Мы казались себе отверженными равнодушной средой талантливыми авторами. Не приходило в голову, что просто пьяницы, не нашедшие себя из-за нагромождений метафизической бессмыслицы, или из-за лени.
В нас нет побуждения к действию, потому что нет цели. Но есть интрига, в результате которой возникает напряжение, - конфликт, образующий сюжет. Не хочется идти на площадь. Не хочется подавать руку утопающему, идти к умирающей родственнице, потом хоронить ее. Хотя любопытно - для познания. Мы считали, что подорваны последним усилием энтузиазма после падения авторитарного режима, оказавшегося бесплодным.
Веня, заплетая языком, читал свое:
Легкие - крыльев моих пузыри,
Хрупкие кости и тонкие ноги.
Где-то на дне атмосферы Земли
Предки остались в начале дороги.
Как земноводные, стали чужды,
Нет, и не вспомнится близость былая.
Только лишь мыслью рождается жизнь,
Где лишь тепло нас вместе сбивало.
Мне стало стыдно за свои стишки - абстрактного романтика.
Потом сидели на скамье, под крап дождя. Батя стал тискать мое плечо, как альфа-педик.
- Вон идут девочки, ну, подойди. Трус же ты…
Веня подзуживал:
- Он умеет ловко знакомиться в любом месте и в любых положениях.
Ему-то легко. В нем есть что-то независимо-надежное, к чему безоглядно тянутся женщины.
Мы с Батей глядели на девочек с одной и той же мыслью. Эта мысль застила истинные отношения - наше чистое обожание. Не могли лицемерить, и поэтому отношения с ними были фальшивыми. В Бате это выражалось бравадой и грубостью, и это отпугивало.
- Дай сотню, - сказал пьяненький Веня. - Завтра отдам.
- Пиши расписку.
На расписку он наложил резолюцию: "Х… вам в нос!"
Когда мы остались с Батей, он сказал:
- Во время учебы в университете у него погибла любимая девушка, красавица с его курса, - бросилась с двадцать седьмого этажа университетской высотки. Почему, никто не знает. С тех пор он стал уходить в себя.
Кажется, я стал больше понимать Веню.
Батя, расставаясь, ухватил мое плечо.
- Скажу моей, что был у тебя. Ничего, старик? Давай вместе зайдем, и ты мимоходом скажи: "А хорошо мы у меня выпили на пару юаней".
Это его манера - навязывать свои заботы другим.
5
Вспоминаю детство на окраине города, где бегал в "зону отчуждения" на сопку над заливом, заполнившим все своим сиянием.
Мимо меня прошла третья мировая война между Западом и Ближним Юго-Востоком. Время, когда наша система перестала быть авторитарной. Оппозиция сумела проникнуть в низовые структуры власти, и постепенно свалила авторитаризм и коррупцию. Жизнь изменилась. Анемичная власть стала подобна ненужному отростку тела - аппендиксу.
Население планеты сократилось, но не только из-за войны. Рождение детей потеряло былое значение, потому что в силу развития технологий удлинился срок жизни, и созданы эффективные таблетки от зачатия. Хотя биологические часы не позволяют человеку желать продления.
Вопреки предсказанию Стивена Хокинга, стало понятно, что земля не вынесет еще тысячу лет, и надо уже сейчас думать о колонизации новых пространств. Об освоении глубин океана, где можно строить подводные станции-города (у островов Океании уже построено несколько подводных городов). О переселении на другие планеты. Стать атлантами и уранитами. Или ограничить рост населения.
Я учился в школе ЕГЭ, у меня было клиповое сознание, привычка ловить кайф в Интернете. И даже не догадывался, что это не по моей вине. Информационная цифра победила простое слово, написанное от руки.
К родителям, как и событиям истории, я был равнодушен, как к естественному течению жизни, с ее жесткими рамками, - с ними не имел общего внутреннего пространства. Они не понимали моих бед - классический барьер между детьми и взрослыми. Самые не понимающие друг друга - родные.
