- А как ты его читала? - вдруг заинтересовалась ворожея.
- Ночью, на распутье.
- Это правильно. Ты помнишь его?
- Помню…
- Произнеси! - потребовала Рязанка. - Ну-ка, сейчас как раз к полуночи близко, давай, голубка!
- Крест сымать? - безнадежно спросила Аленка.
- Сымай, - подумав, велела ворожея.
Аленка выложила на стол свой крестильный крестик серебряный. Никитишна взяла его на ладонь, зачем-то, прищурив единое око, разглядела.
- Потемнело серебро-то, девка, - непонятно для чего сказала она.
- Всё время темнеет, - пожаловалась Аленка.
- Плохо. И не разумеешь, с чего?
- Не разумею.
- Ну, говори.
Аленке вспомнилось зловещее бормотание карлицы Пелагейки: "…встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, а дымным окном да подвальным бревном…" Увиделось и широкое смуглое лицо, в которое всякое слово заговора словно добавляло злобы.
- Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, - робко, словно на том распутье, произнесла она, - из избы не дверьми, из двора не воротами, а окном… окном…
- Дымным окном да подвальным бревном, - подсказала Никитишна. - Нельзя спотыкаться. Давай-ка смелее!
- Выйду на широку улицу, спущусь под круту гору, - продолжала Аленка, - возьму от двух гор земельки, как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной не сходился, не сдвигался… не сдвигался…
- Да не спотыкайся ты! - прикрикнула ворожея.
- У меня на такое памяти-то нет, - пожаловалась Аленка, - я и молитвы-то пока запомнила…
- Это всё, что ли?
- Нет… Гора на гору глядит, ничего не говорит, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной ничего бы не говорил. Чур от девки, от простоволоски, от женки от белоголовки, чур от старого старика, чур от еретиков, чур от еретиц, чур от ящер-ящериц!
Аленкина рука сама вознеслась было, чтобы осенить девушку крестом. Но креста-то как раз на шее и не было. Аленка, вдруг испугавшись, схватила его со стола, торопливо накинула на шею гайтанчик и пропустила крест под сорочку.
- Не помогло, стало быть? Ох, дура девка… Кто же так отворот-то произносит? Слова в нем слабенькие, никудышние, замка в нем нет. Какая дура тебя этому научила?
Аленка потупилась.
- Вот то-то дуры вы, беретесь за дело, не умеючи, - помолчав, сжалилась Степанида. - Ты когда приворот или отворот говоришь - как иголкой с ниткой прореху зашиваешь, поняла? А узелка не сделаешь - и опять прореха будет. Поняла?
Аленка закивала.
- Если ты, скажем, богородичный заговор на здоровье дитяти читаешь, начинаешь с того, как Богородица на престоле сидит или по дороге идет, то заканчивай его так - не я заговариваю, заговаривает Пресвятая Богородица своими устами, своими перстами, своим святым духом!
- …своими устами, своими перстами, своим святым духом… - зачарованно повторила Аленка.
- Или, скажем, лихорадку утишаешь. Ей приказать нужно… - Ворожея вдруг вся подобралась, как кошка у мышиной норы, заслышав шебуршанье, и негромко, но весомо произнесла: - Тут тебе не быть! Червоной крови не пить с порожденного, молитвенного, крещенного раба Божия! Во веки веков! Аминь!
Вдруг она усмехнулась Аленке.
- Вот то и будет замок. Или еще можно совсем по-простому. Скажи - ключ небо, а замок земля. Вот небо с землей твой заговор между собой и замкнут. Или еще - слово мое крепко, аки камень, аминь, аминь, аминь. Ну да ладно, с чего мне тебя уму-разуму учить? Что далее сотворила?
Аленка не сразу поняла, что речь зашла о ее неудавшемся заговоре.
- Крест скорее надела, домой побежала…
- И всё?
Аленка кивнула.
- Да явственно же сказано - возьму от двух гор земельки! - возмутилась Никитишна. - Не на перекресток нужно было выходить, а встать ну хоть меж двух холмиков. Земли две пясточки с них взять, смешать, воду на той земле три дня настаивать и той водой молодца напоить! Какая только дуреха тебя так скверно научила?
