В Селитьбе еще с утра стало известно о нашем возвращении, так что на пристани нас встретили как полагается - каждого коркой и чаркой. Потом пан Павал сказал короткую, дельную речь. Потом мы поснимали шапки в память о тех, кто, как в Селитьбе выражаются, "ушел за солью", то есть остался на морском дне. И уже только после того, как все снова понадевали шапки, пан Солопий поинтересовался, много ли мы на этот раз напромышляли. На что пан Павал с достоинством ответил, что этого с лихвой хватит и нам, и Селитьбе, и вообще всем добрым и славным панам.
Такой его ответ всем пришелся по вкусу. В толпе стали кричать: "Ш-шах!", "Разом!", "Любо!" и тому подобное. А мы тем временем начали выгружать добычу на берег. Питье и съестное сразу относили к загодя расставленным столам, а все остальное было доставлено в кошевую скарбницу, в нашу крайскую подклеть, и там до поры опечатано.
Когда все прочие приготовления были закончены, мы посели за столы и принялись пировать.
Пир, с небольшими перерывами, продолжался три дня. За все это время я ни разу, так уж получилось, не беседовал с паном Солопием.
Только уже на четвертый день, когда нас, крайских старшин, позвали в скарбницу брать свою крайскую долю, пан Солопий наконец обратился ко мне. Он сказал:
- Дивлюсь я на тебя, пан Юрий! Вот все, даже язва пан Павал, о тебе так добро говорят, а ты молчишь. Отчего это, а?
Это он мне намекал, что вот сейчас приступим к дележу и мне, такому боевому есаулу, ни гроша не достанется. Может, он хотел, чтобы я стал выпрашивать у него свою долю, которую я еще заранее пообещал ему.
А может, он просто проверял меня. Как было на самом деле, я не знаю. Но ответил я так:
- А чего мне говорить? Я свое уже сказал. И ты сказал. Так или нет?
- Так, - отвечал Солопий, улыбаясь. - А пока что иди.
Я и ушел. А они остались делить добычу. Тогда добычи вышло много - не говоря уже про старшин, на каждую уключину и то вышло по сто двадцать дукатов. Наши опять стали гулять. А у меня не было ни гроша. Зато у меня теперь был свой собственный корабль до самой зимы. Разве этого мало? Я ходил по Селитьбе, подбирал себе команду, а также водил разные беседы с другими корабельными головами, которые так же, как и я, собирались опять подаваться в море.
А кормился я у нас, в крайском курене, из общего котла. Да, кстати будет сказать: там при каждом курене есть так называемый общий котел. Это такая побудова, в которой кормят всех своих, оставшихся без денег. Кормят, по тамошним меркам, довольно сносно. Вот я там и кормился чуть ли не целый месяц.
После чего мы, двадцать три челна из разных куреней, вышли на промысел. Вел нас пан Гуго Эриксон, бывалый человек, из вражцев. Мой челн шел четвертым, и это довольно почетно, особенно если учитывать то, что я впервые самостоятельно выходил на промысел. Настроение у меня в тот день было очень хорошее.
На третий день оно стало еще лучше - мы взяли большую добычу. На пятый - еще. На девятый - еще. Дважды за это время мне удавалось первым заходить с кормы и брать капудана.
Потом был очень сильный шторм, после которого мы потеряли всех своих из виду. Тогда мы опустили мачту и принялись ждать. Вскоре мы увидели корабль. Это была златоградская фелука. Фелука - это вам не карамузал, с ней можно сойтись и один на один. Я так и решил. Мы кинулись ей наперерез. Одни паны гребли, а другие стреляли. Златоградцы тоже стреляли, но не так метко, как мы. Когда наши корабли стали сходиться бортами, я закричал: "Ш-шах! Разом!" - и первым прыгнул к ним на палубу…
Никогда так не делайте! Слышите?! Особенно при свежем ветре. При свежем ветре, при болтанке, нужно сперва крепко пришвартоваться к ним баграми - это раз. А вот и второе - идти на абордаж нужно сразу вдоль всего борта, тогда они не знают, где вы скорее прорветесь, их охватывает паника…
А я тогда прыгнул один. И прыгнул прямо к ним на копья. А остальных они сдержали по частям. А тут еще налетел шквальный порыв ветра - и наши корабли сразу развело. Я еще успел услышать, как мои закричали: "Пан голова! Пан голова!"…
А потом я долго ничего не слышал и не видел.
