- Именно взаимная любовь и несет в себе основную трагедию, - молвил Николай Григорьевич. - Вспомните хотя бы Шекспира. Где страсти всего ужаснее? Где более всего льется крови? Там, где на любовь мужчины женщина отвечает любовью… Отелло и Дездемона, Ромео и Джульетта… Лучше бы, право, обе эти достойные дамы ответили отказом! Ваша любимая опера какая?
- "Кармен", - сказал я первое, что пришло в голову. И просвистал несколько тактов арии Тореадора.
Господин Скарятин слегка поморщился, но затем черты его разгладились.
- Даже и здесь бедой всему - взаимная любовь… Хозе не должен был поддаваться заигрываньям Кармен, а Кармен не должна была влюбляться в Тореадора (который, заметьте, тоже в нее влюбился). А взять "Аиду"? Боже, одно только расстройство… Поэтому я и предпочитаю "Гамлета". Там никто никого не любит.
- В "Гамлете", кажется, тоже почти все умирают, - заметил я.
- Умирают, - сердито ответил Николай Григорьевич, - но это, по крайней мере, не выглядит таким идиотизмом! Я измучен репетициями… - Он вздохнул и поглядел в пустое пространство, туда, где скрылась Софья. - Если бы вы знали, Трифон Кузьмич, - прибавил он, по обыкновению путая мое имя, - какая сложная штука руководить театром! Я ведь учитываю еще коммерческую сторону… Впрочем, что коммерческая сторона! С коммерцией легко справляется и Аннушка. Она у меня умница. А вот морально-нравственная сторона, так сказать, недопущение лиц одного сорта смешаться с лицами другого сорта… Во избежание могущего быть скандала, разумеется. Я выше предрассудков, если вы обо мне сейчас неправильно подумали. У меня имеются убеждения, но предрассудков нет ни одного.
- В таком случае, почему вы против заказывания гробов? - спросил я.
- Потому что вы, молодые люди, взяли за моду заказывать себе гробы исключительно ради издевательства над Потифаровым, - ответил Николай Григорьевич. - Вы ходите к нему и слушаете его речи, не вникая в глубину его сердечной раны. А он действительно считает себя полезным членом общества.
- Что же дурного в том, чтобы поддерживать эту иллюзию? - возразил я. - Любой человек в ней нуждается. Только волостного писаря обеспечивает ею государство за казенный счет, а такие, как Потифаров, ищут признания у ближних.
- Вы познакомились уже с Софьей Думенской? - спросил вдруг Николай Григорьевич. Он показал рукой на пустошь. - Ее имение "Родники" - вон там, несколько верст по дороге… Бывали у нее в гостях?
- Нет еще.
- Ну, как-нибудь побывайте… - Он вздохнул. - Видите ли, Терентий Васильевич, Софья Дмитриевна - неоднозначная особа. Весьма неоднозначная. И в своем роде могущественная.
- В каком роде? - быстро спросил я.
- В своем… Неподражаемом, - прибавил Николай Григорьевич. - Немногие осмелились бы сказать вам то, что скажу сейчас я. Софья Дмитриевна - мой друг. Да, я считаю ее своим другом! И повторил бы это еще раз… Однако даже между друзьями не все бывает гладко. Запомните это, мой молодой… мой молодой друг.
Он пожал мне руку своей холодной рукой и удалился. Я долго еще стоял на пустоши, продуваемой всеми ветрами, и глядел по всем сторонам света: то в сторону "Родников", то в сторону Лембасово, то в сторону Потифаровского домика, то в никуда - в бескрайность печальной равнины, простертой до самого Санкт-Петербурга.
Потом я продрог и поспешил возвратился к себе в "Осинки".
* * *
У меня возникло несколько вопросов к управляющему, поэтому я вызвал его, едва лишь переоделся и всунул ноги в разогретые возле печки войлочные туфли.
- Побывали у Потифарова, Трофим Васильевич? - осведомился Витольд.
- Да, и гроб заказал. С собаками и лошадьми.
