А там, под землей, они что-то передавали друг другу, что-то гнали по толстым жилам. Безобразное? Или важное - раз прячут его так старательно.
Нет, они хитры, ничего в открытую, все спрятано. Попробуй доберись, что они там перекачивают и передают. Зачем-то вспомнилось: Надежда, ссорясь с Петром, передает кому-то редкое лекарство. А ей устраивают модную кофту.
И как только он подумал об этом, ощутил гнев.
Ну, нет, он узнает, что течет по шнурам! Он все подлые, некрасивые их тайны вытащит на божий свет.
Жогин дал новое задание, и датчики проследили: шнур проводил вещество информации. Ставя простые опыты, Жогин убедился: то, что видел один гри в южном полушарии, знали и северные гри. Жогину казалось, что планету заселило одно спрутообразное существо, выставившее наружу множество глаз, ртов и щупалец.
Одно, с миллиардом ртов, глаз и рук.
У Жогина волосы встали дыбом.
Знал о нем "бог" Иона? Не зря же он сбежал с Черной Фиолы.
Но какие дополнительные функции несут шнуры? Снова были пущены в ход меченые атомы (фосфора, азота, кальция), опять ставились на карту точки, но теперь разного цвета. И было ими установлено, что шнур перекачивает и питательные вещества. Медленно, неуклонно.
Эти поганки не беззащитны, нет! Огромна сила их потаенной связи. Такое Жогин замечал и у людей. Ему ненавистно было видеть, как, слепляясь в одно многорукое тело, мелкие людишки добивались того, чего не мог добиться он, сильный.
Жогин ощутил: его ноги топчут скрывшееся в земле общее существо… Коварное? Гри глуповаты, да. Но что дает сложение в одно мелких умов?..
Говорить Шару о существе или нет? Что может оно сделать с ними обоими? С ракетой?
Ничего не сделает.
А если гри… Теперь Жогин хотел все знать о текущей информации. Он присоединил к подземному стеблю компьютер. Но тот был не в силах расшифровать сигналы. Они же складывались в некую систему и были, видимо, нагружены тайной информацией. Какой? Непонятно.
Жогин пришел в бешенство. Он орал:
- Проклятые поганки! Вообразили, что перехитрили всех! Я вас распотрошу.
Гри сияли фосфорическим блеском. Красиво проносилось пение. Затем пошел черный дождь. Теперь стоило только Жогину выйти из ракеты, как начинался проклятый черный дождь. Случайность? Или существо распоряжалось тучами и кое о чем догадывалось?
В страстной нетерпимости своей Жогин не думал об особенной тайне жизни.
У жизни много тайн. О них можно говорить и спорить, рассматривать их и спокойно жить с г этим знанием. Но есть у всякой жизни особенная тайна. Ее достигают лишь немногие, те, что осмеливаются знать.
А тогда, спасая свое тайное, жизнь, бывает, покушается на того, в ком подозревает дерзкое намерение познать.
Жизнь, как мать. Ведь есть неприкасаемая тайна матери - зачатие. Ее невозможно оголять.
Этого не мог понять Жогин…
- Вы были правы, они хитрее, чем я думал, - сказал он Блистающему Шару. Но я раскушу их код.
- Как?
- Ударю из протонной пушки, они и забормочут, не успев зашифровать все. Они шифруют.
- Или мыслят иначе, чем мы?
- Шифруют.
И Жогин занялся установкой орудия.
- Не делайте этого, - говорил Шар. - Понять что-то может только бесстрастный, холодный разум. Вы горячи и антиразумны, то есть страстны.
- Их беда, не моя.
…Жогин ударил из протонной пушки: долина задымилась. Снова удача - вдруг заговорил голос дешифровщика.
- Нас обожгло.
- Погиб мирад. Смерть болезненная (молчание долгое).
- Теперь понравится (далее непонятное).
И начался быстрый разговор:
- Что было перед этим?
- Боль укола в Синагре.
- Что следовало за этим?
- Ожог… (снова непонятное).
- Что делать?
- Оторваться!
- Таиться!
- Нападать!
- Ромашить!
- Да! Да! Ромашить!
Но что такое ромашить?
25
Жогин узнал это ночью.
Его потянуло наружу - прислушиваться, смотреть.
