Он запылает над мечом в окне,
Его шершавый камень отразит".
Девушка перевела взгляд на Бориса.
- Что это значит?
- Понятия не имею, - он пожал плечами.
- Странное четверостишие… Особенно последняя строчка. Как может отразить что-то шершавый камень? Это же не зеркало.
- Там сказано - отразит свет истины. Это может быть в переносном смысле, поэтически. Но я повторяю, Оля, понятия не имею, что это все значит, и значит ли что-нибудь.
- Должно значить, - Оля поставила шкатулку на стол и села. - А что говорит по этому поводу ваша семейная традиция?
- Ничего. Да и нет у нас такой традиции.
- Подожди, тогда я не понимаю…
Со вздохом Борис выключил компьютер и пересел поближе к Оле.
- Видишь ли… На самом деле, я почти ничего не знаю о своей семье.
- Да?
- Отца я вообще не знал, он умер до моего рождения. Мама почему-то не любила о нем говорить, да и о себе мало рассказывала. Она… Погибла, когда мне было двенадцать лет. Это случилось на моих глазах.
Обняв Бориса, Оля положила голову на его плечо.
- Тебе тяжело вспоминать… Не надо.
- Нет, я должен рассказать. Мы ехали в автобусе, она сидела впереди у окна, я рядом с ней. Откуда-то вывернула огромная машина, грузовик. Эта машина… Столкнулась с нашим автобусом, ударила именно туда, где сидела мама. Меня отбросило в проход… Нет, я не пострадал, ни царапины. Но мама… Когда я встал, она лежала, раскинув руки, вся в крови… И знаешь…
- Не надо продолжать…
- Осколки стекла, - сказал Борис, точно не услышав ее. - Осколки толстого стекла, разбитого окна автобуса. Четыре длинных кривых осколка, как ятаганы, или… Гвозди.
- Гвозди?
- Да. Они вонзились ей в запястья и в лодыжки. Понимаешь, она лежала там, правая рука сломана, и в запястье торчал этот окровавленный осколок… Левая рука была вытянута… С таким же осколком в запястье… И ноги. Мама была в коротком летнем платьице, в босоножках.. Я хорошо видел… Ее лодыжки тоже пронзали длинные осколки! Эта картина запечатлелась в моей памяти навсегда, как фотография… Лишь позднее, много позже… Я понял, на что это походило. На распятие. Безумная, кошмарная пародия на распятие, вот что это было!
Задыхаясь, Борис умолк. Оля тоже ничего не говорила. Борис взял две сигареты, зажег обе, протянул одну девушке. После двух-трех глубоких затяжек он продолжил.
- В том автобусе никто не был даже легко ранен. Никто, ни один человек! Водитель грузовика также не пострадал, как я узнал потом. Только она… Она погибла, она была распята ! Конечно, не эти осколки убили ее. Причину смерти выяснили - она ударилась головой и умерла почти мгновенно. И там… Было еще кое-что. Я не могу объяснить, но это… С годами это стало казаться мне самым страшным.
Оля стиснула руку Бориса.
- Ее лоб, - хрипло сказал он. - Еще один осколок начертил на ее лбу как будто знак. Вроде треугольника… Треугольного… Листа.
- Листа? Какого листа?
- Я сказал "листа"? - Борис поморщился, как от сильной головной боли. - Странно. До сих пор я никогда не думал об этом, как о листе. Увидел, наверное, где-то растение с такими треугольными листьями… И теперь выскочило…
Нервно, чуть не промахнувшись, Оля загасила сигарету в пепельнице.
- Мне и представить трудно, что тебе пришлось пережить…
- Ты была права, не надо было рассказывать… Но я закончу, немного уже осталось. Меня взяла к себе бабушка. Кроме нее, у меня никого не было. Боюсь, я не слишком любил ее. Она была… Строгой, суровой женщиной. Не один раз я пытался заводить с ней разговоры об истории нашей семьи. Она или отмалчивалась, или отвечала коротко и крайне неохотно. Но она показывала мне эту шкатулку и подчеркивала, что это семейная реликвия и она достанется мне… Бабушка пропала, когда мне исполнился двадцать один год.
