- Ицик Московер! - Толстые губы шевельнулись и растянулись в улыбке - недоброй и одновременно льстивой и заискивающей. - Ну да, это я. Что ж ты меня не узнал сразу, Велвеле? Или не захотел узнавать? - Он покачал головой и шутливо погрозил коротким пальцем. - Велвеле, Велвеле, что ж ты вернулся? Кому ты здесь нужен? Как я счастлив был, когда ты уехал. Как я тебя ненавидел, ты же был всеобщим любимчиком, не то, что я. Ты был талантливым, умным, добрым. А я - тупым, ленивым, жадным. Я ведь еще в детстве потихоньку занимался тем, чем потом стал заниматься всерьез, - давал деньги в рост. Помнишь, да? И вдруг ты уехал! - Ицик захохотал и радостно потер руками. - И тебя стали называть "мешумэд"! Да, я знаю, ты не крестился, но все считали именно так! Родителей твоих жалели. Но главное: Фейга! Фейгеле, моя красавица, вышла за меня, жадного ростовщика, а не за тебя, щедрого умника… - Тут выражение лица Ицика, с каждым мгновением казавшегося Велвлу все более знакомым, изменилось. Он помрачнел, глаза его засверкали злобой. - И вдруг ты приехал. Зачем? Ты захотел вернуться? - Ицик злорадно усмехнулся. - Но ты совершил ошибку. И сам не знаешь, какую. Ты еще пожалеешь об этом. Ха! Ха!
Тут тьма, залившая комнату - или пространство сна художника - сгустилась настолько, что и фигура злорадно фыркающего Ицика Московера тоже исчезла.
Однако при этом Велвл чувствовал, что кто-то невидимый, темный все еще находится рядом с ним. Байер не мог шевельнутся - словно невидимая прочная паутина опутала его по рукам и ногам.
Вдруг он почувствовал странное покалывание в руках - словно от долгого и чрезмерного напряжения. Папироса внезапно погасла. Велвл почувствовал, как сердце его охватывает страх. В темноте привиделось ему движение - от зеркала к нему. Он отступил на шаг, еще на шаг… и уперся затылком в спинку кресла.
Тотчас комнату залил лунный свет, сквозь тишину прорвались снизу веселые голоса.
- Фу ты, в самом деле, - пробормотал он, - приснится же такое…
Но это был не совсем сон, понимал Байер. Он ведь в самом деле вспомнил Ицика Московера, соседа своего и друга-соперника по мальчишеским проказам. И Фейгу вспомнил он, девушку, жившую неподалеку, на Малофонтанной.
И вспомнил он, что Ицик был единственным, с кем Велвл поделился планами побега из Явориц в Москву, планами учебы на художника. Ах, как азартно поддерживал в нем друг Ицик это желание. Как подталкивал к скорейшему отъезду!
Неужели из-за соперничества?
- Почему бы и нет? - пробормотал Байер. - Почему бы, в конце концов, и нет?
Тут он снова подумал о Фейге. И понял, что непременно посетит ее завтра.
- Хотя бы с тем, - сказал он вслух, иронизируя над самим собой, - хотя бы с тем, чтобы узнать, почему она столь дешево продала такое дорогое зеркало.
Виктор засветил лампу - только для того, чтобы перестелить постель и улечься спать. Но почему-то очень долго он противился необходимости закрутить фитиль - желтый язычок пламени успокаивал.
Наутро ночные страхи показались Виктору смешными и нелепыми. Полдня он возился с этюдами, потом решил немного прогуляться. Ноги почему-то сами принесли его на окраину Явориц, к старому кладбищу.
Он и сам толком не знал, с какой целью вздумалось ему вдруг побродить меж рядами могил и вчитываться в имена на надгробьях - до тех пор, пока не прочел: "Ицхак Московер, благословенна будь его память", - и ниже стилизованное изображение пальмовой ветви. Теперь он понял, что искал здесь именно подтверждение смерти Ицика.
И нашел.
В то же мгновение он почувствовал, будто кто-то появился за его спиной. Байер обернулся.
Никого.