- У нее-то получалось! - обиженно пискнула Аленка.
- А у тебя вот не получилось. Тут еще и злость много значит. Когда наговариваешь на питье или на еду, злиться надобно…
За неимением еды Никитишна возложила руки на ступку и заговорила с тихой, от слова к слову растущей яростью:
- Выйду я на широку улицу, спущусь под круту гору, возьму от двух гор земельки. Как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной не сходился, не сдвигался! Чтоб он ее возненавидел, не походя, не подступя, разлилась бы его ненависть по всему сердцу, а у ней по телу, на рожество, не могла бы ему ни в чем угодить, опротивела бы ему своей красотой, омерзела бы ему всем телом, чтоб не могла она ему угодить ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером, чтобы он - в покой, она - из покоя, он бы на улицу, она бы с улицы, так бы она ему казалась, как люта медведица!
На последних словах ворожея приподнялась над столом, раздвинув локти, сгорбившись, и дохнула Аленке в лицо - и почудилось той, что над ней и впрямь медведица нависла.
- Ох, спаси и сохрани!
- То-то, девка. Но один заговор на тех же рабов Божьих дважды не произносят. Тебе иное нужно.
- А сделаешь иное?
Никитишна посмотрела на девушку пронизывающе.
- Сделать могу. Да всё одно ничего у тебя, горькая ты моя, не выйдет. Зря время потратишь и травку изведешь. Есть у меня сильная травка, на великоденский мясоед брана, травка-прикрыш. Она иным разом свадьбу охраняет, а иным - брачную постель портит. Всё от слов зависит.
- Как это не выйдет? - возмутилась Аленка. - Ты мне только ее дай, я всё сделаю! И словам меня научи!
- Для кого стараешься-то? Для сестрицы, чай? - спросила ворожея.
- Для подруженьки, - отвечала несколько изумленная такой проницательностью Аленка.
- А что ж подруженька сама не придет?
- Стерегут ее.
- Вот я и толкую - одна ты не управишься, ничего у тебя не выйдет. Ну, наговорю я на травку-прикрыш, изготовлю подклад и засунешь ты его той разлучнице Анне под перину…
- Ну?..
- Так ведь мало этого! Вот послушай, девка. Подклад - это непременно, чтобы меж ними телесного дела не было. А тоска-то у того Петра по той Анне останется? Стало быть, нужно его от тоски отчитывать. Это, пожалуй, и мать, и бабка могут.
- Мать? - переспросила Аленка в ужасе. При одной мысли о Наталье Кирилловне ей нехорошо сделалось.
- Хорошо бы мать, это такие слова, что лучше помогают, когда родная кровь нашепчет. А потом - три, а то и четыре сильных приворота, чтобы этот Петр твою подруженьку опять полюбил. И смотреть, чтобы после того никто его испортить не пытался!
- А как смотреть-то? - спросила ошарашенная всеми этими словами Аленка.
Ворожея лишь вздохнула.
- Коли у твоей подруженьки родная мать жива, пусть бы она пришла. А тебе в это дело лучше не мешаться. Проку от тебя тут, девка, не будет, окромя вреда.
- Да я для Дунюшки всё сделаю! - взвилась Аленка.
- Ты много чего понаделаешь. Уж и не знаю, давать ли тебе подклад…
- Степанида Никитишна, матушка, век мы с Дуней за тебя Бога молить будем! В поминанье впишем! - горячо пообещала Аленка. - Только помоги!
- Помочь разве?..
Ворожея призадумалась.
Аленка смотрела на нее со страхом и надеждой.
- Ладно. Сейчас изготовлю подклад. Наговорю на травку-прикрыш, увяжем мы ее в лоскут, понесешь ты ее к дому, где та разлучница живет, и засунешь ей под перину. Хорошо бы еще перину подпороть и в самую глубь заложить, чтобы никогда не сыскали. Однако в чужом доме у тебя на то времени не хватит. И слова скажу, с какими подкладывать. Через три дня придешь - тогда подумаем, что тут еще сделать можно. Да только кажется мне, что не скоро я тебя теперь, девка, увижу… Вот кажется - и всё тут…
Степанида пристально поглядела на Аленку, засопела, покрутила носом - как если бы от девушки странный дух шел, и повернулась, стала шарить по стенке, где одни травы под другими висели. Вдруг обернулась: - Только гляди! Остерегайся! Поймают - долго ты мою ворожбу расхлебывать будешь! А коли меня назовешь…
Степанида Рязанка так уставилась на Аленку, что у той перед глазами всё поплыло и поехало.
