Я уже ничего тогда не понимал. Просто смотрел на пана каштеляна и молчал. Тогда он стал мне объяснять:
- Они что говорят? Что если бы ты действительно убил Цмока, тогда бы сразу вся наша земля развалилась и провалилась на морское дно. А раз она не провалилась, значит, это, - и тут он указал на череп, - это никакой не Цмок, а просто редкий дикий зверь, динозаврус. А Цмок сидит в дрыгве, живой и невредимый. Вот что они говорят.
Тут мне стало смешно! Я засмеялся, а потом сказал:
- Но если я убил не Цмока, а динозавруса, то тогда Цмоку какое до этого дело? Чего это он вдруг будет им мстить за динозавруса?
- О, ваша ясновельможность! - раздраженно воскликнул пан Белькевич. - Что это ты со мной споришь? Я-то все прекрасно понимаю. А вот ты им попробуй что-нибудь втолковать! Меня они знаешь за что вчера обратно в город не пустили? За то, что я вам пики привез. Меня, и братьев Сиваков, и всех, кто тогда вместе с нами был, никого не пустили. Геть отсюда, кричали, собаки, чтобы и духу вашего тут не было, цмокобойцы поганые. Потом еще даже стреляли. Так что, княже, делать нам в Зыбчицах теперь нечего. И вообще, надо отсюда уходить, пока не поздно. Хлопов здесь полная пуща! Демьяновых-то мы замесили, и то опять же не всех, но тут и без них этого валацужья навалом. А тут ты еще Цмока завалил. Они за Цмока будут мстить. Уходить нам надо, вот что!
- Куда?
- В Глебск, куда же еще.
- В Глебск? - удивился я.
- Да, только в Глебск, - подтвердил пан Белькевич. - Это же они, глебские, составили Сойм и там решили убить Цмока. Вот пусть теперь его голову и забирают, если она так была им нужна.
- Нет, я ее так не отдам, - сказал я.
- Вот, правильно! - сразу поддержал меня молчавший до этого пан Грютти. - Пусть они ее у нас выкупают. Думаю, что денег она стоит немало.
Подобный поворот беседы окончательно сбил меня с толку. Я поднялся и отошел в сторону от костра. А они продолжали сидеть. Все молчали. Продолжалось это достаточно долго. Потом я повернулся к ним и сказал:
- Я хочу пойти на Сымонье. Это мой дом.
- Э! - покачал головой пан Белькевич. - Там ничего сейчас нет. Все потонуло. Ничего ты там не увидишь.
Но я не слушал его, я продолжал:
- Там я брошу этот череп в озеро. Пусть мой отец узнает, что Цмок убит.
- А вот этого никак делать нельзя! - строго, как малому, сказал мне пан Белькевич. - Мало ли что бывает на свете? А вдруг он еще оживет?!
- Кто?
- Цмок, кто же еще. Нет, княже, не для того мы всю ночь его разделывали, чтобы он опять к нам вернулся. Нельзя его бросать в дрыгву. Дрыгва - это такое дело, что с ней шутить нельзя.
Я понял, что он прав. Я стоял и молчал. Пан Белькевич опять заговорил:
- Нам надо уходить отсюда. В Глебск. Там сейчас много наших. А потом еще больше сойдется. Ты же не просто так туда придешь, а принесешь им его череп. Это им будет до сподобы. Вот тогда мы там все разом сойдемся, сил назапасим, а потом уже пойдем обратно. Как когда-то наши деды ходили. Вот тогда опять здесь все будет наше, но уже без Цмока. Так, княже?
Я молчал. Вдруг пан Грютти сказал:
- Хей, слышите? Кони! Вон там!
Мы посмотрели туда, куда он указывал. Сначала там никого не было, а потом из-за бугра показались наши зыбчицкие паны. Их было много, как потом пересчитались, двадцать девять сабель. Вел их пан Генусь Губан.
- Вот это дело! - радостно сказал пан Белькевич, глядя на подъезжавших панов, и даже потер руки от удовольствия. - Теперь мы не только до Глебска дойдем, а хоть и на край света. Но на край света нам пока не надо.
Как оказалось впоследствии, он опять был прав. Прибывшие до нас паны рассказали, что в Зыбчицах пошла большая митусня, вот они и не захотели там оставаться, а решили присоединиться к нам, чтобы после вместе идти на Глебск за подмогой. Череп Цмока произвел на них очень сильное впечатление. А на Сымонье, сказали они, сейчас неспокойно, там уже стоят хлопы, привел их некто Авлас-полесовщик, очень коварный человек, к тому еще и ведьмак.
