- Майрико я забираю. Круг замкну, но на тебя налагаю виру. Коли дочь твоя выучится - не получишь послабления. То наказанье мое. И будущей весной чтоб всех девок без разговоров креффам показали. Хоть одну утаите - обережники к вам больше ни ногой. Я все сказала. Чтоб через пол-оборота девка твоя была готова ехать. Да оставшихся детей мне вдоль улицы выстави, погляжу, может, еще кого найду.
…Увы, более Осененных в веси не сыскалось. Поэтому, подновив обережную черту, Бьерга со своей подопечной уехала еще до того, как солнце вошло в зенит. Ехали молча. Девчонка, лица которой колдунья так и не видела до сих пор, сидела на лошади, прямая, словно аршин проглотившая. И от того, как скупо она двигается, как стискивают тонкие руки узду, белея в костяшках, крефф поняла - почепинка из дому уехала с отцовым "подарком". Видать, выдрал дочь напоследок. Отвел душу.
Лишь остановившись на отдых, Бьерга заметила, что глаза у девушки помутнели от боли. Но все-таки она молчала. Не жаловалась. Не плакала. Не просила помощи. Ведь помрет, а не взмолится! Проклятое семя! Обережница не стала нежничать, развернула к себе впавшую в болезненное оцепенение спутницу, уложила животом на войлок, заголила спину и ахнула. Ну, Одиней, пес смердящий, оставил девке памятку о доме родном!
Колдунья обмывала раны, втирала в подрагивающую спину мазь и молила Хранителей об одном - чтоб девка не залихорадила. Увы. Под утро Майрико начала метаться. Отвары и притирки не помогли. Рубцы исходили сукровицей и не торопились заживать. Пришлось отправлять в ближайший город сороку да ждать целителя из сторожевой тройки. На счастье креффа, тот быстро обернулся.
Сколько молодой лекарь вливал в девчонку Силу, отбивая у Встрешника, вспомнить страшно. А когда несчастная, наконец, утихла на своем войлоке, мужчина вздохнул, глядя на почепинку:
- Теперь понятно, отчего их мужики жен под покровы прячут. За такую вся Цитадель передерется, красота-то - нездешняя…
От его слов в груди Бьерги кольнуло, и обережница, разглядывая лицо Майрико, согласилась:
- Нездешняя. Наши девки круглолицые, в кости шире, волосом темнее. А у этой и кость тонкая, и кожа как светится, да и кос таких льняных не сыщешь. И драться, прав ты, будут за нее. Только зряшно. Никого она к себе не подпустит.
С этими словами наузница вновь закрыла тканью лицо спящей. На немой вопрос в глазах лекаря, колдунья хмыкнула:
- Так и вези, с рожей замотанной. Нэд сам разберется, как тряпку эту с нее снять. Пока пусть так ходит. Кто ее, малахольную, знает: еще руки на себя наложит…
Целитель кивнул - про придурь жителей Почепков знали все.
Утром же Бьерга уехала искать других выучей и проверять буевища, а лекарь повез девку в Крепость.
Много седмиц спустя, уже по возвращении колдуньи в Цитадель, наставник Майрико - Койра - рассказал креффу, как по приезду Клесх сорвал с девки покрывало. Как она блажила, что навек опозорена, что замуж никто не возьмет, а значит - и жить ей с таким срамом незачем. На эти крики из подземелья вылезла Нурлиса, надавала зареванной дурехе оплеух и проскрипела:
- Чего орешь, как скаженная? Сопли подотри, глядишь, он на тебе и женится, как в возраст войдет. Вам, может, так Благии упредили?! У-у-у, дура глупая.
Лишь после этого девчонка затихла, задумалась над словами бабки.
А Клесх громко, на весь двор сказал:
- Я сопливую в жены не возьму, надо больно!
С той поры никто более не видел Майрико плачущей.
* * *
В Цитадели страдали молчаливо. Тосковали не напоказ. Учились, пуще владения Даром, владению собой. Девушке из Почепков, отринутой собственными родичами, послушание давалось нелегко. Вырванная из привычного уклада, остриженная, одетая в мужское, она так и оставалась для всех чужинкой.
Да, не носила более дочь Одинея покрывала, но взгляда светлых глаз по-прежнему не отрывала от земли, говорила едва слышно. Как зверек дикий от всех пряталась и не хотела постигать науку.