Витольд поморщился:
- Потифаров не умеет изображать лошадей.
- То-то он отказывался! - усмехнулся я, довольный собственной проницательностью. - Однако я настоял.
- Напрасно, он теперь в обиде.
- Я не могу постоянно наступать себе на горло из страха кого-то задеть или обидеть.
- Вы не похожи на человека с оттоптанным горлом, Трофим Васильевич, - отозвался Витольд. Он выглядел уставшим и раздраженным.
- Кстати, в какую цену станет мне гроб? - поинтересовался я.
- Рублей в двести, - быстро подсчитал Витольд. - За лошадей, может быть, придется доплатить отдельно… С Потифарова станется взять несколько уроков в Академии Художеств и потом предъявить вам счет. Но это ничего, вы можете себе такое позволить.
- Ясно, - сказал я, наслаждаясь теплом от войлочных туфель.
- Что-нибудь еще? - осведомился Витольд.
- Да, - сказал я, не позволяя ему уйти. - На обратном пути я видел, как Софья Думенская о чем-то очень резко говорила с господином Скарятиным.
Витольд неопределенно двинул бровями.
- Это абсолютно ничего не значит. Софья вечно с кем-то резко говорит. У нее странный характер. И она любит пугать, смущать или ставить в тупик. Это доставляет ей наслаждение.
- Он выглядел чрезвычайно огорченным, - настаивал я. - У вас есть на сей счет какие-то предположения?
- Одно время Николай Григорьевич близко сошелся с Софьей Дмитриевной, - медленно произнес Витольд. - Дружески сошелся, я имею в виду, - прибавил он, видя, что я скорчил гримасу. - В моих повествованиях, Трофим Васильевич, как правило, отсутствуют скабрезные намеки. Любые пикантные обстоятельства я обозначаю приличествующими словами, так, чтобы не оставалось недосказанностей. Это так, на всякий случай замечание.
- Понятно, - кивнул я, сгорая от любопытства. - Стало быть, у господина Скарятина с Софьей имелись какие-то общие дела?
- Что-то вроде того… Какие - не знаю, - сразу же предупредил Витольд. - Вероятнее всего, ничего страшнее совместного выпекания кексов. Вполне в духе Софьи Дмитриевны обставлять это невиннейшее занятие зловещей таинственностью. Так или иначе, Софья бывала у них в доме, "покровительствовала" Анне Николаевне, то есть отзывалась о ней очень хорошо на всех мужских вечеринках, куда ее зазывали. Несколько раз они вместе отправлялись на пикник. Потом произошло несчастье, нашли убитой Ольгу Сергеевну, компаньонку Анны Николаевны… Было довольно много шума, приезжал следователь, допрашивал… После этого Скарятины замкнулись, перестали показываться в обществе. Дружба их с Софьей тоже сошла на нет. Впрочем, Софья сохранила за собой арендованную ею ложу в театре Скарятина. Это вызывало недовольство у благовоспитанной публики, однако до сих пор господин Скарятин твердо признавал за Софьей это право.
- Наверное, он просил ее все же отказаться от ложи, - сказал я. - Сегодня он говорил что-то о "недопущение лиц одного сорта смешиваться с лицами другого сорта"… И был крайне обеспокоен. Может быть, его предупредили о возможном скандале.
Витольд дернул плечом:
- Вы считаете это важным?
- Нет, но… Вы же сами утверждаете, что наблюдение за местной флорой и фауной есть необходимая мера предосторожности.
- Наверное, - согласился Витольд равнодушно. Он явно не был заинтересован темой разговора и спешил вернуться к себе.
Я махнул рукой.
- Хорошо, ступайте.
- Рад, что помог вам, - сказал Витольд.
- Ничего вы мне не помогли, - проворчал я.
Но Витольд уже ушел.
Глава девятая
Опера "Гамлет" репетировалась в доме Скарятиных под строгим секретом. Лисистратов пытался подслушать и дежурил для этого под окнами, но Скарятин принимал свои меры и посылал лакея на стражу. Один раз Лисистратов даже вступил в схватку, но быстро был побежден и изгнан с позором. После этого он повсеместно рассказывал, что успел услышать целую арию и что это "полная ерунда, а не музыка, что, впрочем, давно предсказано".
