полицейские. - Звание по-любому получите. При этом исключительно за положительный результат, и выводы о дальнейшей судьбе соответствующие. Понятно?
- "Если моему народу холодно, тому причиной - я. Если народ голодает, в том я виновен. Если мой народ совершает преступления, я должен считать себя единственно повинным в этом", - пробормотал Ян.
- Ты, католик, мне, саклавиту, будешь хадисы толковать? - изумился Юнаков. - Еще здесь суннизм начни проповедовать. Может, отдать тебя Шаповалову? Он точно знает, что правоверному положено, и тебе объяснит.
- Это древний китайский император сказал, - поспешно отказался Тульчинский.
Чем отличаются в этом смысле русские от прочих правоверных, Ян прекрасно знал. Странно было бы прожить всю жизнь в мусульманской стране и не быть в курсе, почему они друг с другом вечно ссорятся, и остальные саклавитов именуют не иначе как еретиками.
К тому времени, когда собирались и записывались устные традиции, мусульманское сообщество выросло, и каждая секта имела собственную, иногда конфликтную с другими, версию того, что сказал и сделал Мухаммад и его соратники. Поэтому ранние мусульманские ученые, исследуя хадисы, отсортировали их на более и менее надежные. Традиционалисты полагаются на их усилия, но скептики заявили, что вопрос требует более серьезного изучения.
Практически все мусульманские ученые соглашались, что в собрании хадисов есть недостоверные традиции о жизни Мухаммада. Большинство таких традиций были признаны мусульманскими духовными авторитетами как слабые. Лишь небольшая часть традиций считается надежной всеми мусульманскими учеными.
Саклавиты этих "ученых" поголовно категорически не уважали. Они рассматривали весь Хадис как ненадежный и предпочитали руководствоваться старыми обычаями. Как анекдот рассказывали о Хазрат Ахмад ибн-Ханбале. Он, например, перед тем как приняться за арбуз, долго листал книги преданий о Пророке и выспрашивал знатоков шариата, желая узнать, ел ли арбузы святой Мухаммад, защитник ислама, посланник Господа и попечитель грешных рабов божьих. Поскольку он не смог нигде найти и малейшего намека на интересующий вопрос, то так и отправился на тот свет, ни разу не отведав арбуза.
У русских собственная гордость, и они открыто говорили о недопустимости большинства хадисов. Якобы они нередко выдумывались на злобу дня и к реальным словам и действиям отношения не имели. Двадцатилетняя жена Пророка Айша сразу после смерти Мухаммада была объявлена великим толкователем его слов, затеяла немало интриг, мусульмане разделились не без ее участия на суннитов и шиитов, между единоверцами произошла даже гражданская война.
О ее жизни сохранилось достаточно записей, и с тех самых пор известно, что Айша не стесняясь говорила: "Бог сразу ниспосылает Пророку то, в чем он нуждается". Такой неприятный намек. Уж ей-то без сомнений Аллах для откровений не требовался. Прожив после смерти Пророка сорок с лишним лет, она "вспомнила" больше двух тысяч его высказываний. И слишком многие были ей на пользу, а некоторые вполне реальны, но смотрятся очень неприятно. Где там правда, а где ложь, не разобрать. Проще вычеркнуть все.
Сам Мухаммад всегда подчеркивал, что он всего лишь посланник и человек, но посмотришь в хадисы и обнаруживаешь: "При рытье рва люди наталкивались на большие камни. Тогда они жаловались Пророку. Он просил принести ему сосуд с водой, поплевывал на нее, потом читал какую-то одному Аллаху известную молитву, выливал эту воду на тот камень. Присутствовавший при этом человек рассказывал: клянусь Тем, Кто послал его с истиной, самим Пророком, камень рассыпался и превращался в песок, так что ни топор, ни кирка не отскакивали". Люди не могут жить без чудес, решили русские толкователи, но руководствоваться лучше не их дуростью, а первоисточником - Кораном.
Собственно, это никогда и не скрывалось, однако большинство мусульман и не подозревало, откуда взялась разница в верованиях. Давно известно, что меньше всех знают историю религии и религиозных обрядов именно представители духовенства, которые боятся научных книг, как порох боится огня. А простой народ особо не разбирался в тонкостях толкований. На то существует мулла. У каждого своя вера лучше всего, и местный авторитет запросто переплюнет ничего не соображающих "умников" из любой другой страны.
