Словом, реб Яков постепенно успокоился и, хотя горевал часто о рано умершей жене, был, в общем-то, доволен установившимся порядком. Со стороны казалось, что в большой дом на окраине Явориц наконец-то пришел покой.
Как-то раз, когда Яков вошел в спальню мальчика после ухода няньки, ему показалось, что Хаим не спит, а лежит с открытыми глазами. Такое было необычным - ведь сын Якова был совсем маленьким мальчиком. Если ему не спалось, он всегда хныкал, звал кого-нибудь - Лею или отца. Раввин склонился над колыбелью. Так и есть - Хаим не спал, а смотрел широко раскрытыми глазами куда-то мимо отца и молчал.
Якову стало не по себе.
- Хаим, - ласково позвал он, - мальчик мой, что ты увидел на стене?
Мальчик никак не реагировал на слова отца. Даже когда раввин осторожно погладил его по головке, не пошевелился. Лоб его был сухим и очень горячим.
Решив, что ребенок заболел, реб Яков подхватил его на руки, завернул в теплое одеяльце (дело было уже зимой) и побежал к Шифре, жившей через два дома от него.
Та еще не спала, сразу же открыла дверь на его стук. Раввин, путаясь в словах, кое-как объяснил старухе, что, дескать, вот - у мальчика жар.
Знахарка внимательно осмотрела малыша. Ее лицо стало очень озабоченным, она несколько раз покачала головой. Раввин с тревогой ждал ее слов. Шифра что-то пошептала над мальчиком, Хаим несколько раз сонно моргнул глазками и уснул. Отец его облегченно вздохнул. Но, видя странное выражение лица знахарки, вновь взволновался.
- Что с ним? - шепотом спросил он. - Что с моим сыном, Шифра?
- Странная у него болезнь, - пробормотала Шифра, продолжая пристально вглядываться в спокойное лицо мальчика. - Очень странная… Скажите-ка, рабби, уж не серчайте на соседку, но сдается мне, что мальчик за последнее время изрядно исхудал, правда?
Раввин нахмурился. Похоже, свалив все дела на служанку, он стал меньше обращать внимание на сына.
- Нет, я так не думаю, - сказал он, словно оправдываясь. - Хаим живой мальчик, очень подвижный. Правда, он еще не ходит…
- А надо бы, - сказала знахарка. - Когда я присматривала за ним по вашей просьбе, рабби, он ведь уже начал ходить. Сейчас, говорите, совсем не ходит?
Успокоившийся было раввин снова встревожился.
- Совсем, - сказал он чуть растерянно. - Я даже не обратил внимания.
Шифра откинула покрывало, которым был накрыт мальчик, и осторожно ощупала его ножки. Старчески искривленные и узловатые ее пальцы задержались на припухлых детских коленках. Она задумалась. Раввин почувствовал, как смутное беспокойство вновь зарождается в его душе.
Знахарка укрыла мальчика, провела коричневым пальцем по его открытому лбу. Поджала губы, отошла от лежанки. Поманила раввина за собой. Они сели за стол у окна.
Шифра долго молчала, глядя перед собой. Брови ее были нахмурены. Раввин тоже молчал, изредка поглядывал в сторону мирно спящего Хаима.
- Рабби, - сказала вдруг Шифра, - это не простая хворь.
- Не простая хворь? Что вы имеете в виду, Шифра?
Знахарка вновь замолчала. Казалось, она хочет что-то сказать Якову, но по какой-то причине не решается это сделать. Наконец, приняв решение, Шифра пристально посмотрела на раввина и спросила:
- Вы знаете историю дома, в котором поселились?
Не ожидавший такого вопроса Яков-Лейзер только удивленно посмотрел на нее.
- Значит, не знаете, - сказала Шифра. - Очень плохо. Я ведь говорила… Ну да что уж сейчас, - оборвала она сама себя. - В вашем доме, реб Яков, жил когда-то мельник по имени Иосиф. Его жена умерла ровно через год после свадьбы.