- Пропала?..
- На следующее утро после дня моего рождения. Она сказала, что ей нужно сходить на почту, не то получить, не то отправить какое-то письмо… Я не слишком прислушивался к ее словам. Она ушла, и больше я никогда не видел ее. Насколько мне известно, никто ее больше не видел.
Оля зажгла новую сигарету.
- Я искал документы, - проговорил Борис, - или что-нибудь, что может пролить свет… В квартире… Я не нашел ничего. Только в этой шкатулке… Там была записка.
- Какая записка?
- Даже не знаю, можно ли назвать это запиской. Клочок бумаги, и на нем одно-единственное слово, латинскими буквами.
- Какое слово?
- "Ниманд".
- Что это значит?
- По-немецки "никто".
Резко поднявшись, Оля подошла к окну, распахнула форточку.
- А раньше, - спросила она, оборачиваясь, - когда бабушка показывала тебе шкатулку, там было что-нибудь?
- Нет, ничего. В последний раз - всего за несколько дней до ее исчезновения. А слово "ниманд" было написано бабушкиным почерком. Его трудно спутать, он… Очень приметный, особенный. Значит, она написала на бумажке слово "ниманд", положила эту записку в шкатулку, а потом вышла из дома, чтобы не вернуться…
- И о смысле надписи на крышке она тебе ничего не говорила?
- Нет.
- Но ведь ты спрашивал?
- Конечно. Она не хотела об этом говорить. Или не знала, или… Словом, не говорила.
Оля снова подошла к Борису, склонилась к нему, посмотрела в глаза.
- Но тебе… Очень хотелось бы узнать, правда? Не только о надписи… Обо всем?
Борис ответил не сразу.
- Не знаю, - медленно проговорил он наконец. - Не знаю.
6.
Он проснулся поздним утром, с ощущением ледяной опустошенности. Несколько минут он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и пытаясь сообразить, почему он чувствует себя таким потерянным. Может быть, потому, что Оля не придет ни сегодня, ни завтра? Она предупредила, что ей нужно уладить кое-какие личные дела… Возможно. Но не только поэтому.
Накинув халат, Борис поплелся в кухню. Он поставил чайник на плиту и направился в ванную…
Зазвонил телефон.
Этот самый обыкновенный, вовсе не редкостный звук заставил Бориса похолодеть, застыв на месте. Почему? Он не знал. Ему мог позвонить кто угодно - Оля, друзья, музыканты из "Эллингтона", да мало ли кто… Но он смотрел на телефон, как на затаившееся до поры враждебное существо, которое притворялось, а вот теперь начинает становиться собой, подлинным.
Второй звонок прозвучал особенно громко в сгустившейся вдруг тишине.
Борис подошел и взял трубку.
- Слушаю.
- Я хотел бы поговорить с Борисом Багрянцевым, - послышался в ответ мягкий, интеллигентный, совершенно незнакомый голос.
- Слушаю, - повторил Борис.
- Доброе утро. Меня зовут Монк, Альберт Игнатьевич Монк.
- Мне это ни о чем…
- Да, да. Вы меня не знаете, но я знаю вас. Впрочем, мы встречались… В "Эллингтоне".
- Серебряный сфинкс? - вырвалось у Бориса.
- Гм… Да. Я хочу поговорить с вами…
- Так говорите.
- Не по телефону. Мое дело, гм… Чрезвычайно деликатного свойства. Как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться и побеседовать?
Борис заколебался. Отказаться… А смысл? Так или иначе этот Монк, или кто он там есть, разыщет его. Зачем же откладывать, тянуть мучительную неизвестность?
- Когда и где?
- Если можно, сегодня. Скажем, часа через два, это вам будет удобно?
- Да, вполне.
- Вот и отлично… Приезжайте в кафе "Палома".
- Никогда не слышал о таком. Где это?
- Запишите адрес…
Записывая, Борис прикинул - далеко, на самой окраине города. Почему там?
Словно отвечая на этот невысказанный вопрос, Монк пояснил.
