Ближе всех стояла к Адашеву высокая русоволосая женщина с голубыми глазами, округлым, чуть полноватым лицом, нежно сиявшим бледным румянцем, пухлыми розовыми, чуть капризными губами. "Так вот она, зазноба Ферапонтова", - мелькнула мысль и тут же исчезла без следа, ибо Федор встретил прозрачно-зеленые, бездонные глаза другой женщины.
Ее бледно-золотые волосы, небрежно скрученные девичьей косой, были закреплены несколькими гребнями на затылке, однако несколько выбившихся прядей как-то беспомощно льнули к шее хозяйки. Одна из них, зацепившись за сережку, касалась светлого лица, цвета майского меда. Лишенное румянца, оно как будто освещалось изнутри каким-то внутренним пламенем, словно само напряжение жизни светилось из-под тонкой кожи. Изгибающиеся тонкие брови, чуть темнее волос, ровный нос с изящно вырезанными ноздрями, крупный аккуратный рот, приоткрытый удивлением, краешек белых зубов. Ничто не затеняло и не портило красоты этих лиц. Учитывая дальность от соседей, ранний час, да и почти всегда, когда мужья были дома, они не покрывали головы, как это требовалось приличиями, и надевали кику с вышитым платком (подзатыльником) и повойником, закрывающим волосы, опускаясь на плечи и грудь, только выходя за порог.
"Конечно, не та, - вновь подумал Федор, - та красива, спору нет, но эта ослепительно хороша. Что делать ей рядом с этой жалкой квашней, растопкой, дровами?"
Немая сцена неожиданно закончилась, ризничий, сорвав шапку и судорожно прижимая ее к груди, начал объяснять свое неожиданное вторжение. Он кивал головой в сторону Адашева, как бы требуя от него подтверждения, говорил о том, что они долго стучали и осмелились войти, только не услышав ответа.
Федор, давно стоявший без шапки и норовивший прорваться сквозь тарахтение приятеля, наконец спокойным голосом, как будто ничего не произошло, - да, в общем, так оно и было, - извинился, что застали хозяек врасплох. Тут обе женщины вспомнили, что головы их, как у девчонок-малолеток, открыты, и поспешно набросили платки.
Адашев объяснил свое раннее появление тем, что хочет переговорить с хозяином, пока тот не отправился в мастерскую, добавив, что они не будут больше докучать, а выйдут во двор и найдут Петра Ивановича там. Однако Аграфена давно пришла в себя от неожиданности, ибо эпизод действительно был пустяковым, извинилась, что встретили их в домашнем виде, да еще на стук гостей не ответили, пригласила войти в дом, раздеться и подождать немного, а она пригласит мужа.
Полина же была смолоду стеснительна, а после страшных обид, нанесенных боярином Воротынским, с трудом приходила в себя (хотя многое из того, что произошло с ней, не помнила). Потому слова не сказала, только детям рукой махнула, чтобы сели на лавку и замолчали.
Аграфена пригласила их в следующую комнату, но пока гости раздевались, Федор внимательно рассмотрел присмиревших мальчиков. Он сразу определил Алешу по зеленым материнским глазам, однако волосы того и брови были черны как ночь, кудрявым шлемом охватывая светлой смуглоты лицо и спускаясь на шею.
"Тут, видно, отцовские черты, но красив ребенок необычайно", - подумал Федор. Впрочем, хорош был и второй мальчик, блондин, с яркими голубыми глазами, пухлым и капризным, как у матери, ртом. "Вот бы отвезти их обоих в подарок султану", - вдруг мелькнула отвратительная мысль, от которой он сам содрогнулся и перекрестился, прося прощения у Бога за мерзостную задумку.
Аграфена провела гостей во вторую комнату, оставила там и вышла во двор, чтобы позвать Петра. Федору все нравилось в этом доме, несмотря на первую мысль о том, что красота хозяйки не соответствует обстановке. Но это было ощущение сродни тому, как если бы бриллиант положили в простую деревянную шкатулку, искусно вырезанную, изукрашенную, но все равно не подходившую обрамлять камень, несмотря на ее красоту.