Раввин почувствовал себя неуютно. Шейна тоже умерла через год после свадьбы. Шифра не замечала его состояния. Она смотрела в темное окно прозрачными стариковскими глазами и говорила сухим надтреснутым голосом.
- В ее смерти было много непонятного. Очень много непонятного, чтобы не сказать больше… С тех пор прошло много времени, никто толком не помнит… Но говорят, будто жизнь из нее словно вытекала день за днем. Будто кто-то выпивал из нее веселость, молодость… - Шифра замолчала.
- Моя жена, да будет благословенна ее память, умерла от потери крови при родах, - раздраженно сказал раввин. - Она всегда была болезненной. Вы сами это знаете. Вы сами это видели. И я не понимаю, при чем тут какая-то старая история. И при чем тут болезнь моего сына.
- Да, - ответила Шифра. - Я видела, что у нее началось кровотечение. Но стало ли оно причиной ее смерти - этого, реб Яков, я вам не скажу.
Реб Яков хотел было возразить знахарке, что, мол, хватит с него всех этих диких суеверий, но вдруг словно наяву услышал голос покойной жены: "Мне страшно… Мне кажется, что за мной следит кто-то недобрый…"
Словно наяву.
Раввин вздрогнул, испуганно взглянул на сына. Потом снова на Шифру.
- Что вы хотите этим сказать, Шифра? - спросил он осторожно. - Что вы имеете в виду, говоря, что моя жена умерла не от горячки? От чего же, в таком случае?
Шифра, кряхтя, поднялась со своего места, подошла к ящику, стоявшему в углу. Что-то прошептала, порылась в ящике, вытащила оттуда какой-то предмет.
- Вот, посмотрите, реб Яков, - сказала она, вернувшись к столу. - Вот. - И Шифра положила найденный предмет перед раввином. - Что скажете?
Предмет оказался обычным кухонным ножом, только почему-то с почерневшим лезвием.
- А что я могу сказать? - Раввин воззрился на знахарку.
- Ваша жена, рабби, пожаловалась на непонятную слабость и хвори. Я решила, что, возможно, ее сглазили. И написала ей заговор…
- Так это вы написали? - скривился раввин. - Что-то насчет трех женщин?
Шифра кивнула и продолжила:
- А нож, который дала ей я, она положила в изголовье. Только в тот момент он выглядел иначе. - Знахарка перевернула нож и показала раввину другую, зеркально сверкавшую сторону лезвия. - А наутро та сторона, что была повернута к ребецен, почернела. Да вы сами видите.
- И что же это означает? - спросил раввин, хмурясь.
- А что вы можете сказать о вашей новой служанке? - спросила в свою очередь знахарка.
И вновь здравый смысл заставил раввина возмутиться.
- Боже мой, Шифра, уж не хотите ли вы сказать, что у нее дурной глаз и оттого Хаим похудел?! - раздраженно воскликнул раввин. - Вы же умная женщина, Шифра! Что за глупости вам приходят в голову? И при чем тут несчастная Шейна?
Знахарка словно не замечала его раздражения. Она смотрела в темное окно и чуть раскачивалась из стороны в сторону. Раввин с испуганным удивлением услышал, что старуха бормочет себе под нос унылую однообразную мелодию. "Только сумасшедшей мне сейчас не хватает", - подумал он.
Шифра прервала пение и спросила, по-прежнему глядя в окно:
- Эта ваша служанка… Вы когда-нибудь видели, как она входит в дом?
Раввин растерялся.
- Как она входит в дом? Да, конечно, я… то есть… - Тут Яков почувствовал еще большую растерянность. - Я… то есть… Я видел, как она входит…
- В комнату, - подсказала Шифра. - Я вот знаю, что в вашем доме большие сени. И вы обычно сидите в гостиной за столом. Так ведь? - Она отвернулась от окна и взглянула прямо в глаза раввину. Завороженный ее пристальным взглядом, раввин только кивнул.
- Служанка… как ее зовут? Лея? Ваша Лея входит в гостиную. Вот здесь вы ее видите. Но ведь вы не видели, как она входит в сени с улицы. Правда, рабби? - при последних словах Шифра понизила голос до шепота. - Правда?