Слушалась одного только Клесха. Им ее и выманивали. Подступит, брови сдвинет, скажет:
- А ну, сюда иди…
Она голову повесит и бредет. Ступает через силу, но покоряется. У мальчишки, который едва "невесте" до плеча доставал, властности в голосе - на двоих взрослых парней хватало. Только ведь звереныша этого - тоже, поди, уговори делать, что велят…
Раз он на поводу у Нэда пошел, когда девку в мыльню к Нурлисе привел, где ей косы отмахнули. И второй, когда в порты ее надо было переодеть. А потом поглядел, как она опосля учиненного белеет и трясется, обозвал наставника ее старым пердуном, кулаком в бок пихнул и был таков. Чуть не сутки по всем закоулкам искали, чтобы выдрать…
Но все эти битвы Бьерга не видела. Прознала о них только когда спустя месяц вернулась в Цитадель и выслушивала жалобы Койры на выученицу, которая науке вразумляться не хочет и прячется от уроков по всем углам.
- Зря ты ее привезла, - говорил старый лекарь. - Не выйдет из нее целителя. Никого не выйдет. Не верит она в себя, не верит что Дар в ней - девке - есть. Думает, отец расплатился ею за защиту. Пустой себя считает. Без толку возиться с такой. В иных наука как вода в песок уходит, а с нее - скатывается. Я уж извелся. Да и боится всего. Чуть голос возвысишь - дрожит, аж заикается.
- Я поговорю с ней, - колдунья почернела лицом. - Но за прок от разговора не поручусь. Кто знает, что в голове у дуры. Тут одно лишь ясно: либо у тебя будет толковая выученица, либо у моих подлетков - свежий мертвяк.
Бьерга нашла Майрико в кладовой Башни целителей. Девка сидела на деревянном ларе и бездумно теребила в руках холщовый мешочек с сушеницей.
- Ты чего это в клети, как мышь под веником хоронишься? - с порога рявкнула крефф. - Дар свой хоронишь?
- Нет у меня Дара, - вскинула светлые, почти белые, глаза выученица. - Бесполезная я.
- Ах, бесполе-е-езная… - протянула обережница и усмехнулась. - Так идем, на поварню сведу, стряпухи быстро тебя делом займут. Бесполезным в Цитадели места нет.
Майрико равнодушно смотрела на свою мучительницу.
- Что? Не по правде твоей нам, поганинам, кашу варить? - Наузница сдвинула брови. - Так домой возвращайся.
Девушка едва слышно прошептала:
- Нельзя мне домой. От рода отринули. Вернусь - встретят как чужинку. В избу не пустят.
- Зря, видать, я жальник ваш подняла, - покачала головой Бьерга. - Только скотину впусте сгубила. Проку нет от тебя.
Послушница вздрогнула, словно от удара. В широко раскрытых глазах отразился ужас, когда несчастная поняла,
что
сказала колдунья.
- Жальник подняла? - помертвевшими губами прошептала Майрико.
- Круг обережный разорвала, - наузница говорила спокойно, будто не видела за собой вины.
- Зачем? - едва слышно выдохнула почепинка, чувствуя, как заходится от ужаса сердце.
Сразу всплыли в памяти причитания матери и завалившаяся на бок Звездочка с выгрызенным брюхом и разорванным выменем. Вспомнился стук в дверь и скрипучий голос дядьки Гдана, помершего еще по зиме. Вспомнилось, как плакал меньшой братишка, зарываясь матери в коленки, и как звал дядька из-за двери со свистящим причмокиванием: "Тошно, Ильмеря, тошно мне. Впусти погреться…"
Мороз пробежал по коже, поднимая дыбом волоски. А колдунья, стоящая напротив, сказала равнодушно:
- Думала, Дар в тебе горит. Думала, людей спасать будешь. Отец твой поперек воли Цитадели пошел. Этакое никому не прощается. Осененные выше правды стоят. Выше Благиев, которые не помешали Ходящим пугать вас, дураков, и скотину вашу жрать. Думала, прок от тебя будет.
- Что ж за люди вы тут… - глухо сказала Майрико.
- Нет тут людей. Тут обережники. И чтобы ты завтра могла сотням жизни спасать, я в ту ночь, не глядя, покоем вашим пожертвовала. А в том, что это случилось, вина отца твоего, дурость его да упрямство, - колдунья гвоздила словами, а девушка вздрагивала на своем ларе, словно под оплеухами.
- Ты же голод в веси учинила…
Бьерга поджала губы.