Вот такие были тогда новости. Мы немного посовещались, потом посели на коней и двинулись на Глебск. Пан Грютти и его товарищи шли пешим ходом. Они и несли череп Цмока.
Нельзя сказать, будто дорога до Глебска доставила нам много хлопот. Хлопы нас почти не беспокоили, выходить на открытую битву они не решались, так как слух о разгроме Демьяна под Зыбчицами произвел на них неизгладимое впечатление. Зато этот же слух вселил немало надежд в тех немногочисленных панов, которые еще уцелели после всеобщей резни, прошедшей у нас в Крае почти что повсеместно. Теперь эти бедолаги (или счастливцы?) едва ли не каждый день присоединялись к нашему отряду. Являлись они по-разному - когда поодиночке, когда группами. Так что с каждым днем отряд наш увеличивался и становился все сильнее.
Вскоре мы совсем перестали опасаться нападения хлопов, которые, повторяю, и раньше нас не очень-то тревожили. Однако пан Белькевич, мой зыбчицкий каштелян, по-прежнему был настороже. Он говорил:
- Оно конечно, теперь в поле они выходить не решатся. Только зачем им поле? Им, княже, нужен только один ты. Ты же Цмока убил! Так что, думаю, они давно уже придумали какую-нибудь новую байку вроде того, что кто из них тебя убьет, того Цмок после щедро отблагодарит.
Вот почему пан Белькевич на каждом привале лично проверял караулы, а на марше также лично тщательно следил за дозорами.
- Что такое пуля? - говаривал он. - Это просто дурной кусок свинца. Ему все равно, кто ты такой, он любую голову пробьет. А для того, чтоб на курок нажать, тут и хлопского умения будет достаточно.
Хлопы и действительно постоянно постреливали. Потери от этой стрельбы у нас были небольшие, но зато гоняться за стрелками было делом совсем безнадежным. Пан Белькевич очень злился на стрелков. Ему во что бы то ни стало хотелось поймать хотя бы одного из них. Однако, забегая вперед, сразу скажу, что до самого Глебска ему так и не удалось этого сделать.
Единственным случаем, когда, как он утверждал, нам удалось схватить покушавшегося на нас злодея, можно считать вот какое событие. Было это еще на третий день пути, на подходе к Кавалочкам. Гадкая это история, вспоминать ее не хочется. Но что было, то было, ни о чем умалчивать не стану.
Так вот, было это ближе к вечеру, я, как того требовал пан каштелян, ехал в середине колонны, следом за мной пан Грютти, и его паны несли череп Цмока. В пуще было тихо, хлопы нас тогда совсем не тревожили. Вдруг впереди послышались крики, заржали кони, раздались выстрелы. Потом по колонне передали, что там убили волколака: он затаился в обочине, но наши его вовремя заметили и сразу убили. Это сообщение меня очень заинтересовало, я ведь еще ни разу до этого на свои глаза не видел волколаков. Я понукнул вороного и быстро проехал вперед.
Вот что я увидел у обочины. Там в траве лежал очень изможденный, оборванный, изувеченный человек. Тем не менее, невзирая на его увечья, мне показалось, что лицо этого человека мне хорошо знакомо. Так оно и оказалось: пан каштелян сказал, что это пан Юзаф Задроба из Купинок. Потом объяснил: про него давно, еще с зимы говорили, что он с волколаками снюхался, а теперь вон посмотрите, разве этого не видно?! Вон какой он из себя - зверь зверем! И гляди, как ловко затаился!
Пана Юзафа я знал хорошо, он был приятелем моего старшего брата Михала. Я сошел с коня и склонился над убитым.
- Только не трогай его, княже! - обеспокоенно предупредил меня пан Белькевич. - Он еще не окоченел, а зараза прилипчива.
Я послушался его совета и несколько отстранился от бедного пана Юзафа. Мне было очень жаль его, он был славный рубака, а вот поди ж ты, какая судьба. Ну да разве кто от чего заречется? Я встал и приказал похоронить его со всеми полагающимися почестями. После того, конечно, когда он окончательно окоченеет. Что и было исполнено.
Случай с паном Задробой произвел на нас всех весьма и весьма гнетущее впечатление. Даже пан Белькевич и тот не любил об этом вспоминать, хотя вроде бы именно благодаря его бдительности мы тогда избежали нападения волколака. Если, конечно, пан Юзаф был таковым. Лично мне не хотелось в это верить.