Он поспешно отошел от могилы, свернул на небольшую аллею и сел на лавочку, стоявшую под невысокой липой. Спустя короткое время к могиле подошла скромно одетая женщина. Она не сразу заметила его - видимо, была погружена в свои мысли. Постояв несколько минут у надгробья, женщина со вздохом повернулась, чтобы идти.
Тут взгляд ее упал на неподвижно сидевшего художника. Женщина тихо ахнула, схватилась за ограду. Байер узнал изрядно постаревшую и подурневшую Фейгу. Он поднялся и быстро подошел к ней, заранее успокаивающе улыбаясь.
Но Фейгу не успокоила улыбка Байера. Она смотрела настороженно, с нескрываемой неприязнью.
- Здравствуй… То есть, здравствуйте, - поправился Байер. - Здравствуйте, Фейга. - Он продолжал улыбаться, хотя улыбка давалась ему уже с трудом. - Я и не знал, что Ицик умер. Жаль, мы ведь с ним дружили в детстве…
При этих словах Фейга глянула на надгробье мужа. Лицо ее чуть дрогнуло. Но она ничего не сказала.
- Вы ведь собралась уходить? - поспешно спросил Байер. - Я провожу вас, если вы, конечно, не против.
Фейга нахмурилась еще сильнее. Видно было, что она хотела отказаться. Но вдруг молча кивнула и еле заметно пожала плечами - мол, идите, если вам угодно.
- Я тут навестил могилу родителей, - сообщил Байер, когда они покинули кладбище. - И вдруг увидел могилу вашего… Ицика. Да. Стало так странно. Знаете, я его совсем забыл. А прошлой ночью он мне приснился.
Фейга искоса глянула на него с очень странным выражением. Байер испугался, что женщина сейчас уйдет. Чтобы не допустить этого, он поспешно заговорил о детских годах, о давних временах. Фейга постепенно оттаяла, даже раза два вставила какие-то малозначащие слова.
Байер и сам не заметил, как разговор коснулся пресловутого зеркала.
Услыхав о том, что именно художник приобрел у старьевщика Мотла Глезера зеркало, Фейга побледнела.
- Не надо было вам это делать, - сказала она странным, подрагивающим голосом.
- Почему? - немедленно раздражаясь, спросил Байер.
- Я его забыла завесить, - ответила Фейга еле слышно.
- Что-что? - переспросил художник.
- Когда хоронили Ицика, - прошептала Фейга. - Вы же знаете. Когда в доме покойник, надо завесить зеркала. А я забыла. Так оно и простояло открытым.
- Не завесили зеркало? - Велвл не верил собственным ушам. - И это все?! Боже мой, какое… какая наивность! Что ж тут этакого страшного?
- Неужели вы не знаете? - теперь удивилась Фейга. - Неужели вы не знаете, почему принято завешивать тканью зеркала в доме покойника?
- Ну, обычай, мало ли. Да какая разница? - Велвл коротко рассмеялся.
- Так я вам скажу, Велвл. Для того чтобы душа покойника не могла заглянуть в него. Зеркало - не просто вещь, зеркало - капкан, способный уловить душу, пленить ее и оставить здесь, на земле, не дав доступа ни в ад, ни в рай. Марэ, демон из прислужников Азазеля, ведает зеркалами, управляет ими. И душами недавно умерших, кому по неосторожности родных довелось заглянуть в зеркало и быть им уловленными, тоже ведает Марэ. И если забыли завесить зеркало в день похорон, лучше бы избавиться от него как можно скорее. Иначе душа покойного, заглянувшая в зеркало и уловленная им, так и будет обитать в доме, а грешная душа в доме - нехорошо, Мотеле, ох, нехорошо…
Столкнувшись с таким примитивным проявлением суеверия, Велвл Байер почувствовал себя неуютно. Они дошли уже до дома на Малофонтанной, в котором, как и прежде, жила вдова Ицика Московера. Теперь ему хотелось как можно быстрее уйти, вернуться к привычным своим занятиям. Но Фейга вдруг словно оттаяла и разговорилась.
