– Т… тама… – сказал старичок неожиданно дрогнувшим голосом, – а…
– Мне нужна машина с номером триста девять! Там есть машина с номером триста девять!?!
– В-вроде была… – молвил телогрейка и, вдруг уронив "Беломорину", заспешил себе в бытовку.
Константин пошел прочь от него, вглубь предприятия. Он заметил, что из трубы уже вовсю валит дым. Такой, какой и положено крематорию – тяжелый и маслянистый.
Машину номер триста девять он отыскал у одной из печей – глупо было бы не отыскать, она одна единственная находилась сейчас на территории, самая последняя. Кузов вплотную к печи, уже готов вывалить свое содержимое в широкий желоб, что заканчивался в ревущем оранжевом пламени. Подле неторопливо работали два мусорщика.
Увидев подбежавшего Константина, они приостановили свою деятельность – один из них застыл, положив руку на рычаг опрокидывания кузова. Пламя ревело и бесновалось в печи – совсем рядом. Мусорщики стояли и смотрели на Полякова. Удивленно и с некоторой тревогой.
– Тебе чего, парень? – после паузы спросил один из них – низенький, массивный, с темным нездоровым лицом.
– Вы не должны сжигать сейчас мусор. – Сказал почтальон.
– Что? – не понял мусорщик.
– Вы! Не должны! Сейчас! Сжигать мусор! – Повторил Константин, чувствуя, как что-то сжимается в груди. Он кивнул на второго мусорщика, – отойди от рычага.
– Эй, да ты чего! – не понял тот.
– Отошли от машины!!! – заорал Поляков – мусорщики отшатнулись от него – а затем рванулся вперед, к мусоровозке.
Наплевать на этих двух идиотов! Да он сам разгребет эту мусорную кучу!
Плотный мусорщик его не пустил – вцепился мертвой хваткой, силясь оттащить от товарища, и заорал оцепеневшему напарнику:
– Васька! Беги к Толянычу, пусть охранку зовет!!! Ну, быстрей!
– П-Пусти!! – злобно хрипел Константин.
И напарник побежал. Резво так. Вот только перед этим все-таки дернул рычаг. С натужным гудением кузов начал подниматься, а первые потоки мусора устремились в полыхающую печь. Увидев это, Поляков похолодел.
– Нет… – шипел он, напирая на мусорщика, стремясь завалить его, затоптать, пройти по нему и добраться до машины, прежде чем письмо окажется в огне. Но мусорщик попался сильный – держал, как и прежде, хотя глаза у него же вылезали на лоб – никогда раньше он не встречал человека, который бы вырывался с такой силой.
Мусор устремился вниз, пламя вспыхнуло ярче, взревело как дорвавшийся до добычи дикий зверь. У дальних ворот кто-то испуганно кричал.
– Что ж… ты делаешь… сволочь… – хрипел Поляков, но уже понимал – все напрасно.
Письмо должно быть сверху, оно ведь было в последней порции отбросов. Наверняка оно уже бесследно исчезло в пламени. И надежду тоже можно сжечь.
И тут… Константин даже подумал, что это у него мелькает в глазах… Белое, белый ослепительно белый листок взмыл вдруг от машины, прямо из мусорной кучи, подхваченный тепловым потоком из печи. Белый-белый конверт. Кружась, как исполинская снежинка, он мягко приземлился под ноги борющимся Полякову и мусорщику.
Игра случая, чудо, не вовремя возникшее крошечное возмущение воздуха – и вот легкий конверт, подхваченный ветерком взмывает из тяжелой, разлагающейся массы.
Поляков обмяк. Не ожидавший этого мусорщик мощным толчком опрокинул его на снег.
Прямо к письму. Оно было рядом, письмо, только протяни руку.
И Константин схватил его. Письмо. Его письмо, которое надо доставить. Словно от этого зависит твоя жизнь.
Мусорщик оторопело пялился, как этот ненормальный, только что рвавшийся к машине, схватил с земли какой-то грязный бумажный листок и побежал прочь. Побежал, честное слово – УЛЫБАЯСЬ! И бравый работник коммунальных служб не стал его преследовать – парень был явным психом. А с такими связываться – себе дороже.