А "шкатулка" все же нравилась - везде чистота, вдоль стен стоят широкие удобные лавки, покрытые какой-то тканью с несколькими шкурами звериными поверх, много окон - больше, чем обычно принято в доме, но это придает нарядность и свет комнате. Под окнами искусной рукой мастера сработанные ларцы, в углу божница с теплящимися лампадками.
"Иисусе Христе, да в этом доме даже читают", - подумал Федор, подходя к деревянным полкам, на которых расположились "Домострой", "Слово о Законе и Благодати" митрополита Иллариона, притча о душе и теле (о слепце и хромце) Кирилла Туровского, несколько работ Василия Грека и другие сочинения, касающиеся вопросов веры, нравственности, добродетельной и праведной жизни.
Все это время Ферапонт сидел молча на лавке, ожидая хозяина и видом своим исключая возможность расспросов, и тем более подшучивания со стороны Адашева. Последний, поняв настроение приятеля, тоже молчал, воздерживаясь от каких бы то ни было комментариев.
Хлопнула дверь, в первой комнате послышались голоса, детский смех, полилась вода - видно, вошедшие мыли руки после работы, - затем вошли несколько человек. Федор вновь, против своей воли и вопреки обычной осмотрительности, уставил глаза на прекрасное лицо Аграфены, но вдруг взгляд его натолкнулся, как о стену непробиваемую ударился, на смуглое лицо стоящего рядом с ним мужчины.
Был он высок, широкоплеч, строен, с тонкой талией. На худощавом лице светились ярким, сильным блеском глаза, черные, как антрацит на изломе, отражающие ум, внутреннее достоинство их хозяина. Глядя на Адашева, он как будто сказал: "Я знаю, что моя жена прекрасна, ты мужчина и не можешь удержаться от восхищения ею. Но помни, она моя жена. Прощаю тебе первое, от тебя не зависящее открытое любование, но помни, оно не должно повториться. Неуважение к ней - неуважение ко мне, а за свою честь я заступиться сумею".
Федор чуть вслух не ответил: "Я понял, ничего дурного не имел в виду", однако вовремя удержался, ибо неожиданные слова его прозвучали бы глупо, да и не было в них нужды - Петр и так увидел, что предупреждение достигло цели. Безмолвная сцена закончилась почти мгновенно, и едва ли даже Аграфена, с ее проницательностью и вниманием, заметила, что произошло.
Несмотря на стройность, даже некоторую худощавость фигуры, никто бы не усомнился в силе Петра при виде его широко развернутых мускулистых плеч, рук, крепкой шеи, - а это было особенно важно для Адашева. Хозяин дома не казался слабым даже стоя рядом со вторым мужчиной, которого уж действительно можно было назвать великаном.
Огромный, со слегка сутулящимися плечами, как будто сгибающимися под тяжестью длинных опущенных рук с бугрящимися мускулами, мощными, как стволы деревьев, ногами, натягивающими ткань широких портов.
"Тебе бы, приятель, в шкуры одеваться, небось, почувствовал бы себя посвободнее", - подумал Адашев, но тут же ощутил неловкость за насмешливую мысль, встретившись с серыми большими глазами великана и его добродушной приветливой улыбкой, освещающей лицо.
Светлые волосы, стриженные "под горшок" и от густоты своей топорщившиеся во все стороны, слегка оттопыренные уши, мягкие пшеничные борода и усы, широкий нос, чуть смахивающий на утиный, - все это создавало общее впечатление доброты, открытости жизни, хотя и залегли в углах глаз и на лбу глубокие морщины, свидетельствующие о перенесенных страданиях.
Адашев, привыкший оценивать людей с первого взгляда, и почти не ошибаясь при этом, понял, что стоящий перед ним человек честен, силен, никогда не допустит неправедного дела и сам его не совершит. Однако какая-то слабая точка, легкая неуверенность в глубине зрачков, сразу отмеченная Федором, говорили о том, что нередко великан нуждается в советчике и руководителе, чтобы определить, какое же дело является правильным, за что стоять нужно, - а уж определившись, биться будет до последнего.