Казалось, я не способен любить. И - никакого желания мечтать о любящей семье.
Но любил путешествовать во всемирной электронной сети. Терпеть не мог выставленных в интернете фотографий сверстников, себя любимых, в поисках себе подобных, хотя, наверно, тоже был нарциссом. Погружался в древнюю историю, где восходит, как в первый день творения, первозданное утро счастливого детства древних греков, видел, как строились первые неуклюжие корабли с парусами-криптограммами. И снова - мир первозданный невиданный, заря на мачте триремы горит! И где-то, в открытой снова Колхиде руно очарованное манит. И строительство пирамид бессмертия, мраморных дворцов суровых бородатых царей, ослепленных величием мира за ойкуменой. Наверно, в моих генах живут предки, я люблю то, что любили они.
Короче, как сказал философ Бердяев о малолетках в интернете, во мне было что-то исключительное - не слияние ни с чем, и в то же время слияние со всем.
С тех пор прошел славный путь от замкнутой в себе исключительной личности до понимания, что моя судьба как-то связана с нашей общей судьбой.
В моем сознании как бы ходили волны, то опадающие, обнажая дно, забитое всяким дрязгом, то наполняющие меня полноводным сверканием. Когда находит то, что называют вдохновением, могу увидеть чужую душу как свою, и тогда весь состав моего существа меняется, исчезает одиночество замкнутости в себе.
Но редкое счастливое возбуждение пропадает. И тогда я трезвый гражданин, не видящий в работе, вокруг ничего исцеляющего. Сижу в бесчувственном сером существовании, не умея видеть метафорами Бога или Дао.
Переход в трезвую обыденную жизнь почему-то кажется мне трагедией. Может быть, потому, что раньше мышление коллективного бессознательного ходячими штампами было нестерпимо лишь отдельным людям, а сейчас оно дико и архаично многим, даже таким, как я.
И тогда кажется, что никому не нужен, хотя окружен людьми, и мне никого не нужно. Как все, что замкнуто в себе, как и я замкнут - в своей оболочке. Просыпаюсь - и неизменно я, я, и так каждый день, всю жизнь, всегда ношу в себе это уникальное "я" - в разных ситуациях: в детстве, молодости - убегающее от одиночества и страшно далекое от народа, потому что не мог осознать мою связь с событиями, реальностью и историей. И после смерти войду в какого-нибудь "я", и тот не сможет вырваться из моей оболочки. Человек хочет любви - ко всем, и всех - к нему, но за своей оболочкой видит лишь равнодушно проходящих мимо. Так и проходящий - видит его равнодушие. И так - все: ходят мимо друг друга, не узнавая друг в друге близких.
Мир не дает любить: слишком огромен и равнодушен. Где же прячутся другие, так же "в себе" всю жизнь? Неужели это фатально? Иного не может быть. Надо понять, и успокоиться.
Не остается ничего после смерти. И только одно утешение - возможность оставить после себя нечто, что может продлить твою необыкновенную пустую жизнь. Но если так и не смогу ничего оставить?
Но я знал, что это преходяще.
Как боль моей судьбы, что так ясно чувствую, сделать всеобщей? Как слиться с общей судьбой? То есть с тем, что не вызывает любви.
Человек сам создает в себе настроение, доходит до прозрения, что смерти нет. Только в озарении, что другие - это я, со всеми моими болями, потерями и надеждами, вспыхивает близость ко всем. Что такое - "отдавать себя другому"? Это значит любить его как самого себя. Только в любви и поэзии оболочка "я" исчезает.
Я искал у философов ответы на эту загадку, спотыкался над фразами философской книжки, вроде: "Сокрытость онтического человека, неспособного в своей сингулярности разомкнуть онтологического человека в просвет бытия". И понимал! Какие-то галлюцинации догадок вспыхивали в голове. Такое впечатление, что читал философию один, в пустоте. Больше никому это не приходило в голову, что такое можно читать. Вот бы осмеяли дебилы-одноклассники!