- Ничего, по сусекам поскребут, насобирают серебра на новых коров. А ты мне леностью и упрямством досаду лучше не чини, не то вернусь в Почепки, и уж тогда вурдалаки одной скотиной не успокоятся. А ежели, краса ненаглядная, вздумаешь руки на себя наложить, так помни: мертвая тоже сгодишься. Отдам Койре. Будет на тебе подлеткам своим показывать, как человек изнутри устроен. А потом учить раны зашивать. Когда ж зашивать нечего станет, отнесут к колдунам. Покуда на куски не развалишься, будут поднимать и упокаивать. Почепки же твои я навсегда черты обережной лишу. Вот тебе моя правда.
С этими словами крефф вышла из кладовой.
Чего тогда стоило Майрико пережить ночь, ведомо было только ей. Одно дело уйти от правды, спрятаться среди мертвых, а совсем другое - принять и научиться с ней жить. Но с того дня девушка из Почепков вошла в разум, и ни разу более Койра не жаловался на нее Бьерге. К пятому же году обучения стало ясно - сильнее Майрико целителя нет.
* * *
На ночлег путницы остановились недалеко от дороги в березовой рощице, выросшей на месте старой гари. Бьерга распрягла и стреножила лошадей, ее спутница занялась костром и приготовлением нехитрой трапезы.
Глядя на то, как колдунья обносит место ночевки обережным кругом, лекарка вспоминала их совместное странствие почти двадцать лет назад. Только тогда путь их лежал в Цитадель, а не от нее. Майрико смутно помнила ту дорогу: в груди тогда все дрожало от ужаса и непоправимости случившегося, а спина полыхала болью.
Но вот теперь почепинская девушка - крефф. Как время летит… И как все изменилось. Она изменилась. Где та дуреха, которая чувствовала себя голой, лишившись покрывала, прячущего лицо? Видать, осталась на дворе Цитадели, посреди которого грязный тощий мальчишка сорвал с нее покров. А, может, умерла той ночью, когда раненной птицей металась по кладовой в Башне целителей, изнемогая от тоски, вины, стыда и боли? Или когда отмахнули ей под самый затылок толстые косы?
Кто бы знал, как тяжко давалась ей не то что наука - жизнь сама… Каждый день просыпалась с одной лишь мыслью - скорей бы эта мука закончилась. Все ей в Крепости было чужое, поганое, неродное. Как ножами острыми перекраивала послушница себя под новую правду. Училась подчиняться чужим мужикам, ходить в штанах, от которых чесались и зудели ноги, есть пищу, что приготовили без молитвы. Привыкала нутро не выплевывать, когда плоть живую или мертвую рассекала.
Койра любил повторять, глядя на ее закушенные едва не до крови губы:
- Человек, девка - это такая тварь, которая ко всему привыкает. И ты привыкнешь.
Прав крефф оказался. Привыкла. Мучительно. Долго. Но переломила себя. По новой выковала. Вот только в глубине души все одно - осталась той девкой из глухой лесной веси, для которой слово старшего в роду - закон…
Тяжелее всего приходилось, когда подходили к ней парни, пленяясь диковинной красой. Если бы не Клесх, связываться с которым дураков не было, проходу б не давали. Но будущий ратоборец как-то умудрился из тощего мальчонки превратиться в рослого парня, которому было все равно с кем драться - хоть с выучеником старшим, хоть с самим креффом, хоть до крови, хоть до смерти.
Клесх…
Целительница подкинула веток в костер, посмотрела на Бьергу, которая, в молчании поев похлебки, давно и спокойно спала на своем войлоке. Убедившись, что колдунья дышит ровно и тихо, Майрико принялась бесшумно копошиться в седельной суме. Расстелила у своего ложа чистую тканку и разложила на ней крошечные берестяные туески и глиняные горшочки. Вот достала отрез холстины, открыла одну из посудин, намочила тканину и начала осторожно вытирать лицо, шею, грудь. Затем настала очередь коробчонок.
Пальцы привычно зачерпывали пахучие снадобья, втирали в белоснежное тело. Над полянкой поплыл сладкий запах трав. И вдруг лекарка отшвырнула от себя глиняный горшочек, подтянула к груди колени и бессильно уткнулась в них лицом. Зачем, зачем она все это делает? Разве тот, для кого она старается, заметит? Да и когда они теперь свидятся? И свидятся ли?
Седмицу назад Клесх уехал. Как в привычке у него было: ушел ранним утром, неслышной тенью. Только в этот раз целительница не спала, видела сквозь ресницы, как он неспешно и беззвучно одевается, затягивает на груди перевязь.