- Уединенное место, днем там почти никого не бывает. Побеседуем без помех. Так я вас жду?
- Я приеду.
- До свидания, Борис.
- До свидания, - запоздало сказал Борис коротким гудкам в трубке.
7.
Кафе "Палома" представляло собой новую, довольно безликую постройку. Когда Борис вошел в зал, он увидел там одного-единственного посетителя, которого не мог не узнать. Монк был одет точно так же, как и тогда в "Эллингтоне" (на лацкане поблескивал серебряный сфинкс), и так же лежала на стуле его старомодная шляпа. И как прежде, окутывала этого человека аура нездешнести, инопространственности, иновременности. Почему? Да, Монк довольно странно одевался, но среди знакомых Бориса попадались и куда более экстравагантные персонажи. Нет… Что-то другое.
Борис подошел к столику, сервированному на двоих, сел, повинуясь приглашающему жесту Монка.
- Итак, - сказал он.
Ответом ему был изучающий взгляд, от которого Борису стало не по себе… Но Монк неожиданно обезоруживающе улыбнулся.
- Я рад вас видеть, - просто произнес он.
- Отлично. Будем считать, и я тоже рад… Хотя я в этом не совсем уверен.
- Ваши сомнения понятны… Но уверяю вас, они недолговечны. Я намерен сделать вам предложение, и если вы его примете, не пожалеете… Хотите вина?
- Это и есть ваше предложение?
- Так налить вам?
- Нет, спасибо. Предпочитаю иметь ясную голову… Беседуя с вами.
- Что ж, разумно… А я выпью немного, если не возражаете.
Альберт Игнатьевич (раз уж он назвал себя так) налил в свой бокал сухого вина из стоявшей на столе бутылки, пригубил и сказал.
- Так вот, Борис. Не буду ходить вокруг да около. Я хочу…
- Подождите, - перебил Борис. - Эта корона вашего сфинкса…
- Корона?
- Или венок, неважно… Эти треугольные листья… Что это за растение?
- Лиджонг, - ответил Альберт Игнатьевич таким тоном, как будто его спросили, который час. - Это растение называется лиджонг. А почему вы…
- Да нет, ничего. Так, совпадение… Чепуха. Это ведь редкое растение?
- О, да. Очень редкое. Оно произрастает… М-м, далеко отсюда. Не знаю, как оно именуется на ботанической латыни, если вообще как-то именуется. Нам оно известно как лиджонг.
- Кому "нам"?
- Серебряному Братству, - невозмутимо сказал Монк. - Этот значок - символ Братства.
- О, понятно… Значит, вы принадлежите к Серебряному Братству…
- Да.
- Какой-нибудь тайный орден? И вы так запросто говорите об этом мне?
Монк пожал плечами.
- А почему бы и нет? Допустим, вы передадите кому-то содержание нашего разговора, слово в слово. Допускаю даже, что в вашем кармане лежит включенный диктофон, хотя вряд ли… Ну и что? Решительно не вижу, каким образом это могло бы повредить Братству или мне лично… А вам - не все ли равно, кого я представляю? Важно, что я вам предложу…
- И символ вашего Братства, - проговорил Борис, - улыбающийся сфинкс… Не помню, где сказано: "Когда человек узнает, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на Земле иссякнет". Вы знаете, что движет звездами?
- Едва ли, - сказал Монк серьезно. - Сфинкс - не главное. Обратите внимание на эту витую спираль. Это и китайский иероглиф, означающий перемены. Это и двойная спираль ДНК, основы и начала жизни… А жизнь сама есть непрерывное изменение, разве нет? Это и спираль галактики, за которой - вся вечная и бесконечная Вселенная. Соединяя все три смысла, что мы получаем? Вечное в изменчивом, безграничное в конечном…
- Не заговаривайте мне зубы, - обронил Борис грубовато. - Главное - сфинкс. Улыбка сфинкса.
- Оставим это, - температура тона Альберта Игнатьевича понизилась на несколько градусов. - Вам угодно выслушать мое предложение?
- Излагайте.
