* * *
- Вам куда, гражданин? - спросила Сова в стеклянной будочке. Отложила вязание и мигнула желтыми очами.
- В редакцию. Вот, выпишите пропуск.
На протянутый паспорт она даже не взглянула:
- Что значит "в редакцию"? У нас тут на каждом этаже, знаете, нараган ардал. Чалисса.
- Что, простите?
- Чалисса. Куг алон хотя бы.
Он почувствовал, как холодеет кожа между лопатками - там, где шрамы от когтей. Не выдержал, оглянулся: обычные стеклянные двери, по ту сторону - скверик, лавочки, на ближайшей несколько мужчин: курят, смеются, один поглядывает на часы. Нет, уже швырнул сигарету в урну и побежал к сигналящей машине с логотипом на дверце.
- Гражданин, так что?
- Мне в "Вечорку", - сказал он торопливо. - Я ведь бывал у вас здесь, вы должны помнить.
Сова пожала плечами и взяла паспорт. Писала, оттопырив маховые перья и поклацывая от усердия клювом, один глаз не сводила со старика.
- Все, идите. Куда хоть - знаете? Гражданин? Чуфлонг?
Он покивал и, не огладываясь, зашагал к лифту. Уже оттуда украдкой, на миг единый, обернулся. Сова горбилась над вязанием, со спины казалась похожей на обычную старушку-вахтершу.
Это почему-то поразило его сильнее прочего.
На пятом он миновал длинный коридор: справа двери, слева фото в рамках, бликующие в свете люминисцентных ламп. Он нарочно даже попытался разглядеть хотя бы одно, вставал так и сяк, но видны были только отдельные фрагменты: то чья-то рука, то хохолок, то неожиданно крупный, влажный глаз.
- Эй, а вы, простите, к кому? - Из ближайших дверей, высунувшись, на него уставилась кудрявая девица. - А, вы, наверное, к Чарыгину, художник, да? - Обернулась: - Галь, Чарыгин у себя? Куда это еще уехал, к нему ж художник вот… Седлову? Так и сказал? Пф! Ты в это веришь? Наивная!..
- Простите…
- Да-да, - покивала девица, - вам к Седловой, в четвертую.
Старик не двинулся с места. Выпятив подбородок, отчеканил:
- Редактор у себя? В которой?
- В седьмой вообще-то, но…
Он уже шагал, громыхал каблуками, даже дорожка не могла пригасить этот грохот.
Привычным движением распахнул дверь, проронил встрепенувшейся секретарочке:
- У себя?
- Он не прини…
- Меня - примет.
И сразу, трижды ударив костяшкой по табличке, вошел.
- Здравствуйте!
- …я тебе говорю: на первую полосу мы это не поставим! Какая на хрен!.. Кто это купит?! - Поджарый лысеющий человек прикрыл трубку рукой и молча поглядел на секретарочку. Та выдвинулась откуда-то справа, из-за старика, и открыла было ротик… - Кофе мне! Вы по какому, уважаемый?..
- Я к вам, - сказал старик. - Мне чаю. - Он пересек кабинет и сел перед лысеющим. - Я - Васильчиков, если вы вдруг, Петр Палыч, запамятовали.
- В общем, - процедил в трубку Петр Палыч, - нет. Извини, Никита, при всем моем. С этой еще историей про… А ты как думал?! Знаю, конечно. Поэтому на шестнадцатую - и точка. При всем моем. Да, как обычно. Все, дорогой, нет времени.
- Я по делу, - сказал старик. - Это серьезно.
- Не сомневаюсь. Вы, простите, прослушал, - кто, собственно?
Старик аккуратно, как козырь на последнем круге, выложил перед ним раскрытый паспорт.
- "Васильчиков Иван Корнеевич", - прочитал редактор. - Очень приятно. - Он посмотрел на часы, поджал губы. - Чем могу быть полезен?
Старик поймал его взгляд и какое-то время просто смотрел и молчал. Глаза у редактора были внимательно-стеклянные.
В кабинет прокралась секретарочка, звякнув, поставила между ними подносик.
- Я по поводу фильма, - сказал старик. - Вы, Петр Палыч, его видели? Это ложь, и ложь в квадрате. Я решительно…
- И я, - согласился, вставая, редактор, - и я, тоже решительно. Опаздываю. - Он нажал пальцем на ухо бронзового медвежонка, из спины которого, как копья, торчали две перьевые ручки. - У меня тут человек… Отведете к Чарыгину, я - на вокзал. Пусть - интервью и даст аналитику: на первую и продолжение на шестнадцатой. И мне перезвонит.
Он вышел, на ходу доставая мобильный.
- Никита?.. - донеслось из приемной. - Вот, дорогой, что я тебе галларук индо ралом….
