* * *
На следующее утро в семь часов они снова устремились в горы, защитившись с помощью кофе и брэнди ― своего собственного ― от вековечного холода, который обращал человеческую речь в мимолетные пушистые облачка, а затем уносил их прочь в зеленовато-синее небо. Кроуфорд и проводник восседали на мулах, в то время как Байрон и Хобхаус ехали на лошадях.
Водопад ярко переливался в лучах восходящего солнца, и Байрон привлек общее внимание к радуге, которая, словно нимб, реяла вокруг, но Хобхаус лишь фыркнул и сказал, что его не впечатляет радуга, в которой различимы только два цвета.
― По крайней мере, это королевские цвета, Хобби, ― сказал Байрон, и только Кроуфорд уловил дрожь в его голосе. ― Пурпур и золото, все же.
Горы. Горы были слишком необъятны ― слишком высоки, далеки и изборождены древними морщинами ― чтобы Кроуфорд мог охватить их своим разумом. Смотреть на них было все равно, что смотреть через телескоп на чуждые ландшафты Луны. Неестественно чистый высокогорный воздух делал видимой каждую трещинку в этой пугающей безбрежности. Позади, внизу, там, где пышно цвел человеческий род, изморозь и дымка тумана милосердно скрывали от глаз бездну. Пока копыта выстукивали по уходящему вверх каменному пути, направляясь к подножию заслоняющих небо горных пиков, Кроуфорд непрестанно ловил себя на том, что думает о горах как о древних живых существах. С содроганием он вспомнил историю о Семеле, смертной матери Диониса, которая была сражена насмерть, узрев Зевса в его истинном, нечеловеческом величии.
Солнце ярко искрилось на покрытых снегом ледяных просторах, и к середине утра они все надели окрашенные в голубой цвет очки, чтобы уберечь глаза от снежной слепоты.
По мере того, как путешественники продвигались все выше, маслянистый аромат сосновой смолы начинал растворяться, словно вкус можжевельника в бокале джина, когда его смешивают с ледяной водкой, и Кроуфорд подумал, что все запахи, и даже сама способность воздуха распространять их, окажутся скоро среди тех вещей, которые он и остальные оставили позади. Сосны, мимо которых они теперь проходили, были иссохшими и лишенными коры, и Байрон угрюмо взглянул на них и сказал, что они напоминают его и его семью.
Кроуфорд подумал, что замечание было слишком уж показным и натянутым, слишком уж Байроническим, чтобы быть искренним, и спросил себя, всегда ли Байрон способен сам отличить свои подлинные чувства от играемой роли.
Дорога круто поднималась вверх, и в одном месте им пришлось перебраться через заснеженную промоину недавно сошедшей лавины. На ее широком, словно сметенном гигантской метлой пути, не было видно ни одного уцелевшего дерева, и, взглянув сощурившись вверх, на недосягаемую крутизну, Кроуфорд с удивлением увидел широкую серебристую жилу, сверкающую на недавно обнаженной поверхности камня. Он спросил об этом проводника, и тот нехотя ответил, что это было argent de l'argile, или глиняное серебро, и что через день или два оно будет втянуто обратно в тело горы.
После задумчивого молчания, Кроуфорд спросил, не был ли это серебро чрезвычайно легким металлом, но проводник просто отвернулся и начал указывать на раскинувшиеся перед ними пики.
Вскоре они растянулись по одному, следуя вдоль узких уступов, петляющих по крутому склону горы Венгерн, и Кроуфорд обнаружил, что его мул вел себя так, словно тащил свои обычные, утраивающие его ширину тюки груза. Глупое животное брело вдоль самой кромки обрыва, чтобы отсутствующий багаж не цеплялся за стену, и никакие понукания и сквернословия не могли заставить животное двигаться ближе к стене. Где-то спустя час такой езды почти по лезвию бритвы, Кроуфорд обреченно махнул на все рукой и только каждый раз бледнел, когда животное оступалось, теряя опору под ногами, и взбрыкивало, чтобы восстановить равновесие.