Когда же я наконец очнулся и открыл глаза, то увидел, что лежу на златоградской палубе, прямо между двумя рядами гребцов. Они держали руки на веслах, но не гребли. Наверху хлопал парус. Небо было чистое, безоблачное. Грудь у меня горела от боли. Я потрогал ее и понял, что меня уже перевязали. Гребцы увидели, что я очнулся, и подняли крик. Ко мне подошли двое. Одного, в красной чалме и в белом бурнусе, я сразу узнал - это он ими в бою командовал, значит, это их капудан. А второй, голый по пояс и в черной засаленной феске, это, наверное, толмач, подумал тогда я.
Я не ошибся. Эти двое склонились надо мной, и тот, который был в феске, спросил по-нашему:
- Ты, пан, откуда? Из Селитьбы?
Я не стал ему отвечать. Я что, разве дурень? О том, что я корабельный голова, они еще во время боя догадались. А теперь еще добавить, что я из Селитьбы? Селитьбенских старшин, в отличие от вольных, валацужных, златоградцы сразу убивают. Вот я и молчал, прикидывался, что мне очень больно, я ничего не понимаю.
Толмач еще немного подождал, потом сказал:
- А! Ты, значит, глухой! Тогда зачем тебе уши? Мы их сейчас отрежем!
С этими словами он одной рукой вытащил из-за пояса кинжал, а второй схватил меня за ухо. Я сделал вид, что только теперь пришел в себя, и гневно закричал:
- Собака! Оставь меня в покое! Ты что, не видишь, с кем имеешь дело?!
Толмач засомневался. Он уже не спешил резать мне ухо. А я все так же гневно продолжал:
- Если ты испортишь товар, твой хозяин сдерет с тебя шкуру. Отпусти мое ухо, собака!
При этом я еще, насколько было тогда сил, замахнулся на него рукой. То есть я вел себя с ним так, как и положено наследному княжичу вести себя с грязным хлопом. Толмач сразу почувствовал во мне благородную кровь. Он поспешно отпустил мое ухо, повернулся к капудану и что-то спросил у него. Капудан кратко ответил и облизнулся. Толмач опять повернулся ко мне и, хитро улыбаясь, сказал:
- Мы знаем, что ты не простой морской пан, ты корабельный голова. И твой корабль пришел из Селитьбы. Так это?
- Нет, - сказал я.
- Жаль, жаль, - насмешливо сказал толмач.
- Да уж ничего не поделаешь! - в тон ему ответил я.
- Если бы ты был из Селитьбы, - продолжал толмач, - мы бы обменяли твою голову на голову одного из наших капуданов. А так какая может быть от тебя польза? Кожа у тебя, - тут он нагло дотронулся до моей шеи, - кожа у тебя тонкая, слабая, на барабан такая не годится. А судя по твоей одежде и по твоему кораблю, ты из бедной семьи. Твой бедный, но тщеславный отец на последние деньги снарядил тебе корабль, нанял на него кого попало, лишь бы подешевле, и отправил тебя к нам. Как он теперь сможет тебя выкупить, если у него нет ничего, кроме долговых расписок?
Это он меня пугал и оскорблял одновременно. Он, наверное, думал, что я сейчас завизжу от гнева или от ужаса и стану называть за себя как можно более щедрую сумму выкупа. Но вместо этого я презрительно усмехнулся и сказал:
- Деньги моего отца считает только мой отец. Ни одна шелудивая собака, даже сам наш Бориска, не посмеет соваться в его не только денежные, но и во всякие другие дела. Так что вам выпала великая честь взять меня в плен.
- О! - громко воскликнул толмач. - Судя по твоим последним словам, я понял, что ты крайский уроженец.