Реб Яков вынужден был согласиться. Тревожное чувство, вытесненное раздражением, вновь вернулось. Он действительно никогда не видел, как его служанка входит в дом. И как она выходит - тоже ни разу не видел. Почему-то сейчас его тоже вдруг испугало это обстоятельство.
- Как вы догадались, Шифра? - настороженно спросил он. - Как вы догадались, что я никогда не видел ее входящей в дом?
Шифра, не сводя с него взгляда горящих глаз, ответила - прежним шепотом:
- Потому что я никогда не видела, как она подходит к дому. Ее вообще никто не видел на улице. Никто не видит, как она приходит в Яворицы. Никто не видит, как она уходит. И нет в Долиновке никакой старухи, сдающей комнату одинокой еврейке.
В комнате воцарилась глубокая тишина, окрашенная страхом. Шифра вздохнула, провела обеими руками по лицу, словно отгоняя дурной сон.
- Скажите, - спросила она, - скажите, целовала ли она мальчика, перед тем как уложить спать?
- Я… я не помню… - Раввин нахмурился. - Нет, этого я не помню в точности. Может быть, нет. Хотя… Да-да, конечно, она целовала его, теперь я вспомнил!
- Вот так во время поцелуя она и высасывала из него жизнь. Она - не человек, рабби, - сказала знахарка. И, наклонившись к самому уху раввина, добавила: - Она - астри.
Раввин отшатнулся от ее жаркого шепота.
- Кто-кто? - непонимающе спросил он.
- Астри, - повторила знахарка. - Демоница, питающаяся кровью. Она давным-давно живет в этом доме. Я говорила габаю, но он и слушать не хотел. Дом давно следовало сжечь.
Раввин поднялся. Он чувствовал странное головокружение. Ноги казались ватными. "Душа тела - в крови", - вспомнилось ему сказанное в Торе. И еще он растерянно подумал, что почему-то верит словам знахарки.
- Она погубила вашу жену, рабби, - сурово сказала знахарка. - Ей приходилось прятаться, пока вы не надумали завести служанку. Это ваше желание дало ей возможность открыто хозяйничать в доме. Теперь она губит вашего сына. Жизнь уходит из его тела.
- Боже… - прошептал реб Яков. - Но откуда она взялась?..
- Кто знает, откуда берутся эти чудовища. - Шифра покачала головой. - Говорят, от всех ошибок. Даже если человек выругается - от этого может родиться добрый десяток демонов.
- Неужели моему сыну нельзя помочь?.. - простонал раввин.
- Только если вы сумеете изгнать чудовище, заставить его уйти, - сказала Шифра твердо. - Но для этого нужно иметь бесстрашное сердце. Запомните: астри имеет облик не человеческий, а дьявольский, жуткий. Чтобы отвести глаза тем, кто на нее смотрит, она должна проглотить щепотку соли или съесть крошку хлеба. Тогда вам кажется, что перед вами женщина, причем точь-в-точь такая, какую вы ищете… Вы ведь соль по-прежнему держите в сенях?
Раввин кивнул, весь обратившись в слух.
- Так вот: ступайте домой и подмените соль. А хлеб вовсе уберите. И внимательно осмотрите все, чтобы там ни крошки нигде не осталось. Ждите, пока она войдет.
- Но чем же я подменю соль? - растерянно спросил Яков.
Шифра вздохнула.
- Этого я не знаю, - призналась она. - Это вы должны придумать сами. Только учтите: то, что вы положите в солонку, на вкус не должно отличаться от соли. Иначе астри заметит подмену и не покажется вам на глаза. А вы должны увидеть ее в истинном облике и тогда заклясть молитвой. Только в этом случае ваш сын выздоровеет.
…В то утро случилась в Яворицах страшная гроза - что само по себе казалось странным. Ведь зимой гроза - что может быть удивительнее? А тут - с громом, с молниями, да еще с какими! Словно какая-то могучая сила разрывала небесный шатер пополам. И то сказать - раскаты грома иной раз бывают похожими на звук рвущегося полотна, только тысячекратно громче.