Но только верю я во что-либо или не верю, это зачастую не имеет к истине ровным счетом никакого отношения. Так было и тогда. Потому что вот если бы наши паны тогда не проявили такой резвости и не убили бы пана Юзафа, а попытались бы взять его в плен, а там бы мы допросили его, тогда мы, может, и дознались бы…
А хотя, ну а что такое допрос? Разве допрос, пусть даже с пристрастием, гарантирует нам то, что допрашиваемый говорит нам правду? Вот даже как было с нашим покойным господарем. Пан Стремка кричал, и это слышали многие, что господарь погиб в честном двубое, выполняя решение Сойма, иначе говоря, сражаясь с Цмоком. А что после говорили хлопы, взятые нами в плен под Зыбчицами? Пан Белькевич лично допрашивал троих из них, допрашивать он, можете не сомневаться, умеет. А что они ему сказали? Что будто бы Цмок обманом заманил Великого князя в ловушку, Великий князь страшно перепугался и ползал у Цмока в ногах, слезно выпрашивал у него прощения, божился, что велит объявить всем хлопам вольную, и все такое прочее. Где правда? Конечно же, у пана Стремки. Но пана Стремку уже не допросишь, его зарубили. Жаль! Пан Стремка не стал бы брехать. И пан Юзаф тоже не стал бы, пусть даже он и вправду превратился в волколака, потому что панский гонор, он с паном всегда.
А хлопы - это и есть хлопы. От тех из них, которых нам порой удавалось захватить в плен, мы слышали самые дикие, вздорные речи. Так, например, когда им показывали уже известный вам череп и говорили, что это череп Цмока, Цмок, стало быть, убит и поэтому им теперь нет никакого смысла надеяться на какую-либо его помощь, эти дурни в ответ говорили примерно следующее. Да, соглашались они, это череп действительно Цмоков, и я действительно снес ему голову. Но только одну! А у Цмока, как известно, говорили они, три головы. Вот, мол, те две оставшиеся головы им теперь и помогут. Что им на это скажешь, а?!
Или вот еще про пана Грютти и его панов. Ат, гневно говорили по этому поводу хлопы, вы, крайские паны, продались чужинцам, чужинцы к нам пришли, убили Цмока, теперь наш Край провалится, мы все утопимся, а у чужинцев будет море. Так как же, говорю, мы утопимся, если у Цмока еще две головы в запасе осталось? А они в ответ: нет, все равно утопимся, это нам в наказание. Я: а когда это будет, когда мы утопимся? Они: а это когда Цмок пожелает. И смотрят ясными глазами. Ну непроходимая, дремучая дурость! И ничего ведь им не докажешь, потому что они не способны воспринимать логически выстроенную речь, они живут единственно эмоциями и суевериями, вот и все, им так понятнее и проще. Я не мог их слушать, я не мог с ними спорить, меня всего просто трясло от гнева!
А еще меня порой буквально колотило… от ужаса. Да-да, вы не ослышались, от ужаса. Это случалось тогда, когда они говорили вот что: а Цмок - это не только зверь, но еще и человек, вот вы зверя убили, а человек остался, и он вам еще отомстит, ох, отомстит, а особенно тебе, князь Юрий, пуще всех отомстит! Вот эти речи, я вам честно признаюсь, и приводили меня в неописуемый ужас, но я делал все возможное, чтобы никто не догадался, какие чувства меня при этом обуревали.
Но время шло, мы довольно-таки быстро и без особых хлопот продвигались до Глебска, хлопы боялись нам препятствовать. Да и тот человек, который мне часто снился в златоградском плену, к нам тоже не являлся - ни наяву, ни во сне. А я очень боялся засыпать. Я каждый раз думал: вот сегодня он мне обязательно приснится! А еще я думал вот что: он не просто мне приснится, а еще скажет при этом: "А помнишь, княже, когда я оказал тебе помощь с выкупом, ты мне тогда за это пообещал, что когда мне будет нужно, ты выполнишь любую мою просьбу, вот я теперь с просьбой к тебе и пришел!" Вот чего я тогда больше всего боялся - этого своего обещания, потому что не чувствовал в себе сил отказаться от данного мной слова, гонор мне не позволял.
Но, слава Богу, этот поганый человек мне до самых Зыбчиц так и не приснился, и не явился наяву. Являлись к нам только паны, уцелевшие от хлопской резни и теперь кто тайком, а кто и с саблей наголо пробивавшиеся к нам кто откуда. Этих панов было так много, что когда мы подходили уже к самому Глебску, пан Белькевич доложил мне, что под моей хоругвью их сошлось триста семнадцать. Га, это знатная сила!
Примерно так же подумали и в Глебске, потому что встречали они нас так, что я просто глазам своим не верил! Мы были еще в полуверсте от города, когда там со стен грянул пушечный залп. Потом еще один. Потом, уже почти у самых ворот, еще. Ворота были распахнуты настежь, по обе стороны подъемного моста стояли стрельцы, две полусотни, с аркебузами на караул. Народу за стрельцами почти не было. Зато прямо посреди моста стоял великий крайский маршалок пан Зыгмунд Талала в златотканом жупане и с непокрытой головой. Шапку он держал в руке. Мы подъехали к нему и остановились.