После чего он снова обратился к капудану, они обменялись несколькими энергичными репликами, потом толмач снова обратился ко мне, при этом речь его была достаточно учтива. Он сказал:
- А не мог ли бы ты, юный пан, сказать нам, как зовут твоего отца и какую должность он занимает в вашей стране?
На это я ему ответил, что никаких должностей мой отец не занимает, так как это ниже его достоинства. Мой отец просто князь, у него есть свои земли, реки и леса, города и деревни. А зовут моего отца пан князь Сымон Зыбчицкий. Сказав это, я тут же потребовал, чтобы меня перенесли на корму и там положили на мягком ковре. А еще я потребовал подать мне жареной баранины, вина и фруктов.
Однако ни одно из моих требований выполнено не было. Посовещавшись с капуданом, толмач сказал мне, что на их веку они видели и не таких бесстыжих самозванцев, которые всякий раз бывали очень быстро обличены и примерно наказаны. Так будет, сказал он, и на этот раз. Дело в том, что их хозяин, местный назир, иначе староста, сам некогда был в Крае. Так что если я сказал правду, назир сразу это поймет. А если же я лгал, то хоть у меня тонкая, слабая кожа, однако ее все- таки можно будет попробовать натянуть на маленький, изящный барабанчик, в который будет бить младшая жена назира, призывая его к исполнению его супружеских обязанностей. Сказав это, толмач ехидно рассмеялся. Я в ответ ударил его кулаком по его грязной наглой роже.
Меня же в ответ бить не стали. Ну еще бы! Ведь я теперь был в цене. Поэтому меня просто связали, еще раз осмотрели мои раны и даже смазали их какой-то мазью. После чего меня оставили лежать на палубе, прямо в ногах у надсмотрщика, старшего над гребцами. Корабль развернулся и направился, как объяснил мне толмач, к берегу, к крепости Ырзюм-Кале. Там, по его словам, и проживает их назир, грозный Скиндер-паша, некогда пять лет просидевший в нашем, крайском плену.
Сказав это, толмач ушел. А я лежал и гадал, хорошо или плохо в свое время обходились со Скиндером мои земляки. О сумме выкупа я не беспокоился, потому что, если вы помните, мой отец собрал для меня достаточно большие деньги. Перед тем как я отправился на промысел, он показал мне, где они спрятаны. Так что, думал я тогда, на палубе златоградской фелуки, дело осталось за малым - за письмом.
Но, как вы скоро поймете, я сильно ошибался.
Да и кто бы на моем месте тогда не ошибся? Ведь поначалу все шло очень хорошо. Когда мы прибыли в гавань Ырзюм-Кале, наш капудан сразу послал за назиром. Назир не заставил себя долго ждать. Уже где-то через час я услышал крики его касыбов.
Тут надо вам объяснить, что тамошние заможные паны не ездят верхом, считая это за бесчестье. Их носят в крытых носилках. Впереди носилок идут тамошние гайдуки, иначе касыбы, и палками разгоняют толпу. А толпы там везде, так как Златоградье очень густо заселенная страна.
Так вот, крики касыбов раздавались все ближе и ближе. Потом, когда назир взошел на фелуку, стало тихо. Потом, еще через некоторое время, меня развязали, поставили на ноги и развернули лицом к назиру.
Назир сидел на ковре и, как мне тогда показалось, весьма доброжелательно смотрел на меня. Я тоже стал рассматривать его. Это был благообразный, не старый еще человек, чернобородый, одетый в белые, богато расшитые золотом одежды. Тюрбан на нем тоже был белый. Вдосталь насмотревшись на меня, назир кивнул толмачу, и тот сказал:
- Если ты, неверная собака, и сейчас попытаешься лгать, то сначала тебе вырежут язык, чтобы ты больше никогда не мог этого делать, потом тебе выколют глаза, чтобы ты своими лживыми слезами не мог нас разжалобить, потом тебе отрежут уши…
И так далее. Толмач долго и подробно перечислял все те муки, которым я буду повергнут, если у грозного Скиндер-паши зародится хоть малейшая крупица сомнения в правдивости моих слов. Только после этого начался сам допрос. Скиндер-паша спрашивал, толмач переводил, а я отвечал, кто я такой и кто такой мой отец, какие именно земли, города и деревни принадлежат моему отцу, кто наши соседи, кто друзья, кто враги, кто у нас сейчас Великий князь, откуда он родом, какое у нас в Крае правление, какие законы, какие обычаи. Я ничего не приукрашивал, но и ни на кого не наговаривал. Скиндер-паша слушал меня внимательно, а вот когда толмач ему переводил, он просто терпеливо ждал, когда тот закончит. Из этого я сделал вывод, что за те пять лет, которые Скиндер-паша провел в нашем плену, он достаточно хорошо изучил наш язык.