И мало того, что гроза. Тучи, нависшие над местечком, были столь черны, что день был темнее ночи. Люди принуждены были зажигать свечи, дабы заниматься обычными домашними делами.
Раввин Яков Гринберг не спал. Он сидел в старом кресле и ждал. Тьма в комнате была кромешная, только изредка прорезавшаяся вспышками молний. И тогда лицо рабби Якова могло бы поразить случайного свидетеля своей мертвенной синевой и недвижностью.
Но свидетелей не было, он был совершенно один в доме.
Ближе к полуночи Яков услышал в сенях осторожные шаги. Потом знакомый голос - голос служанки Леи - произнес:
- Рабби, вы еще не спите?
Сердце Якова гулко ударило. Он даже подумал, что эхо от этих ударов можно было услышать и в сенях, где остановилась эта женщина.
Но то был всего лишь гул в ушах, который слышал он и только он. Яков собрал все силы и ответил так, чтобы голос его не выдал:
- Нет, я не сплю, Лея. Входи.
Но служанка не вошла. Она - раввин слышал это - ходила по сеням, передвигала какие-то ящики, коробки. Судя по звукам, ее нетерпение возрастало. Наконец шаги замерли: видимо, Лея нашла то, что искала. Рабби Яков знал теперь совершенно точно: она искала соль.
Или то, что он положил вечером в солонку вместо соли.
Он зажег свечу, стоявшую на столике, и позвал, чуть повысив голос:
- Лея!
- Иду, рабби, иду, - тотчас откликнулась она.
Раввин поднялся со своего места, взял в руки свечу и пошел к двери. Он остановился в нескольких шагах от входа, когда дверь распахнулась и на пороге появилась та, которую он до сего дня полагал своей служанкой.
Раввин не мог впоследствии объяснить, как только его сердце выдержало истинный вид той, кому он доверял своего единственного сына.
Теперь она была огромного роста. Ее длинные руки больше походили на обезьяньи лапы, имели скрюченные пальцы, оканчивавшиеся острыми загибающимися когтями. Вместо ног, как и положено нечисти, астри имела когтистые лапы - вроде птичьих, но покрытые крупной чешуей.
Страшнее всего, конечно же, были ее налитые кровью глаза и тускло сверкавшие в пламени свечи клыки.
Рука, в которой раввин держал свечу, предательски задрожала. По стенам побежали тени, словно целое полчище нечисти сопровождало чудовищную служанку.
Астри, казалось, не замечала изменений своей внешности. Собственно говоря, так оно и было - ведь для самой себя она всегда оставалась одной и той же. А увидеть себя чужими глазами не может даже астри.
- Что с вами, рабби? - спросила она. И раввин ужаснулся тому искреннему участию, которое прозвучало в голосе чудовища - вполне человеческом, так не вязавшемся с ее внешностью. - Вы, случайно, не заболели? У вас руки дрожат… - Она сделала шаг ему навстречу, но тут раввину Якову удалось наконец немного овладеть собой.
- Демоница, - сказал он хриплым голосом, - дьяволица, что ты сделала с моим сыном? Верни его силы, верни его здоровье, чудовище…
При этих словах астри застыла. Взгляд ее налитых кровью глаз скользнул вниз, и она поняла, что разоблачена. Жуткое лицо ее исказил гнев. Она издала жуткий вопль и потянулась своими когтистыми лапами к раввину. Еще мгновение, и демоница разодрала бы несчастному горло.
Раввин отшатнулся, выше поднял свечу и собрав все свои силы, громко начал читать молитву-заклинание:
- Во имя Господа, Бога Израилева, Великого и Страшного…
Астри взвыла еще пронзительнее, но слова молитвы словно пригвоздили ее к полу. Вопль оборвался. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, скованная силой молитвы. Демоница превратилась в огромный истукан. Только налитые кровью глаза ее продолжали жить и гореть дьявольским огнем.