Старик задумчиво подержал на весу чашку, подул и отхлебнул; чай был с медом, пах травами, летом, детством.
Листья громадной африканской пальмы вдруг качнулись на сквозняке.
- Здравствуйте, - сказала пухленькая Свинка. - Это вы к Чарыгину? Нет его, пойдемте со мной. - По дороге она все шмыгала носом и покашливала. - Кондиционеры, - зачем-то объяснила старику, - это из-за них.
В большой комнате, разгороженной столами и кадками, кондиционер был всего один, как раз над столом Свинки. Стоявшая рядом пальма - копия той, редакторской - трясла листьями, словно в припадке падучей.
- Садитесь. - Свинка пробралась за стол, шмыгнула-хрюкнула, вздохнула: - Рассказывайте, я слушаю.
Старик заговорил - и она, не меняясь в лице, застучала: туки-туки-туки-тук! туки-туки-туки-тук! В какой-то момент ему захотелось даже перегнуться через стол, чтобы понять, пишет она или просто тарабанит по клавишам.
Рядом, у старика за спиной, о чем-то спорили, иногда посмеиваясь. В конце концов он развернулся:
- Молодые люди, вы не могли бы чуть потише!..
На него посмотрели недоуменно, кивнули. Их было трое, на столе разложили какие-то карточки, тыкали пальцами.
- Нет, - повторила одна, - этого не может быть… это бред, конечно. Чтобы сразу по всей стране: вставали, выходили и пропадали. И байки эти про новые звезды - ну откуда они возьмутся, новые-то? Ну ты что, на календарь-то посмотри, не в эпоху легенд живем, да? Говорю тебе, очередная дробинщековская фишка.
- Так он же сам в панике, бюджет не отбили…
- Вот и дергается, креативит. В первый, что ли, раз?..
Ее поддержали, с облегчением и радостью: конечно, мол, что же, мол, еще!..
Свинка кашлянула - на сей раз с намеком.
- Вы остановились на том, что эта лента оскорбляет…
Он закончил свою мысль - уже без прежнего пыла. Увидел себя как будто со стороны, как будто чужими рептильими глазами посмотрел: явился старикан качать права, восстанавливать справедливость. А кому она нужна? Вот им - точно нет.
Скомкал финал загодя продуманной речи, просто оборвал на полуслове.
- Я могу идти?
- Подождите минутку. Мариш, передай распечатки!..
Та, за соседним столом, оторвалась от фото, взяла из принтера только что выпавшие листы и протянула старику.
- Распишитесь там, - сказала Свинка, - на каждом. Что с ваших слов записано верно. А то, знаете, некоторые потом претензии… нам теперь велят всегда визировать.
Он расписался, не читая.
- "Васильчиков"? - переспросила Свинка. - А вы, простите, случайно не родственник?..
- Похож?
Она засмеялась:
- Ни капельки! Но знаете, иногда же бывает: родственники, а друг на друга вот совсем… А вы его сын, да? Или внук? Знаете, когда нам в школе о нем рассказывали, я всегда себе представляла не то, как он со зверьми сражался, даже не войну, а как он огонь в осажденный город нес. И вот сколько мимо Марсового ни хожу - всегда мурашки по спине. Не могу понять: как это вообще… жутко, наверное, было. Что вы так смотрите?
- Ничего. Простите, показалось.
Выходя, он еще раз оглянулся. Нет, все-таки не пышненькая девушка, все-таки Свинка.
Показалось.
* * *
Ряды надгробий тянулись вдаль - ровные, по-солдатски стройные. Над каждым раскинуло металлические ветви стилизованное изображение чудо-древа.
- Это же так просто, - сказал Крокодил. Они шли к выходу: старик впереди, Крокодил - чуть позади, почему-то все время держась за пределами видимости. - Просто как дважды два… Курить будете, Иван Корнеевич?
Старик мотнул головой.
- Как вам угодно. - Он клацнул портсигаром, затянулся. - Иван Корнеевич, в конечном счете я - все, что у вас есть. Не "осталось" - именно "есть", и было всегда. Не злитесь на них - они не виноваты. Они ценят то, что вы для них сделали, но ценят по-своему. Ваши победы - настоящие победы, ваши подвиги - настоящие подвиги. Только вам они не принадлежат и никогда не принадлежали. Наконец-то вы начинаете это понимать.
- Что там в Африке? - резко спросил старик. Проходивший мимо седоватый мужчина с букетом гвоздик покосился на него и ускорил шаг. - Как жена, как дети?
- Не надо, - сказал Крокодил. - Лучше сразу. Будет больнее, конечно, по-другому и не может… Но лучше сразу. Видите, я и сам уже ухожу от темы; ваше влияние!.. А ведь это так просто. Всего лишь признать. Она улетела нынче утром?