"Хороший, видно, мужик, - подумал Адашев, - но не такой мне нужен. Этот сам вряд ли примет решение, да еще когда скорость нужна. Кто похитрее окажется - враз с пути собьет".
Наконец он внимательно вгляделся в третьего мужчину, стоявшего позади первых двух - не потому, что робел, но понимая и уважая их старшинство. Он был очень молод, недавно из мальчишек, юношески тонок, - однако, как и у Петра, стройность эта не скрывала, а даже подчеркивала недюжинную силу, скрученную пружиной в молодом теле.
Не уступая ростом старшим, он стоял свободно и спокойно, без тени непочтения оглядывая гостя своими ярко-синими, с льдистым блеском глазами, светящимися из-под черных бровей, почти сросшихся на переносице. На лоб, небрежными крупными завитками, падали волосы того же цвета, придавая лицу привлекательность и какое-то особое своеобразие, контрастом с сапфировым сиянием глаз.
Взаимная приглядка заняла несколько секунд, в продолжение которых в комнате царило молчание. Затем Ферапонт встал с лавки, представил гостю присутствующих, об именах которых, кроме Потапа, тот и сам догадался по вчерашним разговорам с приятелем.
Аграфена предложила гостям перекусить, однако они отказались и, видя нетерпение Федора, она не настаивала, покинув их и притворив за собой дверь. После нее, попрощавшись, вышел ризничий, не желающий слушать больше того, что ему действительно необходимо знать.
По приглашению Петра, мужчины расселись на лавках за столом, по одну сторону - Федор, по другую - все остальные. Адашев почувствовал затруднительность своего положения: ему нужно было поговорить с хозяином дома, чтобы все сказанное осталось между ними. О поручении царя не станешь разговаривать с первым встречным. Однако прямо сказать об этом посол не мог, не желая обидеть остальных и бессмысленно создать себе врагов.
Петр понял его затруднения, предложив:
- Боярин, если ты имеешь дело ко мне, так и скажи. Потап со Спиридоном не дети, чтоб обижаться, пойдут работу продолжать во двор. Но я тебе вот что предложить хочу: что можешь, скажи при всех, они мои верные помощники, Потап - друг, Спиридон - сын. Вместе бились мы с нечестивцами, и кто знает, если бы не они - давно бы мне мертвому лежать. У меня от них тайн никогда не имелось, но с твоими тайнами тебе разбираться. Кому сочтешь нужным, тому и доверишь.
Слушая слова его и вглядываясь в серьезные лица напротив, Адашев неожиданно для себя решился, подумав: "Никаких особых секретов я им сообщить не могу, о посольстве в Стамбул и так многие знают. Государь Иван Васильевич особой тайны из этого не делал, да и мужики, видно, не из болтливых. Возможно, все трое мне и понадобятся".
После чего, прихлопнув ладонями по краю стола, как бы сам перед собой одобряя принятое решение, начал говорить:
- Хоть вы и сами понимаете, но допрежь всего скажу, - все, что услышите здесь, пусть в этой комнате и остается. Кто решится со мной ехать, может только осторожно жену предупредить, но только в том случае, если ей как себе доверяет. Кто останется - ни для кого ничего не знает.
Увидев согласные кивки в ответ, он продолжил.
- Великий государь Иван Васильевич шлет меня с посольством к султану Сулейману, собравшему в своих руках огромную силу и власть. Врагов у Руси много, и всякий его поддержкой заручиться не прочь. Люди, на которых я всю Жизнь полагался, погибли в прошлом походе, и теперь мне нужны такие же, преданные, сильные, честные товарищи, от кого ничего скрывать не надо, и кто не только совет сумеет дать, но и меч в защиту своего дела поднимет. О тебе, Петр Иванович, слышал речи хвалебные от людей, уважения достойных. Потому и ты в помощники себе абы кого не выберешь. Если бы ты с сыном и другом своим согласились идти со мной, то и достаточно было бы. А нет - назови людей подходящих, хоть лучше вас, уверен, не будет никого.