* * *
Джозефина шла пешком, но ее новый друг дал ей осколок камня, который нужно было глубоко вдавить в мякоть ладони. Благодаря ему несколько часов она без устали двигалась трусцой за отрядом Байрона; а на обрывистых тропах, ведущих в гору, без всяких усилий шагала за своей жертвой. Проколотая ладонь прекратила кровоточить час назад, и только болела, когда она нечаянно задевала ей за скалистую стену.
― Я не могу отправиться с тобой, ― сказал на рассвете ее друг, перед тем как ее покинуть. ― Но возьми эту часть меня, ― с этими словами он вручил ей маленький каменный коготь, ― и держи ее заключенной в твою плоть, и тогда мой дух будет с тобой и проведет тебя к цели.
И он не обманул. Несколько раз она сталкивалась с выбором пути, и каждый раз каменный шип решительно, пусть и болезненно, тянул ее в одном или в другом направлении. Он всегда вел ее по пятам Кроуфорда, даже когда ее глаза, несмотря на защитные очки, настолько ужасно слезились от слепящего блеска снега, что она не видела куда ступает. Единственной ее заботой было держаться от них подальше, чтобы кто-нибудь из отряда, оглянувшись на каком-нибудь прямом участке пути, не увидел следующую за ними одинокую женскую фигуру.
Она встретила лишь одну группу туристов ― дюжина мужчин стояла вокруг навеса, под которым, казалось, скрывался большой фургон ― но они, похоже, разбили лагерь на весь день. Так что они никак не смогут помешать ее планам.
Пистолет был заряжен и заткнут за пояс юбки; ее друг рассказал о другом способе разобраться с Кроуфордом, но ее затошнило лишь от одного описания этой процедуры ― в жалкой испуганной попытке пошутить, она ответила ему, что у нее недостаточно для этого глаз ― так что она решила прибегнуть к услугам пистолета.
Длинные отметки в снегу говорили ей, что ее добыча все еще впереди, но воткнутый в руку камень неожиданно потянул ее вверх. Она испуганно подняла взгляд.
Склон горы прямо над ней был отчасти покатым и неровным. Но конечно не настолько, подумала она, чтобы она могла по нему взобраться ― особенно с проткнутой рукой! Рука между тем была вытянута над ее головой, и она попыталась опустить ее вниз. Камень лишь сильнее заскрежетал между костей ладони, заставив ее почти потерять сознание от боли, а затем еще настойчивей потянул вверх.
Единственным способом, с помощью которого она могла уменьшить страдание, было поместить свободную руку и носки ботинок в неровности скалы и подтянуть себя вверх. Она сделала это, и на краткий миг это принесло облегчение, но вскоре камень снова потянул ее вверх, и ей снова пришлось проделать то же самое.
Камень, казалось, хотел, чтобы она забралась наверх быстрее Кроуфорда. И хотя она переживала такую боль, что мир вокруг подернулся дымкой, и испытывала ужас при мысли, что может соскользнуть, и тогда весь ее вес придется на искалеченную руку, ей ни разу не пришло в голову вытащить из ладони ведущий и терзающий ее камень.
* * *
К полудню группа Байрона достигла долины, расположенной всего лишь несколькими тысячами футов ниже вершины Венгерн. Там они спешились и, связав между собой лошадей и мулов, пешком продолжили восхождение.
После часов проведенных в седле ноги Кроуфорда неприятно затекли, и он тряс ими и притоптывал, чтобы вернуть им чувствительность… когда вдруг заметил, что странное покалывание начинало затихать, когда он шел обратно. Просто чтобы уменьшить его, он сделал несколько длинных шагов вниз по холму, а затем ему пришло в голову, что совсем недавно то же самое проделал Байрон.
Он взглянул на Байрона и поймал на себе его пристальный взгляд. Байрон направился к нему по пологой, припорошенной снегом скалистой поверхности. Когда он остановился рядом, он простер руку в жесте, который заключал Хобхауса, проводника и слуг, ни один из которых не испытывал похоже ни малейшего побуждения идти обратно.
― Они не обливаются потом как ты или я, ― тихо сказал он Кроуфорду, и его дыхание словно дым клубами уносилось прочь.