- …под землей сыщу! Бесовскую пасть на тебя напущу!..
Ведунья оскалилась с шипом.
- А бесовскую пасть с тебя никто снимать не захочет - побоятся! И сожгут тебя, аки силу сатанинскую, в срубе!
Более Аленка ничего не слышала и не видела.
Очнулась она, стоя посреди дороги. Как сюда дошла, зачем здесь оказалась - не вспомнить. И при себе ничего нет… Ох, Дунюшкины чарочки!..
Аленка принялась охлопывать себя руками, как будто чарки с коробочкой могли под одежду заползти. И обнаружила, что ворот ее рубахи развязан, и сунут ей за пазуху какой-то колючий сверток. Она вытащила, отвернула край лоскута, понюхала - трава сохлая… Лучины в ней какие-то, с двух концов жженные, тряпочка скомканная, перышко… Спаси и сохрани!
Не сразу поняла Аленка, что это подклад для Анны Монсовой. Как вспомнила - сразу успокоилась. Чарочки, стало быть, у ворожеи остались. А теперь как быть? Неужто в самую Немецкую слободу бежать? Среди ночи?
Однако светлело уж небо. И не было у Аленки желания лечь вздремнуть. Уж неизвестно, что над ней проделала Степанида Рязанка, но бодрость духа вновь проснулась в девушке. Что ж, коли надо в Немецкую слободу - иного пути нет, придется днем пробираться в слободу. В Верх-то возвращаться всё равно нельзя. И к Кулачихе, дела не сделав, тоже.
Вздохнула Аленка - не менее тяжко, чем Степанида Рязанка, - и побрела на дальний колокольный звон. Отстоять заутреню - дело для души полезное, опять же, в церкви и теплее…
* * *
Правду говорили светличные мастерицы - в Немецкой слободе с возвращением государя Петра Алексеича от праздников продыху не было. То у генерала Гордона, то у Лефорта, а то еще всякая слободская теребень да шелупонь повадилась звать государя на крестины!
И что ни ночь - потеха огненная, колеса в небе крутятся, стрелы летают, а иногда и вовсе буквы вспыхивают, страх! Не к добру в божьем небе такие безобразия устраивать, не к добру… Девки, что работали в слободе по найму, видели все эти еретические и колдовские небесные знамения из-за реки. Собственно слобода, куда еще при государе Алексее Михалыче всех немцев от греха подале сселили, была по одну сторону Яузы, а Лефортов дворец, где устраивались потехи, - по другую. И немцы ездили туда на лодочках.
Те же девки подтвердили и другое - недаром на Москве прозвали это место Пьяной слободой. Свои природные питухи - государев дядюшка Лев Нарышкин да бывший главный советчик Бориска Голицын, оставшийся при царе лишь любимым собутыльником, - нашли себе наконец, с кого брать образец! Франсишка Лефорт каким-то образом умудрялся пить, не пьянея. Прочие же к утру набирались до такой степени, что забредали в неожиданные места, и не раз приходилось спасать их, выуживая из пруда перед Лефортовыми хоромами - выкопанного, надо думать, именно для той надобности, чтобы питухов протрезвлять, поскольку был он невелик, в три взмаха веслами на лодчонке пересечь.
