Эхо полетело по двору, попало в котел и заметалось, порождая бурю. Алекс вспомнил, что некогда в этом самом котле и вправду бури варили, мешая варево корабельной мачтой.
А потом варили похлебку, и мешали все той же мачтой. Над котлом поднимался туман, густой, как молочная пена, и выползал в распахнутые ворота. Он укрывал дерево с мертвецами, и те оживали, шевелились, разевали рты, глотая сытное варево.
- Война… война ведь окончена.
На том поле, укрытом пеплом, где на костях росли деревья, а сами кости цеплялись за память, и цепляли памятью случайных путников.
- Уже почти, - ответил змей.
- Почему… почему я?
Алекс подошел к креслу, сколоченному из грязных досок. Он коснулся кабаньих клыков, которые были острее стали, и не удивился, порезавшись.
Но кровь не вернула зверя к жизни, не разбудила тени и вообще ушла в песок, как вода.
- И почему здесь? Снот ведь говорила…
Лгала. Джек оказался прав: нельзя верить кошке.
- Иногда можно, - сказал Змей. - Но прости ее. Она тоже устала воевать.
- С кем?! С Варгом, да? У него белые косы. И конь чужой. Он убийца…
Но не убил Алекса и даже не позволил умереть.
- Кому-то приходится играть злодея.
- То есть, все это игра, да?! Они там умирали… мы… тоже, почти… я едва не умер! А Юлька? И Джек? И остальные все! И ты говоришь, что игра?
- Они все сделали выбор. А чего стоит выбор, который не был испытан?
Значит, испытание? Всего-навсего испытание? Дом с гремящими костями. Крышкина с ледяным ножом. Твердое море, которое выдавливает воздух. Закипающие легкие. Кровь, что расплывалась бурыми пятнами… мост и бездна. Тени…
- Страх убивает? В этом все дело? В этом?! Ну тогда радуйся: я больше не боюсь!
Змей неторопился с ответом. Он разглядывал Алекса, поворачиваясь к нему то одной, то другой стороной головы. И красные глаза то вспыхивали, то гасли. Огромная пасть, в которой с легкостью уместилась бы и косатка, и корабль, открывалась, но лишь затем, чтобы захлопнуться. Тогда раздавался скрежет, как будто суставы Змея заржавели, и теперь ему приходится бороться за каждое произнесенное слово. Алекс ждал и дождался.
- Наступит день и мир погибнет. Так она сказала Всеотцу, не убоявшись гнева, потому что не имеет страха тот, кто видел гибель мира. И хохотала, радуясь тому, что плюнула в единственный глаз лживого бога. Они все прогнили, мальчик. Они убивали, лгали, искали выгоды, растрачивая силу на склоки.
Алекс поднял череп, чувствуя его непомерную тяжесть, но с легкостью управляясь с нею. Он пересек двор и, пнув котел, расколол пополам. Обе половины изнутри заросли жиром и сажей, к ним прикипела кабанья щетина, и казалось, будто бы подбит котел Эгира звериной шкурой.
Змей поворачивался за Алексом, но и не думал препятствовать.
- Локи сказал им правду. И его привязали к камню кишками собственного сына. Змеиный яд лился ему на грудь, прожигая сердце… выжег. И в час Рагнарека на мачту Нагльфара подняли черный щит.
Котел ломался легко, а вот череп, ухмыляющийся огромный череп, выдержал удар, не подумав рассыпаться пылью. Трещин и тех не появилось на желтоватой гладкой кости.
Алекс обошел двор в поисках камня.
- Тогда война началась…
Огромное тело преградило путь. Змеиная голова толкнула, опрокидывая наспину, но Алекс вскочил, правда лишь затем, чтобы оказаться перед зеркалом третьего глаза.
Он видел море, которое злилось и швыряло волну на волну, словно не понимало, что бьет себя же. Носился ветер, падал на клинки, разрезая себя до снегу. И белая труха спешила укрыть корабли.
Их было бессчетно.
Резные драконьи морды скалились. Смеялись бородатые люди, гремели оружием. И тени валькирий слетались на звон. Крылатые, они кружили, словно падальщики.