Ночь была мрачная, без звезд. Доносился вой филартиков.
Люк ракеты закрылся. Он с грохотом вдвинулся в проем, выпятив черную округлость. Отойти Жогин не решился, а прижался спиной к полированному металлу.
Холод его вливался в Жогина неумирающей звездной вечностью металла высшей чистоты. Без разъедающих примесей, без частиц, делающих хрупким и самое крепкое вещество.
И вдруг толпа зверей окружила ракету.
Жогин глядел вниз. Глядел так долго, что глаза привыкли и вобрали все слабые отблески, в которых густо шевелилось живое мясо этой планеты.
Жогин глядел на туманное, что растекалось вокруг. Белое, дымное, почти лишенное плоти. Под ударом его пистолета оно не умерло и теперь крадется. Проклятая нечисть!
Обернулся: позади него висел, тускло посверкивая, Блистающий Шар. Жогин ощутил упругий поток его любопытства.
- Ну их всех, - устало сказал он. - Надоели, все.
Дешифровщик переводил:
- Буду защищаться.
- Он несет гибель.
- Я досягну. Ударю! Продолжаем ромашить.
Загрохотало. Ракета шатнулась. Начиналось землетрясение? Но Черная Фиола как будто не знает землетрясений.
Долина погасла. Поднялась желтая пыль. Забегали туда-сюда синие вспышки.
Земля лопалась - светящиеся шнуры извивались в земляных трещинах. Гуще поднялась пыль и скрыла все. И в этот момент ударил автомат защиты: клуб огня покатился по долине.
А ракета загудела от ударов: "Бам!.. Бам!.. Бам!.."
Кто это? А, это гри. Они подошли, они били по высоким костылям ракеты чем-то твердым. Должно быть, камнями.
Где-то нашли! Пусть стараются сокрушить то, что не мог сжечь звездный полет.
- Бам-бам-бам… Банг!
Ракета задрожала - так ударили!
- Интересно, чем это они хватанули? - бормотал Жогин.
Земля с грохотом расходилась. Теперь ракета качалась на краю расщелины.
"Надо лететь", - решил Жогин. И хотя все задернула пыль и была ночь, Жогин увидел низкое небо. В нем плыли два красных вертолета. Там, где пролетали они, небо виделось Жогину голубым, ясным, вымытым.
Зато вокруг клубились и ворочались тучи, бросая молнии в машины. Снова темь и опять проглянуло голубое небо.
А на громадной высоте (и все выше) беззвучно шли два вертолета. Будто ангелы, возвращающиеся в земной рай…
Жогин приказал - ракета взлетела. Он пробежал к аварийному управлению и схватил штурвал. И, круто его повернув, описал в небе пылающую кривую. Он гнал ракету низко над поверхностью планеты.
Ракета шла неслышно: грохот двигателей отставал. Далеко.
Жогин вынул кадмиевый стержень и пустил реактор на полную мощность. Смело ворочая рычагами, он склонял ракету к сложным эволюциям. Двигатель бил и хлестал планету разорванными тяжелыми частицами.
А снизу - Жогину так казалось, нет, он слышал - несся крик существа пронзительный хор голосов, полных ужаса. У Жогина зашевелились волосы на затылке. Показалось - он слышит в общем хоре крик папахена, молящего о своей жизни.
А Черная Фиола светилась - вся! - несравнимым светом атомного распада. И тогда Жогин увел ракету. Он ушел в звезды, оставив в небе Черной Фиолы клубящийся след. Теперь ему открывались и звездная дорога, и крики гри… Он помнил их.
Сделано непрощаемое, он сам не простит себе этого, он убийца. Жогин ощутил изнеможение и тошноту.
- Вы убили их, - сказал Блистающий Шар.
Жогин с усилием разжал челюсти. Глотнул.
- Наверняка, - медленно ответил он. - Плесень… уйдет… из оставшихся… элементов возникнет что-нибудь… лучшее… новая цивилизация.
- Через сколько лет? Через миллиард? - спросил киборг. - Вы нарушили ход опыта. Признайтесь, вы мстили? Тем, на Земле? Вас вела страсть. Вы склонны не к познанию, а к действию. И недостойны нашей жизни.