Она тоже начала вспоминать прежние времена, детские проказы. А еще - соперничество Ицика и Велвла. И то, как Ицик радовался, когда Байер сбежал. Байер слушал, вежливо поддакивая. Наконец поток воспоминаний иссяк. Фейга увяла. Лицо ее вновь приняло выражение тревожной замкнутости. Байер вежливо попрощался, прикоснувшись к шляпе и испытывая облегчение.
Сделав несколько шагов, он услышал за спиной робкое: "Велвеле!.."
Байер оглянулся. Фейга, глядя в упор своими поблекшими, некогда красивыми глазами, вдруг сказала - словно выдохнула:
- Я не забыла…
- Что? - не понял Байер.
- Я не забыла завесить зеркало, - пояснила она чуть громче.
- Вот как? - Байер не знал, что ей сказать на это. - Э-э… Ну что же… - Он пожал плечами и вежливо улыбнулся.
- Да. Я не забыла. Это он велел. Он сказал - перед самой смертью: "Не завешивай зеркало…" - Фейга круто повернулась и через мгновение скрылась за дверью дома.
Удивленный ее словами, Байер некоторое время стоял, глядя в захлопнувшуюся дверь. Он со вздохом подумал об идиотских суевериях, покачал головой.
И отправился назад.
Виктор хмуро ответил на приветствие корчмаря. От ужина отказался, поднялся к себе.
Пододвинув кресло к зеркалу, Байер задумчиво уставился в собственное отражение. Оно ему не нравилось. Неожиданное сходство с покойным Московером, которое господин Байер обрел, отпустив бороду, раздражало его. Менее всего Велвлу хотелось, чтобы его принимали за родственника покойного ростовщика. И уж по крайней мере, вовсе не хотел он превращать свою картину в памятник Ицику Московеру, ничем такой чести не заслужившему. Виктор перевел взгляд на стоявший рядом автопортрет. И вновь посмотрел на отражение.
- Зачем ты захотел вернуться? - услышал он словно наяву слова, произнесенные с ненавистью. Виктор вздрогнул, поднялся, прошелся по комнате.
- Черт знает что… - пробормотал он вслух. Потер бороду.
Снова взглянул в зеркало.
Нет, отпустив бороду и вообще попытавшись "вернуться" - стать таким же, какими были жители Явориц и каким был бы он, если б не сбежал некогда из дома, - он совершил ошибку. Это не его мир. И не его жизнь.
- Я совершил ошибку, - повторил вслух Байер. И тотчас услышал - будто эхо: "Ты совершил ошибку. И сам не знаешь, какую. Ты еще пожалеешь об этом. Ха! Ха!"
На сей раз голос Ицика, приснившегося ему накануне, прозвучал столь явственно, что это стало последней каплей. Виктор быстро спустился вниз, спросил немного горячей воды и тут же вернулся. Приготовил бритвенные приборы.
Ему самому стало немного смешно от примитивного символизма этого действия. Решив сбрить бороду, он как бы возвращался к тому Виктору Байеру, который относительно недавно приехал из Москвы в это местечко.
- Ну и пусть, - пробормотал он. - Вся жизнь состоит из символов и ритуалов, почему бы и нет?
Взбив помазком мыло в маленькой фаянсовой мисочке с неровными краями, Велвл привычно поправил на старом брючном ремне бритву, проверил на тыльной стороне ладони ее остроту и приступил к процедуре утреннего бритья. Белоснежная пена, лежавшая на щеках и подбородке, подчеркивала нездоровую желтизну его лица. Он осторожно провел бритвой по правой щеке, снизу вверх, потом задрал голову и начал брить шею.
В какой-то момент ему показалось, что рука его, державшая бритву, застыла в воздухе. Попытавшись прикоснуться лезвием к коже, он с легким испугом обнаружил, что рука не слушается. В мышцах появилось легкое покалывание, которое бывает от сильного перенапряжения.
Он опустил руку и озадаченно посмотрел на нее.
- Надо бы отдохнуть сегодня, - сказал он вполголоса. - Перенапряг руку вчера, четыре часа с этюдом возился.