А потом проснулись вулканы, и языки яркой желтой лавы выплеснулись на дно морское. Золотое копье молнии разрезало тьму, и корабли столкнулись.
Они сминали друг друга, крушили ребра, ломали весла, разбрызгивая деревянную щепу. Кипящая вода заливала нутро, и люди орали, но крик их тонул в шуме боя.
Валькирии ныряли, вылавливали мертвецов и уносили их. Куда?
- Сюда, - ответил Змей, улыбаясь во всю пасть. - Сюда, мальчик.
В котел, который вечно был пуст, ведь одним кабаном, самым огромным, не накормить восемь сотен героев. Как не накормить и богов, чей голод изначально неутолим.
И крылатые возвращались. А кипящее море глотало корабли, спеша забрать свое. И вскоре остались лишь двое: черногривый дракон и драккар из белого ясеня.
Они кружили, два листа в круговороте омута. И касаясь друг друга, нежно, вскользь, дарили удары.
Алексу пришлось вцепиться в Змея, чтобы устоять на ногах.
Море выкипало. Обнажались зеленые гребни гор и ущелья, заполненные слизью. Громыхало лишенное солнца небо. Оно раскололось и выплеснуло огонь, который летел диким зверем, покрывая все и вся. Горели валькирии, падали в грязь и в грязи оставались. Немо орали мертвецы, превращаясь в жирный лиловый пепел.
И бурая кровь богов стояла над землей. Она долго не занималась, а потом вспыхнула разом, добавляя жара в раскаленный мир. Все, что было живым, умерло.
- Не все, - возразил Змей.
Огонь породил воду и погиб, захлебнувшись дождями, которые шли и шли, бесконечны. В них выцветало небо, пока вовсе не истратило краски. Тогда оно замерзло, но дождь продолжал идти, наполняя чашу морского дна.
Муть оседала. Земля прикрывала раны панцирями льда и снега. И волчонок метался меж гранитных шрамов. Он выл, звал, плакал и грыз камни, как будто мог причинить им боль. Трещали волчьи зубы, и кровавая пена лилась из пасти. А на загривок опускался снег, и казалось, что это не снег - ранняя седина, которой все больше и больше. Потом же волк вовсе стал белым.
- Я не понимаю! - Алекс кричал, но вместо крика получался шепот.
На земле прорастали криворукие деревца, распускали лиловые дурманные цветы, и пчелами слетались к ним мары, несли вести из срединного мира о том, что живы люди. Целы их дома, а корабли ждут весны, чтобы выйти в море.
И никуда не исчезли томте-ниссе, домовые человечки, и прочие из хюльдуфолк, скрытного народца, что ульды держат стада, а усебьерны сторожат лес. Тролли портят сети и жернова, а грим выхаживает сердцецветы, готовясь встретить солнце…
- Мир был жив. Мир был мертв. Миры были связаны. И живое жило, а мертвое гнило. Гниль наполяла жилу Хвергельмира. А через нее и травило живое. Пока не отравило вовсе…
Наверное, это похоже на гангрену. Алекс смотрел какой-то фильм, это было очень давно, когда он еще был совсем другим Алексом и любил смотреть фильмы, есть в постели и подумывал тайно купить щенка, но побаивался, что отец велит щенка выбросить.
Тот Алекс не решился бы возразить отцу.
Теперешний не стал бы сомневаться, но ведь дело не в нем, а в гангрене. Серо-сизой гнили, которая завелась от царапины на пальце и ползла все выше и выше. Героя - Алекс не помнил его лица, только эту руку с толстыми вздувшимися пальцами - пытались спасти и руку пилили.
Пилили с куском здоровой, и Алекс думал, что это не правильно вот так высоко резать и отбирать больше, чем надо. Обидно, что он не помнит, чем все закончилось.
Наверное, спасли. Фильмы должны заканчиваться хорошо.
- Конечно, - Змей лег на кабаний череп, растирая его в пыль. Лишь клык остался, длинный острый мертвый клык, который лег в руку. Не меч, но нож.
А двор накрыла тень. Она упала на камни и разлетелась щепой.
- Хороший был бубен, - тихонько засмеялся Змей. - Хороший… Варг долго его делал. Бедный волчонок лишился себя, а теперь и бубна. Но все чем-то жертвуют.