- Я хочу купить нечто, принадлежащее вам… Точнее, вашей семье. Я уполномочен предложить цену, которая…
- Ах, вот оно что! Ну, такие предложения я получаю десятками.
- Правда?
- Вы, конечно, хотите купить шкатулку?
- Какую шкатулку? - искренне удивился Монк.
- Нет? Что же тогда?
- Право, не знаю, о какой шкатулке вы говорите… Нет, меня не интересуют шкатулки. Речь идет о книге.
Теперь пришла пора Бориса удивляться.
- О книге? О какой книге?
- Вы отлично понимаете, о какой… Я уполномочен предложить вам миллион долларов.
Борис от души рассмеялся.
- Альберт Игнатьевич, за такие деньги я охотно продал бы всю мою небольшую библиотеку… Только боюсь, она не потянет и на крохотную долю!
- Два миллиона.
- О, вы настроены радикально… Хорошо, тогда я отвечу вам. Не знаю, что за книга имеется в виду… Наверное, какой-нибудь сверхраритет. Но я знаю точно, что у меня нет и никогда не было книги, которая могла бы стоить два миллиона долларов. Ничего похожего.
Монк взял длинную паузу.
- Послушайте, Борис… Думаю, я могу понять вас, вернее, мог бы, если бы… Вы рассуждаете так. Два миллиона долларов - большая сумма, но это всего лишь деньги. Книга же… Да, но поймите, вы никогда не сможете…
- Поймите и вы, - сказал Борис очень терпеливо. - У меня нет такой книги.
- Полагаю, - пробормотал Монк, - повышать цену дальше не имеет смысла. Вы откажетесь от любых денег. Вы не привыкли. Для вас что два миллиона, что пять, что десять, это всего лишь ряды цифр. А ведь ваша жизнь могла бы измениться. Измениться так, что…
- Почему вы мне не верите?
- Да потому, что вы лжете!
Борис поднялся из-за стола.
- Я ухожу.
- Подождите, - в голосе Монка впервые появились нотки неуверенности. - Сядьте…
Неохотно Борис присел на край стула.
- Хорошо, допустим, - сказал Альберт Игнатьевич. - Допустим, книги нет у вас…
- Не нужно ничего допускать. Ее нет.
- Но она может у вас оказаться…
- Не вижу, каким образом.
- Возьмите мой телефон. Позвоните мне, - Монк положил на стол визитную карточку. - Мое предложение остается в силе.
- Два миллиона? Или десять?
- Пусть будет десять, какая в сущности разница…
С недоверчивым изумлением Борис посмотрел на человека, для которого разница в восемь миллионов долларов ничего не значила. Кто он - чокнутый коллекционер? Или представитель такого коллекционера? Да нет, это абсурд. Никакой коллекционер не заплатит десять миллионов долларов за книгу. Или заплатит? Ушла же с аукциона за пятьдесят миллионов долларов картина, на которой изображено что-то вроде аляповатого букета цветов… Но кто сказал, что Монк собирается платить? Пообещать и заплатить - не одно и то же.
Борис взял визитную карточку. Там стояло только - "Альберт Игнатьевич Монк", и номер мобильного телефона. Больше ничего, но в углу карточки улыбался сфинкс. Поколебавшись, Борис все же сунул карточку в карман.
8.
Он снова был в том же лесу, куда его не так давно затянула кружащаяся воронка пурпурной мглы, хлынувшей с компьютерного экрана. Только теперь не было этой мглы. Борис видел все вблизи и вдали отчетливее, чем наяву; он вдыхал запах этого леса, впитывал его звуки, чистые, первозданные. В то же время он не мог осознать, где, в какой конкретно точке пространства находится он сам ; он словно был везде и нигде.