Напряжение отпустило руку, пальцы мгновенно ослабели, разжались. Велвл еще раз тщательно промыл бритву в горячей воде и вновь приступив к бритью. В ту же минуту он обнаружил, что рука слушается не его, а какую-то совершенно другую силу. Он бросил взгляд на собственное отражение.
Отражение улыбнулось ему неживой, чуждой ему улыбкой - уголки разъехавшихся губ были чуть приподняты, - а в глазах горел странный огонь. Велвл почувствовал в мускулах лица странное жжение и неравномерное пульсирование, словно кто-то невидимый пытался заставить его повторить улыбку отражения.
Он попробовал ощупать лицо свободной левой рукой, но отражение в зеркале, вместо того чтобы повторить этот вполне невинный жест, подняло свою левую руку, с зажатой в пальцах бритвой.
С ужасом Велвл почувствовал, что его рука с бритвой - правая рука - против воли медленно плывет вверх.
Отражение резко вздернуло голову в сторону и вверх, и голова Велвла, повинуясь этому движению, а вовсе не желанию самого Велвла, тоже дернулась вверх и в сторону.
Бритва двинулась к тому месту на шее, где под кожей туго пульсировала артерия. В тот момент, когда остро отточенное лезвие замерло в двух миллиметрах от кожи, в ту самую секунду Виктор-Велвл Байер сделал неожиданное открытие.
Отражение в зеркале более не имело с ним ничего общего. В зеркале отражался плотный человек с низким, поросшим жесткими черными волосами лбом, толстыми красными губами и мясистым носом. В маленьких, глубоко посаженных глазах сверкала безумная злая радость.
Бритва придвинулась еще на волосок. Виктор понимал, что больше не сможет сопротивляться той дьявольской силе, которая вдруг овладела его телом. Он словно почувствовал уже, как убийственная сталь взрезает артерию, как горячая липкая кровь заливает ему грудь…
И тут громко хлопнула входная дверь. Одновременно раздался женский крик.
- Боже мой… - прошептал Виктор. - Лиза…
Бритва упала на пол. И тотчас сознание оставило художника.
Только через три дня Виктор оправился от испытанного потрясения. Еще через день Елизавета Петровна Кутепова увезла его в Москву. По словам Елизаветы, приехать в Яворицы ее вынудил страшный сон, снившийся ей четыре ночи подряд. В этом сне какой-то незнакомый человек отталкивающей внешности перерезал бритвой горло беспомощному Виктору. В конце концов она не выдержала, бросила все дела и, никому ничего не сказав, помчалась за художником в малороссийское местечко.
Перед отъездом Виктор-Велвл подарил все этюды к несостоявшейся картине Мойше-Сверчку, несмотря на просьбу Лизы оставить ей хотя бы карандашный автопортрет. Виктор отказался наотрез.
Что же до зеркала, купленного у Мотла Глезера, то с ним случилось нечто странное. Оно внезапно поблекло настолько, что стало представлять собою просто серый, ничего не отражавший квадрат треснувшего в нескольких местах стекла. Корчмарь выбросил стекло на помойку; в изящную серебряную раму он подумывал вставить цветную картинку из журнала "Нива" (этюды Байера он свернул в трубку, обернул в чистый холст и спрятал в чулане). Но, как выяснилось, рама настолько перекосилась, что ни одну картинку вставить в нее не удалось, поэтому одноглазый корчмарь за бесценок продал ее местному умельцу Лейбу Рохлину, а Лейб наделал из рамы всяких безделушек и украшений. Безделушки он в один прекрасный день отвез на ярмарку в Полтаву и там продал.
Так закончилась история поездки художника Виктора-Велвла в родные места. За время его отсутствия Елизавете Кутеповой все-таки удалось получить для Байера вид на жительство. Жизнь его постепенно вернулась в привычную колею. Яворицы, их жители, рабби Леви-Исроэл, одноглазый Мойше-Сверчок, Фейга… Почему-то дольше всех держался в памяти покойный Ицик Московер, которого он, пожалуй, просто нарисовал в своем воображении. Но вскоре и черты Ицика стали вспоминаться все менее отчетливо.