Но душа молчит. Приходится умственно вертеть с разных сторон воспоминания о состоянии, когда приходило вдохновение. Слова мелеют, порхают отдельно от чувств. Повторяю угаданные раньше звуки записанных в дневник стихов: "Огромный день мой раздувает горны каких-то новых сил - я сумерками их…", как в ритуале, повторяю их, чтобы вызвать озарение. Что это - любопытство испытать какое-то наслаждение, вроде секса, или это из трагического надлома внутри?
Слова Вени о том, что надо любить, чтобы приходило озарение, я всегда знал по опыту писания стихов, когда мир вдруг становился ясным и гармоничным, и я любил, жалел его. Но как удерживать в себе это слабое мерцание?
Может быть, недостаток таланта? Скорее всего. Нас много, а талантов мало.
Что я люблю на земле?
Конечно, люблю маму, но мы с ней молчим, не о чем говорить. Люблю кошек и собак - они не умеют притворяться.
Неужели больше ничего не люблю? Почему моя молодость оказалась такой надломленной?
У меня мало друзей среди тех, кого знаю. Мы с сослуживцами равнодушны друг к другу, часто злюсь на их лень и нелюбопытство, хотя после расставания будет чего-то не хватать. Жалко их мозгов, не умеющих видеть дальше предметного мира.
Мои приятели из редакции "Спасение" заняты собой, им не до меня. Правда, и мне не до них. А Веня не пускает в свою жизнь.
Дружба, это когда я другу - ничего, и он мне - ничего. Вот где настоящая дружба!
Я разочаровался и в любви.
Помню, в детстве мне нравилась бойкая курносая девчонка-соседка со здоровым румянцем на щеках, старше меня. Я поглядывал на нее, и она, видимо, замечала это. Когда мы оказались вдвоем в ее комнате, я заметался и понес что-то о состоянии когнитивного равнодушия, что люди считают естественным, само собой разумеющимся.
Она смотрела на меня, сидя на кровати, и вдруг повалила меня на себя. Я не помнил, что со мной, и она брезгливо отбросила меня: "Фу, угреватый!"
А моя первая студенческая любовь - крепко сбитая провинциальная девчонка, которую я робко обнимал гуляя по набережной около Академии, не считала меня взрослым, с которым можно было иметь дело. И нашла серьезного дядьку с усами. Я молча исчез с поля ее зрения, выбросил ее электронный адрес. Никто не узнает, как я пережил ревность! Хотя разве можно ревновать девицу без идеалов?
В командировках заводил временных подружек в каждом городе. Помню, обнял одну толстуху в тамбуре вагона. Она хохотала, вывертываясь могучими телесами.
- Ты на всех так бросаешься?
Я в тот миг любил и жалел ее. Но чувствовал, что она права: готов обнять всех.
Все же я люблю другую половину человечества - женскую. О, это мгновенное ощущение другого пола, заставляющее стать в стойку! В женщинах есть что-то материнское. И что-то природно-гендерное изящное в телах, в милой походке, изгибах талии, широких бедрах, как древнегреческие кувшины - плодоносящих сосудах.
Странно, что за тысячелетия, наверно, я один подумал, что человечество пошло бы по другому пути, будь у руля женщины. Может быть, мир стал бы для нас полным близости и любви, хотя не без побочных явлений, вроде мелочности и мстительной ревности. Если бы миром правили женщины, упали бы границы между людьми, и все стали бы понимать друг друга. Правда, не те лохматые тетки с горящими глазами хабалок (только не хочу, чтобы одна из них, моя соседка, услышала - выцарапает глаза). Или настроенные на запреты парламентарии с проступающими злобными чертами будущих ведьм. Или независимые дамы-судьи с лицами Немезиды, отринувшие женскую суть и неизменно засуживающие на полную катушку, наводящие на мысль, что суть человека неисправима.