Он помолчал, чувствуя, что во рту пересохло, - не от волнения перед самим разговором с незнакомыми людьми, это для него не диво было при исполнении посольских дел в течение многих лет, а от возможного отказа Петра идти с ним, потому что для себя Федор уже неколебимо определил, что лучшей кандидатуры ему не сыскать.
Хозяин дома заметил, что гость несколько раз непроизвольно в разговоре протягивал руку к расписным глиняным чашкам, стоявшим на столе пустыми, просто чтобы их красотой полюбоваться. Взглянул на Спиридона, тот понял и вышел в первую комнату, возвратившись с бутылью медового кваса и кружками, которые расставил перед всеми.
- Угощайся, боярин, - проговорил Петр, - наливай сам, сколько надобно.
Адашев поблагодарил, наполнив стакан, жадно выпил вкусный напиток, сразу утоливший жажду и вроде как пригасивший волнение. Федор встал и заговорил, расхаживая по комнате, в то же время зорко следя, какое впечатление оказывают его слова на слушателей.
- Вам следует знать, что хоть и царское это поручение, но неволить никто не станет. Ибо посольство уже определено, а с разрешения государя я ищу людей, можно сказать, для себя лично, взамен тех, кого Бог призвал к себе.
Трудна и опасна будет дорога в Стамбул, да и там, неизвестно, как дело повернется. Иная вера, иные нравы, да и турки больше на силу свою надеются, чем на переговоры. А пример этому - осада Константинополя, готовясь к которой, тогдашний султан Мухаммед Второй построил неприступный замок там, где Босфор сужается, назвав его "Богар-Келен", что значит "Перережь горло".
Этим он отрезал Константинополь от морского пути, по которому в город доставлялся хлеб. Когда императорские послы явились к нему, говоря о беззаконии такого поступка, нарушающего мир, тот ответил: "Я могу делать все, что мне угодно. Оба берега Босфора принадлежат мне. Тот, восточный - потому, что на нем живут османы. Этот, западный - потому, что вы не умеете его защищать. Скажите вашему государю, что если он еще раз вздумает прислать ко мне с подобными вопросами, я велю с посла живьем содрать кожу".
Теперь же, когда Константинополь пал перед нашествием турков, как и многие другие государства, султан, Сулейман Великолепный, писал в двадцать шестом году королю Франциску Первому: "Наши славные предки и наши знаменитые предшественники (да освятит Господь их могилы) никогда не прекращали войн для того, чтобы отразить врага и покорить новые земли. И мы так же следовали их примеру. Мы непрестанно завоевывали провинции и сильные неприступные крепости. Днем и ночью наш конь стоит оседлан, а мы опоясаны саблей".
Нашей целью является исключить Русь из сферы военных притязаний империи Османов. А если Сулеймана удастся уговорить, не так будут досаждать и другие наши соседи. Сейчас главное, что нам нужно, - время для передышки.
Федор не желал настаивать, принуждать, специально затронул воинственный характер турецких султанов и опасность миссии, желая, чтобы решение было принято осознанно - только тогда на человека положиться можно. Потому, отпив кваса, присел за стол, оглядел не проронивших ни слова мужчин, добавив:
- Значение имеет не только ваша смелость, надежность, но и то, что вы ни в какие политические распри не замешаны. После пожара великого время уже прошло, снова бояре голову поднимают, против царя интригуют, а ты ни за кого из них не стоишь. Только государь да правда для тебя важны, никто не может повлиять на тебя.
Сказав, что хотел, Федор поднялся, встали и остальные.
- Больше говорить мне нечего, да и незачем, - промолвил Адашев. - Думай сам, что решишь, то и будет. Мне в Москве еще дней десять быть, за ответом приду через неделю.