Белая орлица рухнула с небес, и когти ее увязли в чешуйчатой шкуре. Неспеша Змей поднялся и рухнул телом о камни. Камни стали пылью. Орлица же, ударившись оземь, превратилась в человека.
- Привет, - сказал Алекс и руку подал. - А я боялся, что не найду тебя здесь.
Юлька встала. Она глядела не на Алекса - на змея - и лицо ее кривилось. Тогда Алекс понял, что Юльки уже нет, а существо, стоящее перед ним, просто на нее похоже.
У существа рыжие волосы и желтые птичьи глаза. Его руки и шея покрыты перьями, а пальцы - чешуей. Вместо ногтей у него когти, длинные, острые. И существо ударяет ими по Алексовой руке.
- Прочь! - клёкочет валькирия. - Прочь!
И Змей отступает. Он умудряется развернуться на одной точке.
- Стой! - Алекс бежит к воротам, запирает их, но бесполезно - над головой возникает живая арка змеиного тела. - Стой! Ты куда?
- Я обещал моему брату, что приду за ним. Он заслужил отдых.
- А я? Мне что делать?
- Ты знаешь.
Змей исчез в щели между корнями, которая выглядела слишком узкой для него. И Алекс, упав на четвереньки, заглядывал в дыру, кричал, пока не охрип. И лишь тогда поднялся, чтобы нос к носу столкнуться с валькирией.
- Сгинь, - сказал он. - Нет. Стой. Отпусти ее, пожалуйста.
- Зачем?
- Отпусти.
Валькирия закусила губу.
- Я лучше.
- Нет!
- Я сильная. Я не боюсь. Я лучше.
- Нет! - он шагнул к ней, и крылатая не отшатнулась, не ударила. - Ты не лучше. Это ее тело и ее жизнь. А тебя нет. Давно уже нет. Ты только думаешь, что живешь, а на самом деле…
Она мертва, как и все, кто встречался на пути. Мир мертвых полон мертвецов. И выходит, что сам Алекс тоже… наверное, да, но уже не страшно.
И черепа скалятся, кивают, подтверждая догадку.
- Отпусти, - попросил он, убирая руку с кабаньим клыком за спину.
Это правильно. Мертвому - умереть. Тогда живое выживет.
- Пожалуйста…
- Нет, - валькирия улыбнулась.
- Ну тогда хотя бы…
Здесь нельзя лгать. И кровь бессильна. Но если верить в чудо, то все получится.
- …обними меня.
И она шагнула навстречу, расправляя крылья, готовясь впиться когтями в грудь, вырвать душу. И Алекс слышал ее желание также явственно, как треск корней мертвого дерева и мысли в пустых черепах.
Он позволил коснуться себя, и лишь затем ударил, вгоняя кабаний клык меж ключиц. Брызнула кровь. На руки. На одежду, и без того измаранную.
- Бель…вёрк, - сказала валькирия, сжимая когти на сердце.
Она тащила душу, выдирая из тела. Тяжело хлопнули крылья, и острое перо рассекло щеки и руки, но Алекс лишь сильнее навалился на осколок клыка.
- Бельвёрк! - валькирия рванулась в небо и выдрала-таки серый клубок. Она взлетела, крыльями сбивая ветви, кости, орошая корни красным дождем. И потеряв серый шар, скатившийся в змеиную нору, сама же рухнула. Ее Алекс поймал и даже сумел удержаться на ногах. Положив к корням, он глядел, как тает птичья желтизна в глазах, а черты лица смягчаются, возвращая ту, прежнюю Юльку. Падали перья мертвыми листьями. Исчезали когти.
А сердце все работало и работало, удерживая на краю. Когда же Юлька открыла глаза, Алекс заплакал. Он больше не стыдился слез, как не боялся показаться смешным.
- Ты… ты вернешься домой… уже скоро… скоро совсем.
Он зажал дыру ладонью, но кровь продолжала течь. Она выходила толчками и ударяла в руку, как будто отталкивая ее.
- Вернешься, и все будет хорошо. Ты забудешь… ты все забудешь.
Его тоже. Не сразу, но когда-нибудь потом. И наверное, это правильно, но все равно горько.