Тем не менее спектакля ждали с большим нетерпением и заранее уже разбирали билеты. Витольд, явившись ко мне в "ситцевую гостиную" с очередным утренним докладом, сообщил, что приобрел (точнее, обрел) два: для меня и для себя. Себе он купил в партер; что касается меня, то Анна Николаевна Скарятина изволила пригласить меня в свою ложу.
- Обычно она там сидит с отцом, - прибавил Витольд, блуждая взглядом по стене над моей головой. - Изредка приглашается какой-либо гость. В данном случае - вы.
- Стало быть, мне оказана большая честь? - уточнил я.
- Несомненно, - заверил Витольд. - Поэтому позвольте дать вам совет: постарайтесь не заснуть. Я знаю, что опера многих вгоняет в сон, особенно прогрессивное юношество; ну так вам надлежит избежать общего порока. Николай Григорьевич будет сильно интересоваться вашим мнением. Ваше мнение должно быть обоснованно-положительным.
- Это как?
- Вы не просто должны сказать, что "понравилось" и замолчать с сонным видом, но высказать несколько дельных замечаний.
- Слушайте, Безценный! - сказал я возмущенно. - Как это я выскажу дельные замечания, если ничего не понимаю в музыке?
- Скажите, что ария Офелии была проникновенной, а дуэт Гамлета и Гертруды содержал в себе новые музыкальные идеи, которых вы прежде никогда не слышали. Это будет чистой правдой, поэтому Скарятин останется доволен.
- С чего вы взяли, что дуэт будет именно таков?
- Собственно, я имел в виду не дуэт, а ваши познания в области музыки, - хладнокровно объявил Витольд. - Вы в любом случае ничего подобного прежде не слыхали, поэтому ваша реплика прозвучит абсолютно искренне.
Я помолчал и осведомился:
- А вы не слишком обнаглели, Безценный?
Он вздохнул:
- Полагаю, да. Начинаю перегибать палку. Это от бессонницы. Плохо соображаю, Трофим Васильевич, поэтому и говорю все как думаю.
- Хорошо же вы обо мне думаете…
Витольд криво улыбнулся:
- На самом деле - хорошо. Просто я не высыпаюсь.
- Почему? - спросил я. - Учтите, Безценный, если вы утратите ясность соображения, мое хозяйство может разориться.
- Оно не сразу разорится, а постепенно, - утешил меня Витольд. - Слишком хорошо налажено, чтобы за пару месяцев пойти прахом.
- Вы намерены не высыпаться пару месяцев?
- Нет, - сказал он. - Думаю, дней через пять все наконец закончится.
- Да что закончится-то? - рявкнул я. - Что с вами происходит?
- Со мной - ничего, - сказал Витольд. Он оставил билет в ложу у меня на столе, коротко поклонился и вышел, как обычно, оборвав разговор.
Я подавил желание запустить ему вслед кофейной чашкой, рассмотрел внимательно билет с красивой виньеткой и оттиском "Личная ложа Скарятина", почесал у себя за ушами - обычно этот прием быстро освежал мысли - и вдруг сообразил: Витольд не высыпается из-за больного фольда.
Инопланетянин все это время оставался у Витольда в комнате. Как мне и было обещано, я о нем больше не слышал и больше его не видел. Поэтому-то он и выпал на время из моего внимания. Но это не означало, что его не существовало вовсе. Он находился там, в каморке, на Витольдовой постели. Сам Витольд спал, очевидно, на полу или в креслах. И с утра до ночи обихаживал краснорожего: обкладывал компрессами, менял на нем одежду, подавал ему еду, выносил из-под него горшки и прочее.
Я постарался отогнать от себя возникшие было в мыслях картины. Интересно, как проявляется в человеке ксенофобия. Положим, здоровый инопланетянин вызывает у меня любопытство, даже своего рода симпатию. Я ощущаю себя вполне в состоянии пожать ему руку и мысленно полюбоваться на свою терпимость к чужакам. Но одно только представление о больном инопланетянине поднимает в душе настоящие волны брезгливости.