― Это не последствия верховой езды или действие разряженного воздуха. Я полагаю, это как бешенство, последствие того, что мы были укушены. Он натянуто улыбнулся и махнул в сторону заснеженной вершины. ― До исцеления рукой подать, но яд внутри нас не хочет, чтобы мы туда добрались.
Они услышали грохот сошедшей лавины, но когда они посмотрели наверх, над горой не было заметно ни облачка снежной пыли ― должно быть, лавина сошла с южной стороны.
Больше всего Кроуфорд хотел сейчас быть как можно дальше от этой горы ― где-нибудь на уровне моря, а лучше ниже, жить где-нибудь в Голландских Нидерландах, нет, где-нибудь в глубокой, лишенной солнца пещере… это было бы лучше всего. Даже с синими защитными очками сияние солнца на крутых заснеженных склонах слепило глаза, и он все время сдвигал очки на лоб, чтобы утереть лезущий в глаза жгучий пот. ― Яд, ― хрипло сказал он Байрону, ― весьма настойчив.
Байрон направился обратно к Хобхаусу, на ходу снимая пальто. Добравшись до места, он созвал прислугу. ― Осталось пройти каких-то несколько сотен футов, ― сказал он. ― Мы вернемся сюда самое большее через час и до наступления темноты спустимся назад к дому священника.
* * *
Джозефина тоже слышала лавину и ее бесчувственный проводник, казалось, счел это достаточным поводом, чтобы дать ей немного передохнуть на узком наклонном уступе, по которому она хромая поднималась последнюю четверть часа. Она была в тысяче ярдов к западу от отряда Байрона и немного выше. Залитая солнцем долина осталась позади, и теперь она дрожала от пронизывающего ветра. Ветер кружился и с жалостливыми всхлипами бросался на скалы, словно морская волна, разрезаемая носом корабля. И все же угасшая ненадолго боль в терзаемой руке, заставила это скрюченное положение посреди отвесной скалы казаться почти роскошным.
Несколько минут она наслаждалась отдыхом, а затем, проскрежетав по костям, камень снова рванул ее вперед и, бесшумно всхлипнув, она поднялась с колен и посмотрела вверх, на почти отвесный склон, что все еще громоздился над ней ― а затем вдруг осознала, что камень тянул ее вниз.
"Что это, ― с дрожью подумала она, внезапно испуганная перспективой спускаться обратно, ― неужели Кроуфорд уже возвращается"?
"Нет, ― раздался голос в ее голове, но мы не сможем подняться выше. ― Дождемся его внизу ― и нападем, когда он спустится".
В нахлынувшем отчаянии, еще более холодном чем ветер, Джозефина осознала, что могла не пережить спуск, даже с воодушевлением, которое получила бы от убийства Кроуфорда… без него же она определенно не выживет.
"Я не могу, ― подумала она; ― Я не могу спуститься вниз, не пролив его кровь на скалы и снег".
Каменный шип в руке настойчиво тянул ее вниз.
"Это ты, ты не можешь двигаться выше ― подумала она. ― Но я то могу".
Усилие согнало краску с ее лица и застывшей гримасой очертило ее зубы на фоне бескровных губ, но она сумела собраться с духом, изогнуть руку, так что казалось, порвется рукав, а затем, фактически сдернула руку с каменного когтя.
Во все стороны ярко брызнула кровь, словно в руку угодила пуля. На мгновение красно блестящий камень застыл в воздухе, а затем с воплем, несущимся лишь в ее голове, растворился внизу в тени горы.
Кровь горячими струями текла на уступ, образуя дымящиеся лужицы, и вместе с кровью уходили ее силы. Джозефина прижала к себе поврежденную руку и вдавила лицо в каменную стену, и всхлипывания ее были столь резкими и мучительными, что казались в этот миг естественными звуками гор.
Она вытащила из волос ленты и туго перевязала запястье ― и уже намного медленнее, теперь, когда ей никто не помогал, продолжила ползти вверх по склону горы.
* * *
Байрон настороженно взглянул на Кроуфорда через залитый солнцем скалистый склон, и тот кивнул, давая ему понять, что он тоже слышал мысленный крик ― хотя Хобхаус и проводник на уступе внизу похоже ничего не почувствовали.