- Ты будешь жить. Все будут жить. Мертвое умрет. Одно умрет, другое родится. Понимаешь? Это ведь просто! Убить мертвое. Оживить живое.
- Ты плачешь? - ее удивление не задевает.
Ее пальцы касаются щеки и подбирают слезы.
- Ты уже… холодный.
Это потому что душу украли. Но холод не мешает. Так даже лучше: скоро все заледенеет и боль, рождающая слезы уйдет.
- Скажи правду, - Юлька щурится, как будто больше не видит его. - Варг… ты должен… ты обещал.
- Какую правду?
Алекс ловит ее пальцы губами. Пальцы в крови и кровь эта сладка.
- Что я для тебя?
Крови много. А он голоден. Он никогда прежде не был настолько голоден. Еще немного и от голода Алекс лишиться разума. Теперь, пожалуй, он способен понять милосердие Варга.
Но Варга нет. А кровь рядом. И кто запретит ему сделать глоток. Всего-навсего крошечный глоток?
И он наклоняется низко, прижимаясь лбом к ее лбу, обнимая лицо ладонями, трогая губами губы.
- Правду? Ты для меня - все. Ты мое небо. И мое солнце. Воздух, которым дышу. Я не хочу дышать без тебя. Я не справлюсь один. Ты… ты помни обо мне, хорошо? Сколько сможешь. Я буду слышать. Наверное. Я думаю, что буду, хотя не знаю как оно… ты еще скажи отцу, что я… я знаю про него. И он правильно все сделал. Но это не важно. Просто помни обо мне, пожалуйста…
Она ушла очень тихо, как раньше, словно, опасаясь перебивать его. Алекс же говорил и говорил, голосом заполняя тишину. И только когда кровь, засыхая, сцепила пальцы, он замолчал.
Поднявшись, Алекс обошел дерево, меж корней которого проклюнулись зеленые побеги. Они стремительно росли, обвивая ствол, норовя забраться выше и выше.
Мьёлльнир лежал там, где Алекс его выронил. И это было несправедливо по отношению к молоту.
В руках Юльки-Свавы он смотрелся лучше.
Алекс принес бы им цветов, если бы в Асгарде росли цветы. И он вернулся во двор, собрал букет из ржавых клинков, который возложил к ногам.
В змеином лазе клокотал родник. Вода его была холодна и горька, но Алекс пил, заполняя ей каверну выдранной души. Стащив рубашку, он намочил ткань и вытер лицо, шею, плечи.
Алексу не приходилось лазить по деревьям, но он не сомневался - справится. И мертвый ясень любезно подставил ветвь.
Все просто: есть плюс, есть минус.
Два полюса, как в физике. А между ними - ток течет. И если даже ток - не совсем ток, но если минус есть, то плюс обязан появиться.
И Алекс, стиснув зубы, карабкался выше и выше. У самой вершины его ждала петля из седых волос. Алекс возложил ее на шею и шагнул с ветки за миг до того, как копье побега пробило грудь.
Древо мира смешало кровь с собственным соком и подарило роднику, знакомя Асгард с новым богом.
Души у него не было. Но богам не нужна душа.
Сердце Александра Семеновича Баринова остановилось в ноль часов тринадцать минут. Реанимационные мероприятия не принесли результата. Вершинин лично зафиксировал факт смерти, второй за эту ночь.
Теперь он хотя бы знал имя.
Но легче от этого не становилось.
Часть 0. Точка отсчета
В три часа пятнадцать минут Алла Ивановна, работница скотобойни, проснулась и поняла, что убивать коров неправильно. Поднявшись с постели - гражданский супруг вновь утащил одеяло и, завернувшись в него с головой, храпел - Алла Ивановна проследовала в ванную, а уже оттуда - в зал. Бабушкино платье, по-старомодному длинное, просторное, пришлось в пору, а заодно прикрыл длинный хвост с кисточкой, который появился неизвестно откуда, но совершенно не мешал. На плечи Алла Ивановна накинула оренбургскую шаль. А вот туфли на ноги вовсе не налезли, но Алла Ивановна ничуть не расстроилась.
До работы она шла пешком, и радовалась тому, что предстояло сделать.