- Ну, нет! Я буду киборгом, я хочу стать им! - злобно сказал Жогин. - Да, я убил эту плесень. Но разве она достойна жить?
Голос Блистающего Шара прозвучал сухо:
- Когда я исследую новую планету или наблюдаю рост живорастений на ней, я не ищу виновных. Правых тоже. Я только познаю. Вы же хотите судить всех. К тому же до сих пор среди нас, Блистающих, не было убийц.
- Ты хочешь быть первым? Ты убьешь меня?
- Я хочу? - Шар рассмеялся. И тоскливо ныло в душе. Жогин подумал, что это был бы отличный выход: умереть…
Блистающий Шар смеялся, и Жогину страшно было слышать холодную тень человеческого смеха.
- К чему? Я отпущу вас, сброшу в пространство.
- Мертвым? А пистолет? Видишь его?
Жогин скалился. Нет, киборгу не удастся избавиться от него.
И Жогин прицелился.
И снова тень смеха, опять равнодушные, сухие слова:
- Все-таки жаль своей жизни.
- Глупости! Мне жалко гри! А себя нет, не жалею.
Жогин вдруг знакомо ощутил поток любопытства, исходящий от Шара.
- Вам не жалко себя? - спросил киборг. - Это нарушение механизмов самосохранности. Вы все сделали так, чтобы снова жить на Земле, около презираемого отца.
- Но я бы хотел кое-что убить и в своем отце!
- А убили планету. Впрочем, с вами, людьми, у нас как-то не ладится. Я сброшу вас на подходе к Земле.
- Убейте! Мне все равно.
Жогин отбросил пистолет. Тот, падая, тихо звякнул - обойма выпала из него. Он даже поставил ее неправильно. А, все равно.
- Чего вы хотите?.. - спрашивал Блистающий Шар. - Остаться человеком?
- Нет!
- Быть киборгом?
- Нет!
- Тогда чего же вы хотите?
- Помереть, - говорил Жогин. - Нет! Не это.
- Ваше последнее желание? - спросил Шар.
- Нет желаний… Увидеть брата.
- Я сброшу вас на ракетной шлюпке.
* * *
Опять прошли вертолеты в ярком пятнышке высокого неба.
Винты их не вращались, но красные машины тихо плыли. И напряженный голос шептал:
- Мне никогда, никогда не написать их…
Но это шептал ему Генка?
Года три назад он приезжал к Жогину в экспедицию, желая писать этюды, а затем картину. Увидев его, Жогин сказал:
- Ты, я вижу, постарел и толстеешь.
Потом они сидели за столом, и высоко над ними прошли эти вертолеты.
- Я бездарен, - хныкал пьяненький Генка. - Сознавать мне это тяжело.
- Не преувеличивай, - говорил ему Жогин.
- Молчи! Вот и Надька все ждала, когда я разверну свой талант и… рукой махнула. Петр… У него-то какой талант, я тебя спрашиваю? О-о, не говори, у него великий талант: я иду, я хожу к ним и не знаю, кто тянет, он или баба.
26
Однажды Жогин вернулся с полевых работ рано, в октябре, первую половину его.
Шла мягкая осень, в легком пальто было приятно.
Жогин взял отпуск и, не зная, куда себя девать, бродил по городу. Не узнавал его: тот стал намного деловитей и шумней. Лошади были редки, словно африканские зебры, и почти не видно свободно бегающих собак.
Зато поналетели, будто просыпались, мелкие лесные птицы: зарянки, щеглы и много синиц, оставшихся зимовать в городе.
Жогин ходил неторопливо, заложив руки за спину. И - философствовал.
Хорошо, соглашался он, пусть люди живут себе в отдельных квартирах, на этажах. Но, если вдуматься, это полный отрыв от корней, от земли-прародительницы. А ведь помнить ее мало, с землей нужна физическая близость - землепашца, огородника, охотника в лесу.
Еще он думал, что старая, временами эгоистическая дружба с зверьем рушилась, что пришла городская раса людей. Им кошка не помогает в борьбе с мышами (которых нет), а собака не нужна для караульной службы. Исчезло ежедневное общение соседей, коротавших вечера на скамейке, рядом.
Ушли эти вечера, не вернуть…
С ними вместе исчезли травки и листики и та земля, которую можно было, разговаривая, сверлить каблуком.