- Я проводил ее до аэропорта, - скупо кивнул старик. - Как будто это могло ее остановить…
- Конечно, не могло. Но, конечно, вы должны были попытаться. Только перестаньте себя обманывать: вы никогда ее не любили. Вы же бесстрашный, последнее, что вас испугало, - тот дурацкий умывальник в детстве, - с него-то все и началось. Хрупкая штука - человеческий организм: убегая, упал, ушибся головой… казалось бы… а чем все обернулось. Хуже мины замедленного действия. - Крокодил затянулся, со змеиным шипением выдохнул. - И вот вы стали бесстрашным героем, взрастили в себе это бесстрашие - ну так признайте, что Елена Сергеевна, Лялечка, нужна была вам как символ. Как знак тех времен, когда вы были совсем другим.
- Где твоя тень? - спросил вдруг старик. - Почему ты без тени?
- И поэтому, - спокойно продолжал Крокодил, - вы не хотели, чтобы она улетала. Ваш последний якорь, фигурально выражаясь. После того как остальные ваши соратники ушли, так или иначе… - Старик не оборачивался, но знал, что Крокодил сейчас кивнул в сторону надгробий. - Что у вас осталось? Да и чего, собственно, вы хотите?
- Где твоя тень?!
- Вы хотите признания? Почестей? Были и будут почести, признание, слава. Грех жаловаться, Иван Корнеевич, - вы ведь не бездомный, не валяетесь где-нибудь в подворотне, вымазанный в грязи. Знаменитость, спаситель Петрограда, символ города. Достопримечательность. Но вы ведь желаете большего: чтобы они жили по вашим законам. А это невозможно. Не та точка цикла. - Крокодил помолчал и добавил, как будто с неохотой: - Вам почти удалось. Вы почти смогли, дважды. Зов к приключению, сражение с чудовищем, испытания, помощники, апофеоз, возвращенье, борьба у порога, благо, которое герой приносит с собой… и так два цикла кряду. Вы долго удерживали мир и миф. Но вам захотелось покоя: возраст, болезни… все это очень по-человечески. Слишком по-человечески.
- Где, - задыхаясь, в третий раз повторил старик, - гд-де тв-в-воя т-т-тень?!
- Вы - моя тень, - сказал Крокодил. - Или скоро ею станете. Впрочем, есть и другой путь. Решить, что я - плод вашего воображения. Что мина проснулась и начала тикать - там, в вашей голове. "И все смешалось, - процитировал он, - кони, люди…"
- Тебе не удастся, н-н-нет… Ник-к-когда! Господь-Медведь, да что я вообще?.. Кто же верит Крок-к-кодилу?
- Тот, - спокойно сказал Крокодил, - кто никогда не верил в Медведя.
Старик резко обернулся. Крокодил стоял перед ним - в коричневом пиджаке от лучшего портного, но уже поношенном, сшитом года три назад. Широкий потертый шарф свисал наподобие галстука. Штаны были в крупную клетку, слегка выцветшие.
- Зря вы… - сказал Крокодил. - Теперь вам будет труднее поверить в… - он неловко покрутил когтистым пальцем у виска. - Впрочем, сейчас мы это…
- Простите, - позвали у старика за спиной, - у вас не будет покурить? - Дама с блестящим от пота лицом и жирно накрашенными губами, в костюме слишком плотном и жарком для такой погоды, показала зажигалку. - Вот, ее взяла, а сигареты забыла, торопилась.
- Я давно бросил, сразу после войны… - начал было старик.
Она посмотрела так, будто говорил он это с папиросой во рту.
Машинально хлопнул себя по карманам и обнаружил в правом огромный портсигар с сине-белым треугольником на крышке. В треугольник вписан был алый глаз.
- Вот, пожалуйста. - Старик раскрыл портсигар и увидел, что не хватает сигарет пяти-шести.
Женщина взяла одну, потянула носом:
- Боже, неужели Gold Virginia?..
Он торопливо кивнул, дождался, пока она уйдет, и обернулся, уже зная, что никого рядом с ним не будет.
Так и вышло.
Зашагал по дорожке к воротам, помедлил и швырнул портсигар нищему в смешной спортивной шапочке. Тот забормотал что-то насчет "храни тебя Господь", раскачиваясь и кланяясь, точно китайский болванчик.
- "Захотелось покоя"? - сказал ему старик. - Что он имел в вид-ду? Ведь я… всю жизнь же, только для других, я и сейчас… и сейчас!..
Нищий отчаянно закивал и взглянул по-собачьи, с надеждой. Старику сделалось тошно.
Пошел к метро. Повсюду были гирлянды, растяжки, воздушные шары. Дети смотрели ему вслед, завороженно разинув рты. Взрослые уважительно кивали. Он кивал в ответ, едва различая, кто перед ним.