Да, притягательные женщины не то, что задиристые, какие-то несъедобные мужики, сконструированные природой на гибель сразу после оплодотворения, но по ошибке продолжающие жить. Может быть, это инстинкт соперничества однополых особей.
Я бы предпочел дружить с мужиками, которые в критические моменты, в бою, обнимают спасенного друга, и дорога его колючая щека. Мы перестали быть живыми, холодно любим и конструируем новые гаджеты. Нас победила какая-то фатальная механическая сила.
Почему человечество не отдало свою судьбу в руки женщин? Если бы природа следовала самой себе, то есть своей всесильной способности продления, не было бы жутких насилий, особенно в прошлом веке.
А природа? Потрогаешь шершавую кору огромной березы на даче, и чувствуешь внутри какое-то приятие. Вскинешь голову - а там так вольно и суверенно раскинулся зеленый шар в голубом небе. Я люблю мою дачу любовью одиночества человека во вселенной!
Наверно, мое место не здесь, не в этом времени.
Разве я один нахожусь "не в этом времени"? Говорят, исчезли романтики, нездешние души, витающие в образах природы, где бог касается их макушки. Ведь из природы вышло само сознание. Эта теснимая нами, по-видимому, наиболее прекрасная часть вселенной, среди господствующей безжизненно каменистой и газообразной материи. Желание людей войти туда, в те чудеса - это и есть романтизм. Люди слишком заняты собой и убого рациональны. Им враждебно непонятное.
Еще я не против классиков литературы, хотя их гуманистические идеи помогли истории, как умирающему припарки.
Я удивлялся, отчего человечество вечно ссорится. Ведь, если посмотреть на него из космоса, то получается, что оно чудесно само по себе.
Вообще-то я чувствую удивление и, возможно, благоговение перед уникальной живой энергией, называемой человечеством, перед его разрушительной мощью. Все сотворено чувством удивления и благоговения перед обозримым миром. Люди в оркестре человечества играют в свои уникальные инструменты, создавая великую, хотя и подпорченную скрежещущими звуками симфонию.
При взгляде на последние снимки из телескопа Хаббла-2 дальних галактик за нашим Млечным путем, о которых мы и не ведали, во мне возникает несказанная печаль, готовая исторгнуть непонятные слезы. В детстве мечтал стать космонавтом, только незнание, как, и неспособность и лень оставили легкую тень печали по недостижимому. Стоять где-то на другой планете, глядя на маленький сапфир планеты Земля, и вытянув руку закрыть ее пальцем - какая она маленькая и беззащитная! - вот последний предел моих мечтаний.
Там течет иное, не линейное, цикличное длинное время календаря Вселенной в парсеках, его используют астронавты, переводя в межпланетном конверторе ритмов форматы времени из одной планетной системы в другую.
Я как теленок послушно глотаю все, что устремлено в космос - книги философов, считающих нас частицами мирового сознания, научно-популярные фильмы о рождении вселенной и планет, о полетах в космос, открытии новых галактик за нашим Млечным путем. Там, в бесконечности моя новая религия, в которой нет ограниченности старых представлений о Боге или любви к государству. Правда, мне лень придерживаться моей религии.
Так что, оказывается, я кое-что в этой жизни люблю.
Чего мне еще надо?
Почему, возвращаясь оттуда, с края вселенной, на бытовой уровень, - как будто слепну, равнодушен ко всему, кроме близких? Почему благоговение уходит, когда спускаешься на землю, в свой узкий мирок удовольствия от удобства все новых и новых гаджетов?
На самом деле я бодро живу, в основном без этих мыслей, скатываюсь в обычное бодрое состояние всеядного равнодушия, перекормленный знаниями из интернета и бумажных книг. Бездумно воспринимаю все, что видит глаз и слышит ухо, как все вокруг. И вроде бы неплохо себя чувствую. Больше всего хочу благодушествовать без всякого чувства ответственности.
Наверно, истина - в этой жизни для самой жизни.
И вдруг во мне стала подниматься чудесная сверкающая волна, мир ожил чем-то тревожным и даже трагическим, и счастливым ожиданием.