На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно происшествие, имевшее место примерно через год. Однажды горничная принесла Виктору какой-то сверток. В свертке оказался тот самый карандашный автопортрет, понравившийся Лизе. На вопрос Виктора, откуда взялся рисунок, горничная ответила, что его доставил незнакомый господин.
- Как он выглядел? - встревоженно спросил Виктор, надеясь, что сверток принес яворицкий корчмарь. - Одноглазый?
- Нет, не одноглазый. Такой… - Горничная сделала неопределенный жест рукой. - Невысокий, плотный. Губы пухлые, красные. Бородатый, волосы курчавые. И всё время усмехается. "Вот, говорит, это твой хозяин забыл. А я нашел. Ты ему передай. И скажи - еще встретимся. Как-нибудь, при случае".
БАЛЛАДА О СКРИПАЧЕ
Скрипка, свитка и ярмулка - да атласный бант.
Жил в местечке по-над Бугом Янкель-музыкант.
Музыкант пригож и светел, добрая душа.
Да беда, что за душою нету ни гроша!
Расплескалась над рекою красная заря…
Ой, влюбился Янкель в Фейгу - дочку шинкаря!Как-то вечером в хибарку к Янкелю пришел
Тот шинкарь, пройдоха Фроим, - разговор повел:
"Дочь я вырастил в достатке, - этим дорожу,
Я тебе секрет открою, я тебе скажу:
Чтоб моя семья могла бы сладко есть и пить,
Я таможне за товары не привык платить.Да помощник мой в застенке - ну а сам я стар,
Чтоб ночами из-за Буга доставлять товар.
Нынче ночью мне поможешь - выпьем по одной,
Обещаю: будет Фейга Янкелю женой!"
Не вернулся Янкель утром, не вернулся днем.
И не слышали в местечке целый год о нем.И сказал однажды Фроим: "Полно горевать!
Есть тут парень на примете - лучше не сыскать!"
Под хупой стояла Фейга с новым женихом.
И заполнился гостями двухэтажный дом.
И веселье шло по кругу, и ломился стол…
Ровно в полночь стук раздался - новый гость вошел.В длинной свитке, тощий, бледный - чистый арестант…
Фейга ахнула: "Да это Янкель-музыкант!"
"Где ж ты был?" - она спросила, и ответил он:
"Темной ночью был я пулей у реки сражен.
Ждал меня разъезд казачий - Фроим знал о том.
Не хотел он голодранца видеть женихом…"Он взмахнул смычком привычно и сказал: "Пора!"
А под свиткой, вместо сердца, черная дыра…
"Что же вы сидите, гости? Ну-ка, встали в круг!
Эй, пройдись-ка в танце, Фроим, мой душевный друг!"
Вскрикнул Фроим, пошатнулся, головой затряс,
Побледнел, как мертвый Янкель, - и пустился в пляс…До утра играла скрипка "Фрейлахс", будто встарь,
До утра плясали гости - и плясал шинкарь.
Фейга крикнула: "Довольно!" - и скрипач исчез.
Только тень его метнулась в придорожный лес.
…И сейчас ночами слышен старой скрипки плач -
То играет над рекою Янкеле-скрипач.
Рассказ девятый
ДОЧЬ БЕЗУМНОГО ЛИТОВЦА
Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что.
Н.В. Гоголь
Вий
Алтер-Залмана Левина соседи называли "литовцем" - по вполне естественной причине: он действительно перебрался в Яворицы откуда-то из-под Вильно. Случилось это примерно за год до описываемых событий. В один прекрасный день в местечко въехала скрипучая линейка балагулы Нафтуле-Гирша Шпринцака. В линейке сидел представительного вида мужчина примерно сорока лет от роду и девочка, вернее сказать, девушка лет семнадцати. Мужчиной оказался Алтер-Залман Левин, а девушкой - его дочь Рохла. Шпринцак остановил линейку у синагоги и остался ждать на козлах. Приезжий неторопливо вошел внутрь. Здесь он долго разговаривал с раввином Хаимом-Лейбом. О чем шла речь, не слышал никто, поскольку в синагоге, кроме них, был только глуховатый Йосль.