Раввина же Якова каждое произнесенное им слово делало сильнее. И голос его становился увереннее. Когда же произнес он слово: "Омен", - астри-чудовище издала последний свой вопль, пронзительный и жалкий, и исчезла. Раввин в изнеможении опустился на пол и лишился чувств.
Только к вечеру он пришел в себя настолько, что смог пойти к знахарке за оставленным у той малышом. Уже когда он стоял на крыльце, прижимая к себе хнычущего мальчика, Шифра спросила:
- Чем же вы подменили соль?
Реб Яков скупо улыбнулся.
- Слезами, - ответил он. - Я собрал слезы, выплаканные мною вчера над пустой колыбелью Хаима, выпарил их и положил в солонку щепотку этих моих высушенных слез.
Шифра кивнула и больше ни о чем не спрашивала. А Яков-Лейзер Гринберг вернулся домой. Он дал сыну второе имя - Лейб, что значит "Лев", потому что именно лев было символом племени патриарха Иегуды, символом силы, ловкости и выносливости.
А еще - потому что по-еврейски имя это созвучно было со словом "Лебн", что значит "жизнь". Так же, как и первое имя мальчика. И он надеялся, что два этих имени вместе помогут мальчику и впредь справляться с болезнями (он предпочитал думать о болезни, а не о чем-то еще). Никогда впредь не воспоминал реб Яков-Лейзер Гринберг об этой истории и никогда ни слова не сказал Хаиму-Лейбу о его страшной няньке.
БАЛАГУЛА-ЧУДОТВОРЕЦ
Жил мудрец в местечке Яворицы -
Рабби Фишер, с белой бородою.
Люди его славили и птицы.
Даже рыбы в речке, под водою.
Находить умел такие краски,
Говорить умел такие речи!
Как-то раз пришел к раввину Хаскель -
Балагула, живший недалече:"Рабби Фишер, право и не знаю.
Сглаз ли то, проклятье ли довлеет -
Молоко вожу да караваи,
Молоко скисает, хлеб черствеет.
Что бы я ни делал - нету толку!
Езжу быстро, лошадь не хромает…
Скоро зубы положу на полку,
Ведь меня никто не нанимает!"И вздохнув, ответил рабби Фишер:
"Белый снег не превратится в сажу.
Балагула, я все время слышу,
Костеришь ты лошадь иль поклажу".
Хаскель услыхал - и ну смеяться:
"Рабби, это ж и младенец знает -
Не доедешь, коли не ругаться!"
Только рабби головой качает:"Ты запомни истину простую:
Есть цена и слову, и поступку.
Чертыхнулся - думаешь, впустую.
А беда приходит не на шутку.
Ну - вожжа порвалась, ну - подкова
Отлетела, ты-то в круговерти
Крикнуть норовишь лихое слово, -
А ведь от него родятся черти!Потому-то молоко скисает,
Потому-то хлеб черствеет сразу,
Чертыхнешься - черти прилетают
И приводят за собой заразу".
"Что же делать?" - "А не чертыхайся,
Даже если лошадь захромает.
Балагула, помолись, покайся.
Сквернословие чертей рождает.Верь мне, балагула, то не сказки.
Вот дорога пред тобой простерта.
Но запомни, что молитва, Хаскель,
Ангела рождает, а не черта".
Поздно ночью, свой Талмуд читая,
Вздрогнул рабби от глухого гула.
Что за чудо? Улица пустая,
Только молча едет балагула.Выпала старинная закладка:
Рабби вдруг увидел в подворотне
Ангелов могучих два десятка
И чертей едва ли не полсотни.
Но косматых ангелы лупили
И рогатых за рога таскали,
Крыльями и кулаками били,
Черти выли, ангелы орали!..Ай да Хаскель! От его молитвы
Ангелы драчливые, как черти,
Родились - и гром ужасной битвы
Поднимался до небесной тверди,
До ворот небесного чертога,
Где заря вечерняя алеет…
Рабби Фишер помолчал немного
И сказал: "Но хлеб не зачерствеет!"