Так оно в конце и оказалось. Когда я ответил на их последний вопрос, Скиндер-паша хлопнул в ладоши и сказал - почти без акцента:
- Ат, добро, пан Гюрги! Я вижу, ты почти не брехал. Якши!
После чего он знаком подозвал своего каштеляна, каштелян передал капудану довольно-таки увесистый мешочек, надо полагать, с золотом. Капудан принял мешочек, прижал его к груди и низко поклонился. Скиндер-паша радостно засмеялся и громко щелкнул пальцами. Ко мне тут же подскочили его касыбы, накинули на меня просторный холщовый мешок, после чего бесцеремонно повалили меня на палубу и принялись увязывать веревками. Я молчал.
Потом меня доставили в палац Скиндер-паши, где первых трое суток я провел в весьма тесном и мрачном подвале. Правда, кормили меня там хорошо. А на четвертый день меня перевели в куда более просторное и светлое место.
Так как я в дальнейшем провел там слишком много времени, то совсем не лишним будет описать это место подробнее. Итак, палац Скиндер-паши выглядел следующим образом. Это такая красивая, сложенная из белого мрамора трехэтажная побудова, представляющая из себя квадрат с внутренним двором посередине. Двор этот был засажен всякими низкорослыми южными деревьями, а также кустами и цветами. Был там еще небольшой пруд и рядом с ним криничка, то и другое аккуратно обложено камнями. Во дворе жили павлины. Это очень гадкие, злобные птицы, похожие на наших фазанов, только мясо у них не такое вкусное. Про их мясо я знаю не понаслышке. Одного павлина я приманил к себе, а потом просунул руку через решетку и задушил. Жены Скиндер-паши тогда очень громко кричали. А сам паша, когда узнал о случившемся, только пожал плечами и приказал кухарю, чтоб тот приготовил мне этого павлина. Прямо скажу: гадость, а не птица!
Но я отвлекаюсь. Итак, внутри палаца был небольшой квадратный двор, а во дворе сад. Весь нижний этаж со всех четырех сторон этого внутреннего двора был отведен под различные хозяйственные службы. Вот там, на северной стороне этого нижнего хозяйственного этажа, они и отвели мне место. Это был достаточно просторный покой, устланный коврами и подушками. Было там и кое-что из своеобразной златоградской мебели: сундуки, тумбочки, подставки для зеркал, ящик с курительными принадлежностями и прочая мелкая дребедень. То есть, по тамошним меркам, мой покой был обставлен неплохо. Правда, наружной стены в моем покое не было - вместо нее была крепкая железная решетка, через прутья которой я впоследствии и просунул руку за павлином.
На втором и третьем этаже надо мной располагался хозяйский гарем. А прямо напротив моего покоя, на втором этаже южной стороны палаца, была опочивальня самого хозяина, незабвенного Скиндер-паши. Почти каждое утро начиналось с того, что Скиндер-паша выходил на балкон своей опочивальни и сверху вниз поглядывал на меня. Иногда он делал мне селям. Я отвечал ему тем же. Так что можно сказать, что поначалу мы с ним неплохо ладили. Оно и неудивительно, думал я тогда, ведь мы с ним с нетерпением ждем одного и того же - моего выкупа.