В конце концов я установил, что наличие или отсутствие ксенофобии определяется по нашему отношению именно к нездоровым особям чужого вида. И в этом смысле я, конечно, полный ксенофоб. Хорошо еще, что у себя в доме я имею право этого не стыдиться.
Утро я провел очень спокойно - устроившись на диване с чашкой кофе и тетрадями покойного Кузьмы Кузьмича.
Я уже упоминал как-то, что Кузьма Кузьмич вел обширную переписку с разными лицами и всю ее хранил в образцовом порядке. У покойного дяди имелось интересное обыкновение вклеивать полученные эпистолы в большие тетради, переплетенные в тисненую кожу. Между вклеенными чужими письмами он оставлял листы, на которые заносил собственные ответные послания, так что вся переписка собиралась у него в конце концов в род самодельной книги.
Для каждого корреспондента у дяди была заведена отдельная тетрадь, а всего их обнаружилось в его архивах более десяти.
Вообще я не имел обыкновения читать чужих писем, и даже не потому вовсе, что это против всех правил приличия, а по иной причине: обыкновенно чужие письма мне совершенно не интересны. Какое мне дело до того, что некая Марья Сергеевна изменила какому-то Петру Ивановичу, а объем продаж в торговой компании, о которой я слышу впервые, падает или, наоборот, возрастает! К тому же большинство людей чрезвычайно плохо и скучно излагают свои мысли. Их послания, как правило, не могут предложить стороннему читателю ни связности, ни толка, ни содержания.
Но дядины тетради представляли собой нечто совершенно особенное, можно сказать - выдающееся. Во-первых, они давали мне возможность заглянуть в мир покойного Кузьмы Кузьмича, которым меня здесь попрекали все, кому не лень. Во-вторых, некоторые дядины корреспонденты были по-настоящему интересными людьми, чьи суждения и даже личная жизнь имели некоторое общественное значение, а не только частное.
Ни один из тех, с кем переписывался дядя, не являлся женщиной. Если у Кузьмы Кузьмича и имелась когда-то любовная связь (не считая неудачного его сватовства к Анне Николаевне), то она не оставила ни малейшего эпистолярного следа.
Я уже порядочно времени посвящал свои досуги почти исключительно чтению любопытнейшей тетради, содержащей послания некоего члена экспедиционного корпуса Академии Наук по имени Захария Беляков, который весьма подробно живописал "другу домоседушке" Кузьме Кузьмичу свои приключения на чужой планете.
Насколько я мог понять, экспедиция носила чисто ознакомительный, что называется, академический характер. Планета сия находилась чересчур далеко от Земли, чтобы можно было всерьез озаботиться вопросом ее колонизации. Однако она, как и все чужие миры, представляет интерес для научного мира, почему г-н Беляков и был туда командирован Академией.
Штат сотрудников был у него самый ограниченный, и все работники описывались им в юмористическом ключе - "чтобы не плакать", как пояснял сам г-н Беляков. Особенно доставалось от него в письмах некоему Сократычу, разнорабочему экспедиции, мужику смышленому, силы "слегка исполинской", однако упрямому и "с собственным мнением".
Кроме того, знакомец дяди живописал артефакты аборигенов и характерные для их культуры строения, прилагал даже зарисовки последних, сделанные выразительным штрихом. Судя по всему, художественному ремеслу дядин корреспондент не обучался, но обладал верным глазом и твердой рукой. "Хороший стрелок", - почему-то подумалось мне при этом.
* * *
"Аборигены настолько сильно отличаются от нас и наружностью, и всеми обычаями, что порой трудно бывает поверить в полную их разумность, - писал в одном из писем моему дяде господин Беляков. - Как истинные дикари, они пристрастны к вещам, которые не имеют настоящей цены, т. е. ко всему блестящему и, с их точки зрения, необычному.