Константин Поляков бежал по утреннему городу, натыкался на людей, шарахался от них и снова бежал. Все было хорошо, он победил.
Вроде бы от мусоросжигателя за ним кто-то бежал. Вопили угрожающе в спину – он не обращал внимания, может быть, это была пресловутая охрана. Наплевать. Вопящий отстал через полкилометра.
Еще через километр Поляков остановился, чтобы отдышаться – люди обходили его со всех сторон, а он стоял, и пальцами нервно гладил шероховатый конверт…
Шероховатый?! Но, постойте, он же был гладким!!!
Дрожащими руками почтальон поднес конверт ближе к глазам, чтобы блекнущий свет фонаря освещал написанное на неровной бумаге:
Кому: А. В. Щелкову.
Город. Московской области. Дом такой, квартира такая то.
Почтовый индекс указан.
От. Сихрулева О.Д.
Город Алма-ата. Казахстан. Почтовый индекс…
Указан…
Почтальон Константин Поляков без толстой, равно как и тонкой сумки на ремне (потерял где-то, пока бежал) громко и жизнерадостно засмеялся. Заливисто и громогласно, и люди сразу же подались в стороны от него, обходя на безопасном расстоянии. А он все смеялся и смеялся, а пот ом стал с остервенением рвать конверт. Не тот конверт с не тем письмом. Рвал его на мелкие кусочки и разбрасывал их в воздух в пародии на снег. Это было даже красиво.
Постояв еще минут десять, он неторопливо пошел домой. И только через половину квартала он задал себе вопрос: "Что это было?"
Еще через километр все происшедшее в это утро уже казалось то ли дурным сном, то ли прошедшим безумием.
Он все шел и шел, и спрашивал себя, на кой черт ему понадобилось доставлять это письмо. Зачем ему оно вообще сдалось? И не находил ответа.
Уже у самого дома он уже был полностью уверен, что не было никакого послания обращенного всему дому, а бегал он с этим идиотским посланием из Казахстана. Просто маленькое помутнение… совсем маленькое.
И пребывал он в этой святой уверенности еще две недели. Встретил новый год и почти что забыл об этом злосчастном утре. Вот только как-то раз у давешнего дома его окликнули. Поляков обернулся и увидел ту саму тетку, что выглядела типичной продавщицей с лотка. Он смотрел на нее и глупо мигал.
– Ну что? – спросила она, – Нашли Красноцветова то своего?
Константин открыл рот, чтобы что-то сказать, да так и остался. Воспоминания и нереализованные желания проносились у него в голове.
Но было уже поздно – после того случая Константин Поляков, почтальон, понял, что больше не любит свою работу.
Школьник.
Вот школьник – один в диких джунглях.
– Ну что, хрен моржовый, попался? – спросил Сеня Гребешков.
Он возвышался совсем рядом – огромный как башня, тяжелый как штурмовой танк. И страшно было даже подумать о том, что можно нанести ему хоть какой ни будь вред, не говоря уже о том, чтобы сбить с ног.
Прижатый к мутно коричневой стене школьного коридора, Максим затравленно огляделся.
Видеть было особенно нечего – три метра вытертого линолеума, деревянная потрескавшаяся рама окна, да облупившийся потолок. Остальное заслоняли собой Гребешков и его друзья – такие же большие и несокрушимые, как и он сам.
Положение было тяжелое, неудачное – может быть одно из самых неудачных за всю неделю.
Четверо здоровых хулиганов, и совсем никого из учителей на этаже.
Да, следовало признать, что Гребешков и компания подобрали удачное вовремя для тотального притеснения.
Теперь только держись, Максим Крохин, держись, как держался всегда. Как будешь держаться дальше, если переживешь вот этот момент.
Максим подался ближе к стене, бросил взгляд направо, мимо массивной туши Сениного напарника – ну должен же быть хоть кто ни будь!