Проходную она миновала в полшестого утра, и сонный вахтер не обратил на Аллу Ивановну внимания, равно как и сторож.
Он проснулся лишь на скрип двери и закричал, замахал руками, пытаясь остановить реку коровьих тел. Животные спешили на свободу, рвались, застревая в узких воротах загона, но проталкиваясь. И Алла Ивановна шептала им, что уже скоро, совсем скоро, все для них переменится. Она стояла в стороне от потока, но удивительным образом умудрялась касаться каждой коровы. И те менялись, как менялась и сама Алла Ивановна.
- Чего ты творишь, Ганищенко! - закричал сторож, замахнулся было дубинкой, но не ударил.
Ему вдруг увиделась мама-покойница, к которой он третий год кряду собирался наведаться, да все откладывал… потом сработала-таки сигнализация, но стадо и Алла Ивановна были уже далеко.
Она вела своих коров к холму, к новому дому, в котором хватит места для всех. На проселочной дороге оставались трехпалые птичьи следы…
Дед Охря числился при больнице еще с войны, когда, лишившись ноги и глаза, стал к службе негоден. Его выкинули в тылы, в эту самую больничку, при которой он и остался, потому как больше идти было некуда. Потом-то, конечно, все исправилось - деда Охрю догнали медалька и ордер на квартиру. Но жилье - жильем, а работа - работай.
Работа его держала и тогда, когда искалеченный, он был ненавистен сам себе. И потом, после смерти жены, женщины тихой, достойной, родившей троих. И сейчас, когда эти трое грызлись за родительскую квартирку, а дед Охря спасался от лютой злобы их проверенным способом.
Обойдя больничку по периметру, дед Охря остановился у клумбы с розами. Цветы болели. Давненько уже, и завхоз не раз и не два грозился повыкорчевать кусты, но все руки не доходили.
Дед Охря цветы жалел. И жалеючи коснулся острого шипа, а тот возьми и кольни палец.
Кровь полыхнула жаром, испепелив больное сердце. Дед Охря только и успел за грудь схватиться да подумать, что так оно даже лучше. На работе жил, на работе и помер.
Только помереть не дали. Он вдруг увидел больничку иначе, сразу и снаружи, и изнутри. Снаружи были толстые стены и крыша с мозаикой шиферных листов, тяжелая подушка фундамента и корни, уходящие в самую глубь земли. Изнутри больницу наполняли вещи и люди. Удивительнейшее дело, но дед Охря знал в лицо всех. Скрипучую кровать с трещиной на ножке из третьей палаты, и скрипучую же, вечно недовольную санитарку, которая подворовывала мандарины из тумбочек. Капризный холодильник в сестринской второго поста, и самих сестричек… врачей… больных… случайных гостей, которым доводилось оказываться под крышей…
- Непорядок, - сказал дед Охря старой трубе, которой вздумалось дать течь. А когда труба не отозвалась, он попросту шагнул в стену.
Ближе к полуночи Ольга Ларионова по кличке Ляля поняла, что умрет. Понимание пришло вместе со стволом, приставленным к затылку и длилось недолго.
- Ша, Петруха, - сказали сзади. - Не марайся об шалаву…
Они заспорили на каком-то своем языке, который Ляля вдруг перестала понимать. Она стояла на коленях, прижимая ладони к голым ребрам.
Хоть бы сразу… хоть бы не мучили.
Ее подняли за шею и тряхнули. Поволокли. Ляля перебирала ногами, которые разъезжались и норовили подломиться. И подломились, когда рука на шее исчезла, а в спину ударили.
- Хуле… несчастный случай, - произнес Гарик, облизывая короткую губенку. - Пьяная шалава полезла к медведю.
Тогда-то Ляля и поняла, где находится: в загоне.
Медведя Петруха прикупил по случаю, для солидности и веселухи ради. Веселуха обыкновенно наступала на третий день пьянки, когда в затуманенных спиртом мозгах рождалась гениальная идея. Идея всякий раз была одна и та же, но воплощения ее ради на Петрухину дачу привозили собак и выпускали их к медведю. В этот самый загон с высоким проволочным забором и песчаным манежем.
Псы рычали, визжали и бросались на зверя. А он деловито драл их на куски.
И Ляльку разорвет.