Но эта призрачная неопределенность продолжалась недолго. Из-за поворота лесной дороги
/того поворота, что прежде был скрыт пурпурной мглой/
появился всадник. Борис видел его со стороны, но одновременно он и был этим всадником, жил его ощущениями, его мыслями. Эта двойственность накладывала странный отпечаток. Борис-всадник думал на каком-то чуждом Борису-наблюдателю языке, мысленно произносил слова этого языка, и как же могло быть иначе? Борис же извне, Борис-наблюдатель, мог только отметить, что этот язык походил на немецкий. Современным немецким языком Борис худо-бедно владел. А это если и был немецкий, то такой, на каком говорили лет пятьсот назад…
Молния с треском разорвала хмурые небеса, потом еще и еще раз. Вот-вот разразится ливень, но это уже не так досадно: вековой лес позади, в просветах меж деревьями-великанами виден холм, а за ним - башни замка ландграфа Ангремского. Совсем скоро всадник будет в замке, его ждет отдых в трудном пути… В одном из его трудных путей.
Всадник был одет в простую кожаную куртку и узкие полотняные штаны, его вооружение составляли короткий меч у пояса и кинжал в ножнах. Похоже было, что о лошади он заботился значительно больше, чем о себе: ее голову прикрывал наглавник из грубой кожи, грудь и бока защищали железные бляхи. А на всаднике не было ни гобиссона, ни стального нагрудника. Он не носил даже легкого шлема, и его густые длинные волосы трепал ветер. Ниспадавшие пряди порой мешали ему видеть, но и видеть тут было почти нечего. Лес и дорога, башни вдали; вот и все.
Но если одинокий всадник уже предвкушал желанный отдых в замке ландграфа Ангремского, он с этим немного поспешил.
В лесу послышались громкие хриплые кличи, топот копыт. Не менее полутора десятков верховых на выносливых и неприхотливых аррерских лошадях окружили одинокого всадника там, где лес несколько расступался, образуя подобие поляны. Вооруженные мечами и булавами, они возникли как из-под земли… Их одежда не оставляла сомнений: это не солдаты. А кроме солдат, кто еще может передвигаться по лесу ландграфа вооруженным отрядом? Увы, ответ был очевиден.
Предводитель разбойников, огромный косматый детина, осадил свою лошадь, всматриваясь в лицо одинокого путника. Все черты этого лица, от высокого лба мыслителя до жесткого властного подбородка, говорили разбойнику о том, что перед ним не простолюдин. Но почему тогда он путешествует в одиночку и носит простую одежду? Разбойник явно не мог угадать, кто перед ним, и оттого чувствовал себя неуверенно. Видимо, чтобы преодолеть эту неуверенность, он заговорил насмешливо, подчеркивая свой варварский акцент.
- Эй! Кого это занесло в наши края, интересно бы знать, а, парни? - он оглянулся на своих головорезов, ища у них поддержки. - Тут ведь всякие попадаются. Идет себе старичок, ан глядь - епископ на прогулке…
- Зачем тебе знать, кто я? - спокойно откликнулся одинокий всадник. - Ты всегда просишь людей представиться, прежде чем ограбить их?
Разбойник ухмыльнулся.
- Не всегда, мой господин! Но грабить человека недостаточно знатного, может быть, ниже моего достоинства. Вот если передо мной граф, или там барон…
- Барон? Ну что же, пусть будет так. Барон фон Ниманд, к твоим услугам…
Предводитель шайки расхохотался, показывая обломки гнилых зубов.
- Вы еще и шутник, мой господин! Ну ладно, фон Ниманд так фон Ниманд. Будьте так любезны, барон, передайте мне тот красиво расшитый кошелек, что приторочен к седлу вашей лошади. Снаружи он мне очень нравится, а вот что там внутри?
- Кошелек действительно красив, - согласился тот, кто назвал себя бароном фон Нимандом. - И он не пуст. Но прежде чем прикоснуться к нему, не сбегать ли тебе к ручью, вымыть руки? Если тут недалеко, я охотно подожду.
- Вы и впрямь шутник, барон, - проскрипел разбойник с недобрым прищуром, в котором не осталось и следа былой задиристой насмешливости. - Но я тоже люблю шутки. А по мне не скажешь, правда? Особенно я люблю шутить над наглецами, разъезжающими по моей земле…
- Твоей земле? Я думал, это земля ландграфа Ангремского.