И встретился с испуганными глазами Петьки Смирнова – единственного друга в этом угрюмом и полном опасностей заведении. Петька тоже был не в лучшем положении – два других отморозка загнали его в угол подле эмалированной двери в женский туалет, отрезав все пути к отступлению. Петька пытался отбиваться, но тут же был намертво скован длинными ручищами этих мастодонтов. Лицо его покраснело от натуги, волосы стояли дыбом от страха – знал, что ничего хорошего его не ждет.
Как и Максима, кстати.
– Че ты молчишь то? – спросил Сеня с кривой ухмылочкой, которую он сам, наверное, считал тонкой и саркастической. Максиму же она всегда напоминала оскал Бульдозера – огромного пса, что жил в соседнем доме, – ну?
Крохин не ответил и тут же ласково получил по ребрам – в наказание. Пришлось говорить:
– Отпустите нас, а? – сказал Максим, – ну что мы вам сделали?!
Его мучители заржали, а Сеня еще раз двинул Крохина по бицепсу – не сильно, но болезненно, так чтобы остался синяк. Для своих четырнадцати лет Гребешков находился в отличной физической форме. А вот с мозгами у него явно было хуже.
Максим почувствовал, как на глаза сами собой стали наворачиваться слезы. Он знал, что плакать при этих уродах нельзя, но ничего, совсем ничего, не мог поделать. Соленые капли обильно покатились, Максим Крохин беззвучно оплакивал себя, оплакивал беспросветную жизнь и свое не менее беспросветное будущее. Потому что даже если его сейчас отпустят, такие встречи будут еще не раз и не два. И даже если, гребешков и компания уйдет из школы, на их место обязательно встанут новые.
Само собой, от слез все стало только хуже.
– Да он ревет, Сень! – восторженно заорал второй его мучитель, – не, в натуре глянь, ревет!
– Ага, ревет, – добродушно согласился Сеня, – Чмо он, вот и ревет.
Содрогаясь от рыданий, Максим поднял красное от стыда и слез лицо вверх, туда, откуда с недосягаемой высоты пялились ненавистные тупые рожи, и в отчаянии закричал:
– Что вам надо!!?
Кулак врезался ему в живот. Это было уже серьезно, это было началом настоящих неприятностей. Крохин согнулся, и, болезненно вздрагивая, смотрел, как его собственные слезы падают и расплываются по линолеуму, образуя крохотные, идеальной формы лужицы.
А когда разогнулся, то увидел, что улыбка Сени исчезла.
– Что мне надо? – тихо и спокойно спросил Сеня и слегка наклонился, приблизив в лицу Максима уродливое свое подобие человеческих черт, – Мне надо, чмошник, – раздельно сказал он, – Тебе в … дать! Понял че мне надо?
Крохин понял, что это конец. Все произойдет сегодня. И пусть он последние два года умудряется избегать серьезных побоев, сегодня это все-таки случиться. И придется идти домой с разбитым лицом, в разодранной окровавленной одежде, и врать родителям, что-то врать насчет хулиганов, поймавших его на улице, про то, что он совсем-совсем не знает, и не беспокойся мам, просто я не успел убежать.
И знать, что на самом деле это может повториться. Может быть даже завтра, или после завтра, или через месяц – но это будет!
Будет всегда.
Гребешков снова заулыбался гаденько, показывая большие и серые зубы, точно такого же цвета как у Бульдозера. Они с ротвейлером вообще были похожи как родные братья – несмотря на то, что один был собакой, а второй имел несчастье родиться человеком.
– Ну че с ним будет делать? – спросил Сеня у напарника.
Напарник заржал, в глаза его разгорался азарт.
– Давай мельницу, Сень? Давай, а?!
– Че, чмо, хочешь мельницу?
Максим в панике замотал головой, но приговор уже был произнесен и немедля приведен в исполнение. И все же на фоне дикого животного ужаса, вперемешку со стыдом Крохин чувствовал некоторое облегчение – может быть серьезных побоев не будет. Может быть пронесет. И он смиренно поддался экзекуции, как хронический больной пришедший к врачу на неприятную болезненную, но в месте с тем длящуюся не очень долго, процедуру.