Очень хотелось курить.
Город творил с ним непонятное: миновав Гренадерский мост, старик вдруг оказался перед Дворцовой. Здесь готовились к параду; маршировали войска, и он вдруг сообразил, что форма на них - не нынешняя, тогдашняя. Показалось: узнаёт лица. Не по отдельным чертам - по выражению, по взглядам.
- "Пок-коя"? - сказал он в никуда. - "Пл-лэ-лэ-лод воображ-жения"?
Солнце светило ярче прежнего. Ни пятнышка, ни отметинки на сияющем шаре.
- Не "дважды", - сказал старик. Люди уже косились на него, какая-то мамаша подхватила двух дочурок и потащила прочь, не обращая внимания на их вопли. - Не дважды - трижды!
Город затаил дыхание. Признал, расступился, распахнул перед ним свою изнанку: от Дворцовой до Васильевского острова - два шага, сразу на Средний проспект и к "Детскому миру".
Внутри было не протолкнуться, особенно возле витрины с резиновыми масками. Люди, звери - все выстроились в разномастную очередь, покупали, и здесь же примеряли, и бежали к зеркальной панели посмотреть - ладно ли сидит? Маски сидели как влитые. Покупатели смеялись, тыкали друг в друга пальцами, корчили потешные рожи.
Он едва протиснулся через эту толпу, поднялся на этаж выше, нашел то, что было нужно. Выбил чек и направился к выходу, сжимая в руке пакет с картонной коробкой. Нес бережно и твердо, как младенца.
Над Александровским парком висел брюхастый дирижабль-дракон, застил солнце. Люди ходили, запрокидывая головы, и тыкали пальцами. Старик сел на лавочку отдышаться. Всего пять минут, сказал себе. Уже скоро.
- Зря, - сказал ему Крокодил. - Глупо, не оценят. Это будет фарс, позор. Из героя - в юродивые? Зачем все перечеркивать? Вспомни Первое Звериное. Войну вспомни. Усатого хотя бы. Даже вот в кинотеатре - это было достойно. Пафосно, но достойно. А сейчас… Безумие, больше ничего. А может, ты испугался? Струсил? Забиться в клетку, только бы не видеть, не слышать… А?! Ведь скажут, что испугался или сошел с ума, ты же знаешь. Ведь не п-п-поймут же!..
На скамейке напротив компания подростков громко смеялась и шелестела пакетами: в бумажных были бутылки, в серебристых - чипсы. Вокруг вертелся и подпрыгивал кудлатый цуцик, хватал зубами за штанину то одного, то другого.
- Вот ради кого? - спросил Крокодил. - Ради них? И ты-ты-тогда, и с-с-сейчас - все ради н-них?
Подростки, перебивая друг друга, болботали, отчетливо, но слов он не понимал. Как будто что-то щелкнуло в голове, как будто отжали тугой рычажок: все вокруг двигались словно по ту сторону подкрашенного алым экрана, и говорили несуразно, и глядели с уважительной издевкой (как? - он и сам не объяснил бы). Он вдруг показался себе ожившей фигурой, сторонним наблюдателем, персонажем, героем, шутом.
Цуцик потерял всякую надежду растормошить подростков, метнулся к старику, цапнул за штанину и дернул. Несильно - но ткань порвалась легко, будто это была бумага, писчая бумага.
Он встал - и цуцик с испуганным визгом сиганул к хозяевам, под лавку. Те замолчали.
Старик шел к ним, расправив плечи, коробку держал в правой, как винтовку.
Как шел когда-то к Петропавловке вызволять из лап Гориллы семилетнюю Лялю. Как шел, неся осажденному городу огонь. Как шел к выходу из кинотеатра.
- Бундолор алли! - сказал вихрастый подросток. Дернул кадыком, провел рукой по волосам. - Агру. Ен кандолир…
- Ничего, - ответил ему старик. - Ерунда какая. Подумаешь - штаны.
Он вскрыл упаковку, вынул пластмассовую саблю, аккуратно опустил коробку в урну.
И зашагал по дорожке - высокий, сверкающе-седой. Как на параде.
* * *
Его сумели остановить только возле круглых куполов медвежатника. Сперва не приняли всерьез, потом, когда поняли, слишком долго тянули.
На окрики он не реагировал; махал саблей и кричал: "Кара-барас!"
Люди боялись к нему подходить. Наконец приехала карета с санитарами и ружьем. Дозу снотворного точно рассчитали, после несколько раз перепроверяли; врачи не были виноваты. Они вообще подоспели в самый последний момент.
Он к тому времени уже развалил металлический забор перед вольерами, снес замок на ближайшей клетке и начал рубить прутья…