- Все претендующие на истину одинаковы, - сообщил между тем Юнаков. - Как ни называй хадисы, или, блин, изречения. Сто тысяч рассказов - и все друг другу противоречат. Кому какой нравится, тот такой и использует. Нет уж. Жить надо по совести, блюдя честь. Делай, что положено, и плевать на последствия. А этим дерьмом пусть богословы занимаются. Тем не менее, - он задумался, - хорошо сказано. Вот именно ты за все и ответишь. Вопросы есть?
- А почему мы? - подозрительно спросил Зибров.
- А это армия, курсант. Пора усвоить. В первом взводе или роте всегда стараются собрать лучших, и первыми же ими дырки затыкают. Из командира отделения лихо прыгаешь в командиры взвода. Так тебе не повезло или, наоборот, счастье привалило. Потом посмотрим.
- А ключи от каптерки кому? - спросил Ян. - Тут вещи чужие, не хочу потом отвечать.
- Мне отдашь. Считай, ревизия проведена. Все равно вещмешки под замком, а больше и тырить нечего. Идите собирайтесь, вместе пойдем. Представлю вас новым… хм… подчиненным.
- Ты вообще что-то понимаешь? - спросил уже за дверью Ян. - Оружие он чистил!
- Не наше дело, - отмахнулся Зибров. - Хотят замять - пусть. Ходил слушок, что он любил мальчиков потрогать. Вот и доигрался. Кто-то не промах оказался.
- Вы это о чем? - не понял Гусев.
- Не стреляются в сердце нормальные офицеры. В голову - верю, а тут очень странно. И время больно удачное. На улице палят, никто не прислушается и выскакивать посмотреть не станет. Плевать. Господин майор сказал: случайность, - кто я такой ставить его слова под сомнение?
Генерал Чанталов, начальник оперативного управления Генштаба, тихо закрыл тяжелую дверь и смачно плюнул прямо перед собой. Офицеры в приемной уставились на него с изумлением. Он даже не ругался никогда. Всегда корректен и образец для окружающих.
- Можете не ждать, - с явно сочащейся в голосе желчью сказал Чанталов. - Это полный… паралич воли и маразм. Дорошин, Тарасов, Федько, Кулаков - ко мне в кабинет. - Это еще что? - спросил он на ходу, разворачивая протянутую бумажку.
- Очередной манифест Кагана, - с каменным лицом ответил первый заместитель начальника Управления военной разведки полковник Дорошин.
"Посвящая себя великому нашему служению, Мы призываем всех верных подданных Наших служить Нам и государству верой и правдой, к искоренению гнусной крамолы, позорящей землю Русскую, к утверждению веры и нравственности…
Велик Аллах в милостях и во гневе своем! Возблагодарим за излитые на нас щедроты и припадем к Нему с молитвами, да продлит милость Свою над нами и прекратит брани и битвы, ниспошлет к нам победу, желанный мир и тишину".
- Идиот, - раздраженно сказал Чанталов, комкая бумагу и швыряя ее на пол. - Самое время про молитвы рассуждать.
С подписанием перемирия на улицы вышли тысячи горожан. Началось все совершенно стихийно. Десятки тысяч людей всех национальностей и религий бурно радовались окончанию войны. Все обнимались и готовы были любить друг друга совершенно бескорыстно. В этот день предприятия по всей Руси в крупных городах прекратили работу, в мечетях молились, во всех церквах звонили колокола, люди танцевали на улицах, обнимали друг друга, с песнями катались на фаэтонах, трамваях. Каждый выражал свой восторг как мог.
Уже на второй день во Владимир стали стекаться тысячи сельских жителей из близлежащих деревень, а на улицах стали попадаться и солдаты. В окрестностях стояло много запасных полков, и кроме новобранцев, излеченных раненых и сачкующих любыми путями от отправки на фронт там было много всякого отребья, от которого старались избавиться приличные командиры. Вроде бы все смотрелось прекрасно и страшно верноподданно. Запрещать демонстрации причин не было.
Противоправительственных лозунгов первоначально не произносили. Но бесконтрольная толпа - страшное дело. Требования становились все громче и радикальнее. Правительственный манифест о победе никого не устраивал. Ждали послаблений, улучшения жизни… На самом деле никто толком не знал, чего ждать, но слова "Аллах вознаградит наш верный народ" взбесили многих.