А сильные руки с короткими толстыми пальцами уже влекли его прочь от стены и затхлый коридорный воздух бил в лицо, и мелькали светлыми пятнами свободы незашторенные окна.
Крохин сжал зубы и внутренне собрался, как космонавт перед решающей перегрузкой.
Сеня крутил его на вытянутых руках, что, учитывая его массу, было совсем нетрудно.
Коричневые стены неслись мимо, снизу шуршал грязный линолеум, а Гребешков все раскручивал и раскручивал свою легкую жертву, а потом на каждом новом обороте стал добавлять по пинку, сначала он, а потом и его приятель. Били, наверное, для скорости.
Хотя куда уж быстрее.
Удары сыпались один за другим, упасть он не мог, стены в бешеном танце неслись мимо, стремительно менялись свет и тень, и было больно, а еще обидно, и еще звенело в ушах и начинало тошнить.
Кажется, его мучители что-то орали, вот только Максим уже не слышал, мир несся вокруг него в бешенной, пахнущей ужасом карусели, чужие ноги оставляли на нем отметины и хотелось только одного – что бы это поскорее закончилось. Любой ценой. Только скорее.
Мельница. Невинная совсем забава, если рассудить. Кто-кто, а уж Максим Крохин знал много таких забав. И большинство испробовал на собственном опыте.
Он закрыл глаза. Будь что будет. Крохин чувствовал, что его вот-вот вырвет, и возможно, это случится прямо на Сеню. Что ж, тем лучше. Все лучше, чем крутиться на адской мельнице.
И в этот момент Гребешков его отпустил. Жесткая хватка чужих рук на запястье исчезла, было мгновение звенящей пустоты, а потом жесткий удар о пол. Очень жесткий, так что перехватило дыхание.
На заднем плане его сознания обидно ржали грубые голоса. Кто-то кричал еще дальше, что обязательно расскажет учителям. Сеня что-то сказал в ответ, от чего его напарники дружно грохнули здоровым гоготом.
Максим открыл глаза и обнаружил себя у самой лестницы – далеко улетел. Он стал подниматься, зная, что долго лежать нельзя, как нельзя больше здесь оставаться. Сейчас могут прийти учителя, и если они увидят его здесь, и подозрение падет на Сеню и компанию… Нет, страшно подумать, что будет тогда. Лучше сразу броситься сейчас в лестничный пролет.
Петьку тоже выпустили – но он не убежал, оставался рядом, помогая Максиму подняться.
Вот кто всегда готов помочь – даже измывательства они отгребают на пару, хотя Петьку, если он не заступится, никто и не тронет. Не годится он роль жертвы – Петька Смирнов.
Крохин поднялся на ноги, и поспешно побежал вниз по ступенькам, хотя лестница странно шаталась и все грозилась броситься в лицо. На миг возникла мысль, что бы было, если бы Сеня не рассчитал и отпустил его лететь не вдоль коридора, а куда ни будь в сторону стены. Возникла и тут же исчезла – этого не произошло, а счастливо избегнувшей ловчей ямы зверушке не пристало сокрушаться о том, что кол на дне ловушки был смазан ядом.
Равно как и о том, что уже завтра она может попасть в такую же.
Лесные зверушки и Максим Крохин жили одни днем. И потому не жаловались.
На втором этаже беглецы остановились, и чтобы отдышаться, привалились к стене. В этом коридоре было полно народу, и нападок ожидать не стоило.
– Ушли – констатировал явный факт Петька, – теперь не достанут.
– Гады, – сказал Максим еле слышно, голова у него все еще кружилась.
– Как есть гады, – согласился Смирнов, – к тем, кто слабее, пристают, а сильных боятся. Трусы.
Крохин кивнул. Он знал, что не так давно Гребешков вляпался в криминальную аферу с угоном автомобилей. Видимо прокололся, потому что неделю ходил так, словно только что обгадился, а как-то раз Максим увидел как он через дворы от кого-то бежит. Один. Хоть какое-то было удовлетворение. Крохин только и мечтал, чтобы, когда ни будь, Сеня прокололся по крупному. Это был, пожалуй, единственный шанс Максима дотянуть до окончания школы. С остальными недругами он, как ни будь, справится.