6
Мы с Батей ринулись в полицейское отделение самообороны. Здание полиции выглядело функционально, подобно птице с хищным клювом-козырьком.
Кабинет был похож на пульт управления внутри модуля межпланетной станции. На экранах - изображения улиц района, и даже интерьеров квартир.
Полицейский в серебристой форме оператора, похожий на космонавта без шлема, отъехал от экранов на кресле с колесиками, долго изучал заявление.
- Вы кто?
- Родственники, - сказал Батя.
- Что можете рассказать?
- Исчез прекрасный человек. Совесть нации.
Космонавт стал заносить в компьютер данные Вени: биографию, где, при каких обстоятельствах…
- А, пришелец! Из гетто. Из бесполезных.
Я не понял, о чем он.
- А кто, по вашему мнению, мог убить вашего, э… родственника?
Перед моим взором возникла куча недоброжелателей.
Веня в качестве корреспондента журнала "Спасение" побывал в разных странах, и в Штатах, возмутился от массовой разрухи городов, из которых бежал бизнес, и стал расследовать безысходное положение оставшихся аборигенов. Встретился с матерями детей-самоубийц, обзавелся доказательствами. Скромные заметки с фактами коллективных самоубийств стали взрывом бомбы. С тех пор к нему лились потоки писем матерей, всех оскорбленных и обиженных, и каждому он старался помочь, пробиться к чиновникам, не желающим потрудиться, или стать поперек некоей силе.
Он стал известным журналистом, пишущим в электронные СМИ раздражающие статьи-расследования из "горячих точек" духовно угнетенных сообществ, которые накрыли весь мир пост-цивилизации. Он, как поэт Максимилиан Волошин, привечал в своей пустой холостяцкой квартире и левых, и правых, и беженцев, и даже прятал активных протестантов.
Я удивлялся, ведь, он прирожденный лентяй и поэт, и трудно было вообразить его колесящим по планете.
Он словно оправдывался: не хочет славы, вынуждают читатели, матери обездоленных, и приходится выполнять обещания.
У него появились недоброжелатели.
И я предположил:
- Его ненавидели приспешники олигархов. Из Консервативного национального фронта.
Космонавт молча смотрел на меня.
- Еще, многие из Независимого гражданского фронта.
Тот оживился.
- А, протестанты. Назовите фамилии.
Я растерялся.
- Не могу назвать.
- Они все… на одно лицо, - загоготал Батя.
Космонавт недовольно помолчал.
- Скажу вам сразу, надо подождать. Появится, никуда не денется. У нас не бывает убийств. Только самоубийцы.
- Так поищите среди них! - потребовал Батя.
Тот неохотно сказал:
- Говорю вам, надо подождать. У нас никто никуда не девается.
Мы не могли так уйти.
- Если бы ваш родственник…
- Хорошо, посмотрим среди самоубийц.
Функция полиции круто наводить порядок дубинками и тащить раком в автозак давно отмерла. Установился толерантный институт принуждения. Он нажал кнопку планшета, и долго разглядывал фамилии, приговаривая:
- Эти, как правило, не вписались в колею. Только причину выдать вам не сможем. Когда мозги набекрень - никогда не узнаешь причин.
Среди самоубийц Вени не оказалось.
- Хорошо, оставьте заявление. Хотя вряд ли. Его же нет среди самоубийц.
Мы вышли, не зная, что предпринять.
Все добровольные порывы, даже прежнее движение добровольчества - искоренены экономически: государство взяло на себя полностью функции обеспечения проживания, помощи больным, детям-сиротам, старикам и бездельникам, обеспечение дорогими лекарствами, поиски пропавших, в том числе убитых педофилами и прочими извергами. Все были поставлены в программу государственной помощи, кроме, конечно, юридических лиц гражданского общества - общественных организаций и мелкого бизнеса.
Мы нашли много добровольцев из числа почитателей Вени, согласившихся искать его, даже за границей.