Письмо с просьбой о выкупе я написал сразу после того, как меня перевели из подвала в эту клетку… А что, разве это было жилище? Нет, самая настоящая клетка для дикого зверя! Но я тогда еще не возмущался. Я был рад уже тому, что после трехсуточного пребывания в душном, затхлом каменном мешке я опять могу видеть ясное небо, дышать чистым воздухом и даже любоваться красивыми, величавыми птицами. Не стану скрывать, с первого раза павлины мне очень понравились. Так что в тот первый свой день я некоторое время с неподдельным удовольствием наблюдал за ними, а после отошел к задней стене, лег на мягкий пушистый ковер и опять стал смотреть на павлинов.
Вскоре пришел Скиндер-паша со своими касыбами. Один из них протянул мне через решетку бумагу, перо и чернильницу…
Да, тут вот что еще нужно вам объяснить. Дверей в моей клетке не было. После того как я в первый (и, как в дальнейшем оказалось, и в последний) раз пролез в нее через загодя приготовленный лаз, тамошний кузнец тут же заделал его двумя толстенными железными прутами. Дело свое он знал хорошо, все мои дальнейшие попытки расшатать это место ни к чему не привели.
Но не будем отвлекаться. Итак, касыб передал мне бумагу и письменные принадлежности, после чего Скиндер-паша на довольно-таки сносном нашем наречии предложил мне написать моему отцу письмо с просьбой о том, чтобы тот как можно скорее прислал за меня выкуп. Сумму выкупа Скиндер-паша определил в двести златоградских дукатов, или, проще говоря, в четыреста пятьдесят наших талеров. Нельзя сказать, что это была маленькая сумма, но я согласился. Кое-как примостившись возле ящика с курительными принадлежностями, я написал требуемое письмо и передал его паше. Паша принял письмо, пожелал мне скорейшего освобождения, и они все удалились.
Еще через некоторое время мне принесли обед.
Как вы уже догадались, еду и питье мне тоже передавали через решетку. Мелкую снедь и кувшины с водой (вина у них не пьют) мне всегда передавали просто, из рук в руки, а для горячих блюд, обычно подаваемых на широких медных тарелках, ими у самой земли (точнее, у каменной кладки) была заранее предусмотрена длинная узкая щель. Ел я, как вы об этом уже тоже догадались, сидя на ковре, подобрав под себя ноги, то есть как всякий уважающий себя златоградец. Ел я, конечно, руками, опять же как все златоградцы. Поначалу это было очень неудобно, а потом я приспособился, хоть, честно скажу, я к этому так до конца и не привык, мне от этого всегда было гадко.
А особенно гадко мне было то, что очень часто стоило мне только приступить к еде, как Скиндер-паша выходил на свой балкон и с наглой ухмылкой наблюдал за мной.
Но и это не все! Если к нему являлись гости, то он и их каким-то образом умудрялся подвести к моей клетке именно тогда, когда я был занят едой. Поначалу я вскакивал и отходил к стене, а то и вообще прятался в небольшом закутке, предназначенном сами знаете для каких нужд. Но со временем, смирившись с этой пыткой, я уже не вскакивал, а с самым невозмутимым видом продолжал свою трапезу и только искоса поглядывал на глазевших на меня златоградцев. Скиндер-паша при этом еще обязательно что-то им говорил, наверное, объяснял, кто я такой и какой за меня обещан выкуп. Это было особенно гадко.
Однако, слава Создателю, гости у Скиндер-паши бывали нечасто. Женщин из его гарема я вообще долгое время, может быть, весь первый год, ни разу не видел, а только слышал, как они поют или ругаются между собой. Были ли у этих женщин дети, я до сих пор точно не знаю. Так что довольно продолжительное время я общался только с одними касыбами, которые кормили и сторожили меня. Изъяснялись мы тогда исключительно жестами.
А еще я ненавидел павлинов. Повторю еще раз: это очень гадкие, злобные птицы. Но самое гадкое, что в них есть, так это их мерзкий крик. Они кричат редко, но очень громко и пронзительно, кричат и днем и ночью.
Стоит только закрыть глаза и задуматься, стоит только уловить нужное воспоминание, живо представить его… Как тут же раздается крик павлина - и все сразу рушится. Ух, как я их тогда ненавидел!