А свалиться туда, выходя из хором, было проще простого - дворец стоял на взгорье, от пруда к крыльцу вела лестница, иначе - не попасть, взгорье кустами засажено. Кто только тех ступенек затылком не считал! И кто в тех кустах не отсыпался…
Узнала у них Аленка и про Анну Монсову. Аврашка Лопухин соврал - девка считалась тут красавицей, вокруг нее прежде так и вились, пока государь Петр Алексеич к себе не приблизил. А коли его нет - так сам Лефорт в доме у золотых дел мастера Монса живмя живет. Вообще-то у того две дочки на выданье - вторую, старшую, девки, к Аленкиному удивлению, называли Матреной Ивановной. Но ведь и Гордона они же звали Петром Иванычем, хотя никто его Петром не крестил, а просто имечко заморское москвичам было не выговорить. Видно, и Монсову дочку русские гостеньки Матреной потому же прозвали.
Девкам наемным жилось у немцев неплохо, а на ночь они по домам расходились, тут не было заведено, чтобы вся дворня в одном подклете спала. Аленка, проходя, дивилась каменным домам с большими окнами, а пуще того - горшкам с цветами на подоконниках. Дивилась и тому, что не прятались домишки за высокими заборами, не стояла у ворот, глумясь над прохожими людьми, челядь. Жили немцы попросту - то и дело в дома входили, из домов выходили, двери - нараспашку, словно о ворах и слыхом не слыхивали. Безалаберно, словом, жили. И лишь к вечеру, когда наемные убрались прочь, притихла слобода.
Аленка высмотрела дом Анны Монсовой, неподалеку от него новый каменный дом кто-то строить затеял, она там и укрылась. Сама Анна, видать, еще днем отправилась на тот берег Яузы, в Лефортов дворец. И сестра Матрена с ней вместе. Тих был дом - но это еще не означало, что пуст.
Из-за реки ветер музыку донес… Аленка насторожилась - и тут же раздались голоса. То ли от Монсова дома, а то ли от соседнего немцы к реке торопливо пошли, и немало их было - мужчин человек шесть, четыре женщины, у женщин на головах то ли из шелка, а то ли из тафты накидки, у шеи шнурками стянутые, края вперед торчат, лица прячут, не понять - старые или молодые. Может, одна из них и есть та Анна?
Весело переговариваясь, ушли эти немцы к Яузе, стали там кричать, - должно лодку окликать. А тут из-за угла и другие - две бабищи восьмипудовые да мужик с ними - тот, пожалуй, пудов в девять будет… Идут вперевалочку, разряженные, довольные - как их только лодка поднимет?
Эти ушли к берегу, а по песчаной дорожке пробежали две девки - обе не то чтобы совсем простоволосые, какие-то высокие кружевные шапочки странного вида на них были, тонкой работы, с лентами удивительных цветов, и сквозь кружево были пропущены выложенные на лбу завитки волос. Однако эти вольно разметавшиеся волосы смутили Аленку - на Москве и зазорные девки, что на Неглинке поселились, причесывались гладко, опрятно.
Но про то, что в Немецкой слободе и замужние женки не стесняются показывать волосы, она уже слыхала. Поразило ее иное - до острой жалости к бедным немецким девкам поразило!
Обе они были стянуты по животикам так, что, казалось, одной рукой можно охватить каждую, и если бы измерить у каждой веревочкой охват стана - и аршина бы, видно, не набралось.
Тем не менее за этими лишенными всякого дородства девками в полосатых, подобранных на боках юбках, из-под коих виднелись другие, также полосатые, бежали два молодых немца, придерживая оперенные круглые шляпы на длинных кудрях. Аленка уж знала, что мужчины здесь носят накладные волосы, надо лбом - высоко взбитые, далее - кудерьками, и у иных те кудерьки чуть ли не по пояс, чего с природными волосами ни за что не получится. Она подумала, что по осеннему да зимнему времени не так уж это глупо - может заменить меховую шапку.
Те немцы, забежав вперед, раскланялись с прыжками и завели какой-то вовсе вольный разговор, с громким хохотом. Притом же и девки не стеснялись отвечать им, и хохотать, и пустились в конце концов обе наутек, развевая юбками, как бы зазывая своих полюбовников.
Аленка, следуя за ними, примечала…
Немецкие девки были тонки, вертлявы, голосисты, бесстыжи. Но немцам, видно, всё это нравилось. И если та, проклятая беспутная Анна, здесь - первая красавица, то, что же, она - тоньше, шумнее, вертлявее прочих? Как же это может нравиться государю? После статной, выступающей, как лебедь плывет, тихогласной красавицы Дунюшки - полюбить этакую обезьяну?