Петр рек:
- Я подумаю, но сразу говорю - с женой посоветуюсь. Если нельзя, сразу отвечу, не по пути нам с тобой.
- Делай, как хочешь, но и ее упреди - лишняя молва ни к чему.
С этими словами он направился к выходу, проститься с хозяйками. Там уже все было прибрано, головы женщин прикрыты, что, однако, не скрывало их красоты. На столе под белым полотенцем "отдыхала" первая партия пирогов.
- Не по-людски получилось, - с сожалением заметила Аграфена. - Гости в доме побывали, а их только квасом и угостили. Может, все же присядете, отведаете пирогов? Да и вообще угощение найдется, грех жаловаться.
Но Федор отказался, улыбаясь, как мальчишка, стянул пару горячих пирожков, сказав:
- На дорожку. Веселей идти будет, да и как не попробовать, от запаха дух захватывает.
Ребяческая выходка его всех насмешила, ослабив напряжение после разговора, и у мужчин, да и у женщин, ломавших голову о причине раннего и неожиданного появление важного гостя. Проводив Адашева, Петр вернулся в дом, пытаясь выглядеть непринужденно, сказал:
- Ну, рукодельницы, умелицы вы наши, оделите нас пирогами да молоком. Больше ничего не надо, мы в той комнате посидим, поговорим немного о деле. А вы не волнуйтесь, нет причин.
Аграфена с Полиной принесли большое блюдо горячей выпечки, кувшин молока, большие глиняные кружки - каждому свою. Когда собирались за едой с Потапом, эти кружки непременно должны были стоять на столе, во всякое иное время что Петру, что Спиридону было безразлично, из чего пить. Подарила их им Аграфена на Рождество, и каждый дорожил своей, не допуская к ней никого. Над этим детским пристрастием смеялись и жены, и сыновья, но ничего не менялось.
На кружке у Петра был изображен сокол, расправивший крылья над желтеющей степью, у Потапа - лесная чаща, малинник, из которого выглядывала забавная мордочка медвежонка, у Спиридона - изящный небольшой корабль, расправивший белые паруса и подплывающий по голубым волнам к неизвестному городу, стоящему на гористом берегу.
Оставшись наедине, они переглянулись, приступая к трапезе, и некоторое время молчали. Затем Петр озабоченно проговорил:
- Не вовремя появился царев посланник. Только битва на Ключевом поле была, розыск с отцом Сильвестром священной книги, сколько горя перенесли - думал, все, успокоились, заживем тихо, в мире, своими семьями. Так нет же, снова куда-то отправляться, в даль-то какую. Что нам там делать, да и что мы можем против коварства султана и прихвостней его?
Тут вскинулся Спиридон, едва пирогом не подавившись и молоко расплескав:
- Как "что делать", отец, ведь мы на стороне не просто боярина какого, а самого царя! Он поручил Адашеву людей найти, надеется на него, а тот нас выбрал - это все равно, как если бы сам царь ехать приказал. Можем ли мы отказаться? Да нас трусами и холопами низкими после того назовут, и правы будут.
Есть резон в словах Спиридона, понимает это Петр, да уж больно ехать не хочется, потому и прикрикнул строго на парня:
- Ты сядь и молчи, небось старше тебя люди еще не высказались, - имея в виду Потапа, - а ты как всегда, юлой вертишься. Ишь, молоком облился, ну как не сказать, молоко на губах не обсохло, а он уже учить пытается!
Спиридон надулся, но сильно не обиделся, понимая нежелание Петра, много горя перенесшего в последнее время, отправляться в рискованное путешествие. Он с надеждой посмотрел на Потапа и увидел там еще меньше энтузиазма.
Обмерло сердце парня, уже загоревшегося, уверенного, что и его в посольство возьмут. Он предвкушал путешествие далекое, приключения удивительные, - словно не он сам, после того, как едва от руки купца Дормидонта не погиб, обещал себе и семье вести жизнь размеренную, тихую, и в опасные дела не ввязываться.