– Ну, пошли? – спросил Петька, и они побрели еще ниже – на первый этаж, к выходу.
Смирнов болезненно кривился и потирал левый бок. Заметив взгляд Максима, пояснил:
– У одного из этих иголка была. Колол, сволочь, глубоко. Кровь идет.
– Сволочи… – Крохин сжал кулаки – увы, слишком маленькие и нежные, чтобы побить кого-то сильнее третьеклассника. Что-что, а сила явно не числилась в главных достоинствах Максима Крохина. Зато вот фантазия у него работала – дай бог каждому.
В раздевалке они оделись – нацепили теплую и тяжелую зимнюю одежку, зимнюю обувь – тоже тяжелую и заляпанную солью. Сменку отправили в мешок, а на бок подвесили сумки, доверху набитые учебной макулатурой – тетрадями, яркими цветастыми учебниками, карандашами и прочей канцелярской братией и тремя картами тщательно выписанными на куске плотного ватмана.
В клады уже не играли около месяца, после того как потеряли любовно скопленные Максимом полторы сотни – просто закопали их так, что потом не смогли найти. Было жалко до слез. А теперь вот жалко было выкидывать карты – слишком много труда в них вложено.
Приятели закончили экипироваться и, отворив тяжелую школьную дверь, вышли в сверкающий зимний мир. Солнце слепило сверху, снег снизу, а между ними колыхался и свивал тугие невидные кольца мороз. Настоящий январский мороз, от него першило в горле и слезились глаза. Но все равно было здорово!
– Снег! – сказал Петька с удовлетворением, и попытался слепить снежок, но ничего не вышло – пушистая, рассыпчатая снежная масса склейке не поддавалась – рассыпалась белыми легкими перьями. Тогда Петька поднял горсть снега к лицу и дунул – получилась маленькая метель. Он с гордостью обернулся к Крохину – какого, мол!
Но Максим не смотрел. Он думал. Думал о ловушке с колом на дне, а еще о древних людях – как они ловили мамонтов, загоняя их в ямы. Много-много мелких людей против одного гиганта. Или вот, скажем, саблезубый тигр – его то никак не загонишь в яму. Зато можно заманить, и…
– Максим ты че? – вопросил Петька, – выдумал что? Игру? Как "катастрофу", да?
"Катастрофой" называлась очередная игра – та, что была до кладов. Очень простая, чтобы в нее играть надо лишь толику фантазии, да умение видеть мир по другому. У Максима этого умения было с избытком.
– Они сильные, – сказал он, – Сеня и остальные.
– Ага, и еще как, – подтвердил Смирнов, – а что?
– Сильные, но глупые, – продолжил Максим задумчиво, – знаешь, чем человек отличается от зверей?
Петька задумался – ему как-то не приходила в голову эта проблема. Через некоторое время он неуверенно выдал свою версию:
– Ну… у людей шерсти нет?
– Не только, – сказал Максим, – самое главное, то, что звери хотя и сильные, но глупые. А человек маленький и хитрый. Потому-то человек всегда может победить зверя.
– И что?
– Мы не можем победить Сеню силой. Но мы умнее. Мамонт большой, но что он может в яме?
Петька остановился и глянул на Крохина в один миг восхищенно загоревшимися глазами.
– Ты придумал, как одолеть Гребешкова?!
– У меня есть план. – Сказал Максим.
Энергии обоим было не занимать, и потому разработка ловушки для грозы всей школы Арсентия Гребешкова не заняла много времени.
– Представим, что Сеня – зверь. Могучий зверь с клыками когтями и длинной шерстью, – говорил Максим, склонившись над плоскостью стола, с расстеленным поверх бумажным листом.
– Да, Сеня зверь! – восторженно подтвердил Смирнов, представить Гребешкова в образе животного не составляло никакого труда.