Как она любила его в этот миг! Каким родным и каким чужим он ей казался… Единственный ее мужчина. Тот, кого она считала мужем. И которому была нужна не больше, чем рукавица в жару…
Он подошел, коснулся губами ее лба и тихо вышел. А она осталась лежать в темноте покойчика, сдерживая рыдания, что рвались из груди. Даже за столько лет не отвыкла она плакать. О нем - не отвыкла.
Куда он так всегда торопится и от кого бежит? От себя? От нее?
Майрико достала зеркальце и при свете костра начала придирчиво рассматривать свое отражение. Да, уже не девица, но и не старуха ведь! Кожа по-прежнему нежная, и морщинки в уголках глаз еще почти незаметны. В светлых волосах нет седины, а тело, которое так жадно подчинял себе Клесх той ночью, еще нельзя назвать увядающим. Так чего ж ему, окаянному, не хватает? Да и какой он окаянный… любимый он. Муж перед Благиями, коим она до сих пор украдкой молилась.
Ему достались и ее первый поцелуй, и ее девичество. И сейчас помнила еще, как он (от роду шестнадцати весен всего!), зажал ее - старше себя на три года - на лестнице в Башне целителей, стиснул запястья железным хватом, чтоб вырваться не вздумала, и спросил, а по чести говоря, утвердил:
- Моей будешь.
И она кивнула. Потому что и впрямь была его. Только его. Только рядом с ним оживала, да что оживала - жила! А всякий раз, когда он покидал Цитадель, застывала, как дерево зимой, и ждала, ждала, покуда вернется. Чтобы хоть издали посмотреть, не смея подойти, коснуться.
Ах, как терзалась целительница, что засомневалась тогда, перед креффами! И еще больше ненавидела себя за те слова, которые в сердцах бросила в лицо ратоборцу, когда он уезжал злой и надменный: "Да какой толк от любви твоей? От нее одна беда да глупость. А Цитадель ни того, ни другого не прощает!"
Сказала - и лишь когда слова упали в волглый воздух пасмурного утра, осознала,
что
произнесла,
в чем
обвинила. Единственного. Лучшего.
Но даже пуще этих слов жег Майрико стыд. Стыд за то, что, злясь на Клесха, она однажды впустила в свой покойчик другого - чужого, нелюбимого.
Чего греха таить, многие после изгнания молодого обережника из Цитадели стучались в ее комнатушку. Но ни разу лекарка не открыла дверь. А однажды, по весне, тоска вдруг сменилась злостью. Злостью, что его нет рядом, что он, вероятно, забыл ее, что живет и не знает, как она скулит по ночам, уткнувшись лицом в сенник.
Вот тогда решила: хватит! Хватит рвать себе душу. Как каленым железом нужно выжечь эту глупую любовь. Выжечь объятьями другого. И когда однажды ночью к ней постучался Руста, она отворила… Да только под жадными ласками мужчины лежала как неживая. Стылая. Словно окоченевшая. И кровь в жилах не закипала, как закипала всегда, стоило только Клесху прикоснуться. Молодой крефф почувствовал это. Выругался и зло выдохнул:
- Мертвого любить - и то, поди, приятнее!
Скатившись с лавки, Руста надел порты, подхватил рубаху и вышел.
А Майрико только под утро вышла из оцепенения. И много лет корила себя за то, что позволила злости взять верх над сердцем.
Горькой была ее доля. Клесх как гниль дурную отрубил от себя бывшую любовь. Не замечал словно. Не тосковал. Не сожалел. Когда он, спустя столько лет, вдруг обнял ее, казалось, сердце от счастья зайдется и остановится! Но ушатом холодной воды обрушилось: "Я тебе больше не могу доверять".
Ответить было нечего. Вина ее велика. Но ведь сказал однажды, что любит! Своей назвал!
Одним махом целительница сгребла мази и притирки обратно в переметную суму. А, может, швырнуть в огонь? На что, для кого ей прихорашиваться? Нет у нее другого. И не будет. А тот, который рядом… любить его - мука великая. Только ведь без муки этой и жизни нет. Целительница судорожно вздохнула и прикрыла глаза.
Жила еще у нее в душе глупая надежда на то, что однажды Клесх простит. Совсем простит. Не сможет не простить. Она не позволит. Пусть хоть всю жизнь виноватиться придется. Нет в ней гордости. Да и не бывает гордости у девушек из Почепков. А мужчина у каждой из них - один и до смерти. Всегда так было. И не потому, что Благии так завещали, а потому что если любишь кого-то всем сердцем, то для иных места в нем нет. Нет, и не будет.