Жогин шел сквером. И старался идти медленно, а ноги шагали по-таежному емко.
Как охотник, шел он вразвалку, оглядывая клены, скамейки, стариков, отдыхающих на них. Особенно один был хорош: законченный тип пенсионера-потребителя, впитывающего, нет, всасывающего собой последнюю осеннюю благодать.
Ноги он вытянул. Седые лодыжки вылезли из штанов, ими он поглощал ультрафиолет. Рядом на скамейке лежал раскрытый чемоданчик. В нем посверкивала бутылка, а из бумажек выглядывали бутерброды и яйца, четыре штуки: печень старика была в порядке.
Вот он пьет из бутылки, высоко поднимая ее. Глотнув, он ободрал яйцо и впихнул его в рот целиком. Жевал: равномерно двигалась нижняя челюсть, шевелилось заросшее волосом ухо. Неужели это папахен?
Жогин не ошибся, на скамейке сидел отец.
- А-а! - закричал папахен, круто оборачиваясь к Жогину и взмахивая бутылкой. - Ты? Иди-ка сюда, есть еще в бутылочке.
И странно, Жогин не повернулся, не ушел. Наоборот, подошел к отцу. Выпил из протянутой бутылки и даже съел яйцо.
Жевал и посматривал на папахена. И впервые заметил на нем тяжелую руку годов. Будто прежний - а выцвел. Стало жаль его. Жогин тоскливо подумал, что он примиряется с отцом.
- Вот, устроился на свободе, - пояснил папахен. - Лучше бы идти в ресторан, да ведь накладно, на шестьдесят целковых в месяц не разбежишься, а ты мне не помогаешь. Нехорошо! Взяли бы меня: старуха моя ушла к дочери… Понятно, я найду другую, помоложе. И Петр меня примет. Нет, я не жалуюсь, расходы у них велики, если посчитать. Но ты-то хорошо зарабатываешь. Сводил бы меня в ресторан, а?
- Ресторанная пошлость, - пробормотал Жогин.
- Почему пошлость? Вкусно, удобно. Главное, культурно, не то, что раньше. Сидишь и боишься, что тебя фужером по голове двинут.
Он хлебнул из бутылки и закусил. Ел он неопрятно, ронял крошки. Глотая, дергал большим кадыком. Отставил бутылку в сторону, вытер губы и вдруг сказал:
- А ты, я вижу, все один.
И на мгновение Жогина пронизало жгучей болью. Он даже сжался, но справился с собой. Он приказал лицу онеметь, губам - улыбаться. Приказал всем лицевым мускулам. И ему это удалось - он почувствовал, что прикрыл свое лицо маской. Но сердце его дрожало и плакало: один, всегда один…
А старик разрыдался. Он плакал и ел, плакал, жевал и давился, пачкая костюм.
"Будь ты проклят! - думал Жогин. - Если я прощу тебя, и подлость твою, и предательство, и баб…"
- Хватит меня жалеть, папаша, - сказал Жогин и похлопал его по плечу.
Отец стер кулаком слезу и пробормотал:
- Какое у тебя сейчас было лицо. Мертвое, даже нос заострился. Неужто у тебя нет женщины? Подруги, любовницы?
Но разве Жогин мог сказать ему, что… Нет, этого говорить ему нельзя.
- Я ведь молод еще, папаша, - сказал Жогин.
27
Блистающий Шар предупредил:
- На земле вы будете инвалидом, у вас глубокая травма, поражено серое вещество.
- Пусть, - ответил Жогин, начав спускаться в люк ракетной шлюпки. Обернулся.
- Быть киборгом, холодной машиной… А кто позаботится о моем старике? Опять Петр?
Жогин замер, увидел такую картину - они с папахеном бредут к Петру.
Сначала собирают чемоданы, потом долго ждут такси.
Папахен, слезясь глазами, негодует: такси опаздывает. А такси - зеленое, с черными шашечками - стоит за углом. Шофер отдыхает, счетчик крутит копейки.
Жогин-отец стоит у окна, ворча на то, что адрес-то был дан точный. Наконец, такси приходит, и они едут к Петру.
Затем долго стоят около чемоданов, и размышление их одинаково - о границах терпения Надежды (в Петре они абсолютно уверены).