― Похоже, не нам одним эти высокогорные края пришлись не по нраву, ― натянуто заметил Байрон, отбрасывая с лица вспотевшие волосы.
Каким-то шестым чувством, что не было в полной мере ни слухом, ни прикосновением, Кроуфорд ощущал разумы Хобхауса и остальных внизу. И он бы сдался наваливающейся на него апатии и растущему сопротивлению, если бы постоянно не напоминал себе о своей мертвой жене Джулии. Временами ему казалось, что ее разум тоже был здесь, на горе.
Наконец он втащил себя наверх, через последний каменный уступ, на округлую вершину, несмотря на то, что каждая частичка его тела, казалось, вопила, призывая его повернуть назад. Затем он поднялся, стоя на источенном ветром неровном плато, и напряжение внезапно исчезло, а под расстегнутую, промокшую от пота рубашку, проник бодряще холодный ветерок. Его охватило искушение, процарапать в скале линию, отмечающую высоту, на которой яд терял свою силу.
Воздух, казалось, вибрировал, на частотах столь высоких, что это было едва заметно. Но он решил, что сейчас на это можно не обращать внимания.
Вершина была размером с четверть поля для крикета и выглядела ничтожной и беззащитной под раскинувшейся над ней бездонным небом. Кроуфорд сделал несколько робких шагов вперед, чтобы взглянуть на долины и пики, простирающиеся немыслимо далеко внизу ― и на Юнгфрау, в милях отсюда, все еще возвышающуюся над ними. Он словно стал легче, сбросив с плеч всю ту необъятную массу воздуха, что осталась внизу, и он подумал, что, пожалуй, сможет прыгнуть здесь намного выше, чем там на земле.
― Здесь наверху вполне ничего, ― ответил он Байрону.
Тогда Байрон, который с каждым пройденным вверх ярдом выглядел все хуже и хуже, втянул себя наверх через последний выступ скалы, на грубо обточенное ветром плато, и внезапно в его затуманенных глазах вновь заблестела жизнь.
― Ты прав, ― с вернувшейся бодростью ответил он. Он поднялся, пошатываясь, словно только что родившийся жеребенок, и сделал несколько шагов навстречу Кроуфорду. ― Если бы только мы могли жить здесь, наверху, и всегда знать, что встреченные нами люди ― на самом деле люди!
Кроуфорд неуверенно втянул носом холодный воздух. Он больше не чувствовал вибрацию воздуха, но был уверен, что она все еще здесь, просто частота ее столь чудовищно выросла, что стала неразличима. ― Я не уверен…, ― начал он.
Вдруг, все его первоначальное оживление испарилось. Что-то зловещее разлилось в воздухе, что-то огромное и равнодушное, заставляющее его чувствовать себя жалким и бренным, угасающим с каждым мигом. Взглянув на Байрона, он увидел, что юный лорд чувствует тоже самое. Веселье Байрона растаяло как дым ― его губы были плотно сжаты, а глаза вновь поблекли.
Небо темнело и приобретало оранжевый цвет, и, хотя от этого у него помутилось в голове, Кроуфорд бросил взгляд на Солнце, так как до заката по его подсчетам было еще далеко. Солнце и впрямь было еще высоко на небосклоне, указывая, что лишь недавно минул полдень ― но теперь вниманием Кроуфорда завладело другое.
В небесах угадывались линии, слабо светящиеся полосы, протянувшиеся через небосвод от северного горизонта до Итальянских пиков на юге. И, хотя от этого сверхъестественного зрелища на макушке зашевелились волосы, оно было странно знакомо. Он чувствовал, что уже где-то все это видел, когда-то немыслимо давно… и что тогда этот эффект был гораздо отчетливей, линии были ярче… и несмотря на депрессию, что нарастала с каждой секундой и теперь давила на плечи словно физический гнет, он был безотчетно рад, хотя бы ради остального человечества, ― ради младенцев, что рождались в этот миг ― увидеть что линии с тех пор потускнели.
Непонятно почему, он вдруг вспомнил про компасные карты, подрагивающие в витринах магазинов в лондонских доках, и свою причудливую догадку, что они трепетали от невидимого магнитного ветра.