Их способность часами не двигаться, приняв одну позу и в ней как бы окаменев, поистине устрашает. Вообразите, что такое существо сидит, скорчившись и вытянув вперед одну ногу, и час, и два, и все уж привыкли к этой своего рода статуе, как вдруг статуя поднимается, чтобы куда-нибудь пойти! Такое надо пережить, чтобы оценить в полной мере.
Тем не менее я желал познакомиться с ними поближе, чтобы оценить их пригодность для совместного с нами проживания. На пробу я нанял пятерых, чтобы они помогали Сократычу в таскании ящиков и других тяжелых трудах. Эти пятеро чаще остальных показывались в нашем лагере, выказывая искреннее любопытство. Я позволял им прикасаться к некоторым из наших вещей. Они, впрочем, с трудом воспринимают запреты - в их сообществе не принято ни в чем отказывать друг другу. Однако они понятливы и хорошо поддаются дрессировке.
Сократыч, хоть человек и заросший диким волосом, является связующим звеном между мною и аборигенами, или, выразиться иначе, - между цивилизацией и первобытностью. Сам он пребывает в промежуточном положении между этими двумя состояниями. Он даже выучил несколько слов на их наречии, с помощью которых, присовокупляя энергичные жесты, разъясняет нашим помощникам, что от них требуется.
Наблюдать за ним со стороны бывает весьма странно: он как будто преобразуется из русского мужика в неизвестное существо. Чтобы приладиться к аборигенам, он передвигается на их манер, с нелепыми прыжками, как бы в пьяной мазурке, и время от времени разражается серией рулад, наподобие морской свинки, с эдаким присвистом и курлыканьем. Ближе я не могу подобрать определения, дорогой друг; полагаю, впрочем, что у вас будет случай (слово "случай" было подчеркнуто двойной линией) получить собственные впечатления.
Я закончил разбор и сортировку минералогических образцов. Та область планеты, которую я исследовал, не содержит никаких сколько-нибудь пригодных для вывоза полезных ископаемых. Для проведения более подробного химического анализа я отобрал два ящика проб. Возможно, будут обнаружены какие-либо микроэлементы, которые имеют существенное значение; впрочем, я сомневаюсь.
Однако мое академическое начальство в любом случае получит полный отчет, подкрепленный материальными свидетельствами, и, я надеюсь, будет удовлетворено. По крайней мере, у десятка студентов появится занятие - разбирать и препарировать привезенные мною коллекции. Развивать умственные способности молодых людей и наполнять быстротекущее время их жизни изучением материала, который никогда не будет иметь практического применения, - разве не такова истинная задача каждого академиста? В любом случае, это гораздо лучше, нежели скакание по вечеринкам со столоверчением, пьянством и развратными женщинами.
Образцы местной флоры также не представляют большого интереса, ни с эстетической, ни с грубо-утилитарной точки зрения. Я не напрасно дал месту нашей экспедиции наименование "Дыры": это сущая дыра и есть, а именно - недоразумение на лике вселенной. Климат здесь повсюду жаркий и пустынный. В экваториальных областях невозможна никакая жизнь; все более-менее одушевленное жмется к полюсам.
Вообразите, друг мой, пустыню, простирающуюся необозримо, куда только достигает глаз! Пески здесь сероватые, а горы - грязно-черные. Горы, впрочем, невысоки и производят впечатление скал, обрушившихся вследствие какого-либо катаклизма. По моей академической специализации, т. е. ксеноэтнографии, я нахожу несколько больше интересного, нежели в областях геологических, биологических и ботанических.
Однако завершу о растительности, которая здесь невероятно скудна и может быть охарактеризована единственным словом: "колючки". Сухие колючки тянутся к густым фиолетовым небесам из песка, образуя причудливые формы. Созрев, они отрываются от корня и катятся по барханам наподобие колес. Следует отметить, что встреча с подобным "колесом" может быть довольно опасна для неопытного человека: сбив его с ног, влекомое ветром растение успевает проехаться по жертве и оставить в его теле десятки весьма болезненных шипов.