Шумная молодежь спустилась к Яузе, где были привязаны лодочки - нарядные, с цветными флагами на корме. Один немец прыгнул в лодку, протянул девице руку, потом - другой, они долго усаживались, расправляя наряды, и всё это у них получалось весело, празднично. А Дуня-то уже и забыла, что праздники на свете бывают. Один у нее в году день, когда все ее чествуют, - именины. Так именно в этот день мужа, чтобы для него Наталья Кирилловна приказала именины невестки праздновать, и не было, в Архангельске по кораблям лазил.
Многие, очень многие получили приглашение на пир и гулянье к Францу Яковлевичу Лефорту. Одни разве что старики да малые дети дома остались в той части слободы, где жил приятель Лефорта - Монс. Спешили по улицам, пока не стемнело, последние припоздавшие гости, женщины, туго перетянутые, в тонких накидках поверх открытых платьев, и мужчины - в кафтанах из бархата и золотной ткани по колено, в башмаках со сверкающими пряжками, в накладных кудрях, и под каждым округлым, сытым да бритым подбородком топорщились складки нарядного галстука - кисейного или тафтяного.
Аленка выждала за углом, пока последние приглашенные не спустятся к причалу да не сядут в лодочку.
И тогда слобода как будто вымерла. Аленке чудилось, что она здесь, среди каменных строений, - одна живая. Временами из-за Яузы доносилась музыка - непривычная, однако приятная.
Дом золотых дел мастера Иоганна Монса (назвав его, разумеется, Иваном Егорычем, а супругу его - Матреной Ефимовной) Аленке еще днем указали и растолковали - вот наступит вечер, начнется великое гулянье, и тогда из дому хоть печь выноси, не заметят. Потому что заведено: осенью - пировать.
Аленка решила, что это не так уж и глупо. Начинаются дожди, не то что на дорогах - в самой Москве на улицах вот-вот телеги начнут вязнуть, на площадях после непогоды пешие чуть не по пояс в грязь проваливаются. Даже богомольные старые боярыни откладывают выезд в загородную обитель, пока не встанет санный путь, даже приезжие боярыни государыню почитай что не навещают - жалеют колымаги золоченые, шелками внутри обитые, колеса, серебром окованные, поломать боятся, подобранных в масть возников берегут. И бояре, что постарше, дома сидят, а что помоложе - верхом в Кремль приезжают. А раз пути нет, то и торговли нет, и дела откладываются. Что ж не попировать? Тем более - не пост, мясоед…
Дома в Немецкой слободе стояли открыто, у невеликих крылечек росли во множестве низкие кусты - видно, весной да летом они вовсю цвели. Крылечки те были малы, потому как большого крыльца с кровлей и крытой лестницей такому дому не надобно: жилые горницы поставлены не на подклетах, подниматься в них не приходится, и большие окошки до того низко - подходи да гляди, что в домишке деется.
Аленка вернулась от берега и покрутилась возле Монсова дома. Свет вроде наверху горел, слабенький, может - в лампадке перед образом, но было тихо, ни мужского голоса не слышалось, ни женского. Набралась она духу, толкнула дверь - и дверь оказалась открыта. Тогда Аленка, перекрестясь, вошла.
Страшно ей сделалось до жути - никогда ведь раньше в чужие дома воровски не забиралась. И где здесь что? Где сам мастер Монс спит? Где - дочка его треклятая? И ведь не одна у него дочка! Вот и разбери…
В нижнем жилье было тесно - света из единственного в сенях окошка хватало, чтобы разглядеть широкую витую лестницу в верхние покои и две притворенные двери.
И тут Аленка услышала, как бежит-торопится человек по улице, несется мелкими шажками. И влетел человек вслед за ней - она только и успела под лестницу шарахнуться. И оказалась это девка молодая, и задыхалась она от слез.
Девка, не споткнувшись впотьмах ни разу, взбежала по знакомой лестнице и там, наверху, хлопнула дверь.
Уж не Анна ли Монсова? Или Матрена?