- Попрет она нас, - говорит отец, и Жогин думает, что это очень возможно.
- Оставит, - говорит он.
- Ну, с богом! Войдем.
И впервые видит Жогин в отце неуверенность.
Люк захлопнулся. Скрипел мотор, затягивая винт.
28
Жогин поднялся, хватаясь за шершавый ствол. Постоял, держась за сосну. Кривую, горную, обиженную холодом.
Хвоя колола его руки, а голова кружилась. Охватывала слабость, тяжелая, но и сладкая. Он не упал, но сел - перед ним стояла Надежда. За нею была вода. Надежда готовилась купаться и, наклонясь, раздевалась.
- Ох, бабы, бабы, что вы с нами делаете… - пробормотал Жогин, укоризненно качая головой. Та заболела сильно, настойчиво.
Боль эта была и под кожей лба, под костью. Чем прогнать ее? Он положил пальцы на веки и надавил, сильно прижав глаза, чтобы одной болью сломить другую.
- М-м-м-м, - застонал он и сказал: - Ну, ты, боль, иди, знаешь куда… Но боль не ушла, и Жогин понял, что придется идти и потом жить вместе с нею.
Нет, он не сможет, лучше помереть.
29
Он лег на землю, прихваченную первым морозом, лег и прижался к ней только она, одна, спасет его!
А земли мало. Она занесена сюда ветром по пылинке, удобрена перегнившими мхами и хвойными иглами.
Земля… Жогин разгребал ее, царапал, не жалея пальцев. Он разминал ее в ладонях. Сладкое, успокаивающее было в ней. Он мял землю с наслаждением.
Земля… Она ласковая, всеприемлющая. И в женщинах, немногих, которых он знал, тоже была податливость этой вечно рожавшей земли.
Он сеял землю в ладонях, а Надежда стояла перед ним, сильная и гордая собой. Жогин обнимал ее взглядом, тянулся к ней. А она прошла мимо к реке, недоступная. Она уходит, идет мимо… Слезы тяжелой обиды выступили на его ресницах.
Ушла!.. Такая красивая, такая молодая… Ему показалось, что жизни ее не будет конца, что она вечно будет молодой и всем желанной. Как земля.
Счастливые знали Надежду в минуты особенной ее красоты, то сладкие, то горькие. А кое-кто провел борозду в вечной земле ее существа. Но все забылось и ушло, как уходит с поля снег или вешняя вода. Надежда…
- Что?.. Я люблю ее?.. - удивленно бормотал он. И лишь теперь ему открылось и стало ясно: он никого, никогда не любил, а только Надежду. Жогин понял: в других женщинах он искал и любил только ее. Судьба была и добра к нему и беспощадно жестока. Она казнила его безнадежной любовью.
Безнадежной? Ну, нет, он не хочет этого, он отнимет Надежду!
Отнять… Но муж ее - Петр, вырастивший его. Земляной человек, сильный терпением. Жизнь продолжится ими - Надеждой и Петром. Но только не им, Жогиным, он лишний в цепи жизни, он ее порченое, неловкое звено.
…Все смешалось в больной голове Жогина. Но что-то подсказало ему: сейчас, здесь, он видит истину, свою, за которую страдал. Еще он знал - эта минута не повторится. И если он выживет, то постарается забыть ее. Или будет лгать себе, что забыл.
Ни Петр, ни сама Надежда не узнают о ней. Никогда!
И ему стало жалко себя. В нем все переломилось. Он всех жалел - умершую мать, слишком красивую Надежду, дурака Генку, даже отца.
Он жалел безответных зверей и птиц… Тех, что встречали его на рассвете и в тайге кормили собой.
Он брал у них все. Брал, у всех! А что дал сам?.. Им?.. Тайге?.. Петру?..
Он должник их, безнадежный должник.
Вон какую суету он поднял! Сколько вертолетов гоняют в небе. Его ищут, простив ему все, даже отца. Это стыдно! Лучше умереть. Пусть бы нашли его мертвым!..
Смерть? Она не вызывала в нем протеста. Наоборот, жизнь с болью ее и неудачами, с неумением приладиться к ней утомила его.
- Умереть… умереть… - твердил Жогин.