Пан Талала приветствовал меня высокопарной, но зато довольно-таки краткой речью, в которой говорилось о всеобщей радости по поводу моей славной победы над Цмоком. Речь была хороша. Покончив с ней, пан Талала вроде бы как от себя лично выразил радостное и, конечно же, притворное удивление тому, что Цмок действительно повержен. Вместо ответа я махнул рукой - и мои селитьбенские товарищи вынесли вперед череп Цмока. Череп произвел на пана маршалка очень сильное впечатление. Не менее сильное впечатление он произвел и на стрельцов, не говоря уже о простом народе, который так и застыл с разинутыми ртами.
А мы, под грохот бубнов, вой рогов и визг сопелок, двинулись через ворота в город. Точнее, это было так: впереди всех, уже верхом и в шапке, ехал великий крайский маршалок, за ним шли стрельцы, за ними ехал я, за мной несли череп, а уже только за черепом двигалась моя колонна, большая, прямо скажем, сила.
Народу вдоль улиц было много, просто толпы. Но эти толпы были какие-то непривычно тихие, я бы даже сказал, несколько напуганные. Они во все глаза смотрели на меня, потом на череп, потом снова на меня. Дивное дело! Я даже сейчас не могу вам точно сказать, кого они больше боялись, меня или черепа Цмока.
Однако не будем отвлекаться. Рассказываю дальше. Вскоре мы прибыли на Великую крайскую площадь, где нас дожидалось еще большее скопление как высокородных, так и простонародных масс. Это, во-первых, конное панское рушенье, они стояли слева, а справа, во-вторых, стояли стрельцы, все остальные роты, весь полк, а потом уже, прямо по центру, перед Палацем, теснились паны депутаты, кто конно, кто пеше, такой у них был разнобой. Ну и еще простой народ стоял, эти все позади, по краям площади, а кто и на деревьях, а кто и на крышах домов.
Да, и еще! На парадном крыльце великокняжеского палаца, в окружении многочисленной шушеры-мушеры, стояли две особы в черном. Одну из них я сразу узнал, это была наияснейшая княгиня Нюра, теперь, правда, просто вдова. А эта юная особа, стоявшая возле нее, это, как я догадался, и была та самая княжна Алена, о которой я в последнее время был достаточно много наслышан. Да она и вправду была весьма миловидна, сразу отметил я, не удержался, улыбнулся и весьма любезно кивнул в ее сторону. Похоже, она заметила мой жест, потому что сразу смутилась.
Однако я снова отвлекаюсь! Так вот, площадь была полна всякого рода людьми, гремела музыка. Потом пан Талала дал отмашку, и наступила полная всеобщая тишина. Пан Грютти и его паны вышли вперед, положили Цмоков череп на землю и вернулись в строй. Тут стало еще тише, хотя, прежде казалось, тише уже некуда. Но было.
Когда же терпеть эту гнетущую тишину стало уже просто невозможно, я, согласно знаку пана Талалы, выехал вперед, к черепу, и сказал краткую, но дельную, без всякого бахвальства речь, в которой поведал собравшимся о своей битве с Цмоком, после чего снял шапку и принялся раскланиваться во все стороны. Ответом мне были радостные возгласы, кличи "Сто лет!" и прочее. Громче всех, как мне показалось, кричал полковник Сидор Зуб, славный рубака и добрый стрелок, жаль, что его с нами не было.
Но, честно скажу, я тогда смотрел не на пана полковника, и вообще ни на кого из них, а только на княжну Алену. Она была, я повторяю, очень и очень мила. Пан Талала, подошедший ко мне, перехватил этот мой взгляд и стал заговорщицки мне подмигивать. Это мне очень не понравилось, потому что я не люблю, когда кто-то пытается что-то решать за меня. Но, похоже, все у них уже было решено, пан Талала ухмылялся, а княжна Алена краснела все больше и больше.
Тем временем наше всеобщее торжество продолжалось. Вновь наступила тишина, и пан Талала, великий крайский маршалок, передал слово пану Мацею Вужаке, великому крайскому писарю. Пан великий крайский писарь выступил вперед и зачитал бумагу, из которой я узнал, что вчера здесь, в Глебске, был созван Наисрочный Сойм, который наисрочно же избрал из своего состава Наисрочную комиссию. Председателем этой комиссии был назначен Горельский староста пан Гардусь Гопля, а секретарем пан Халимон Деркач, покойного, земля ему колом, князя Мартына дядя по кудели. Га, вот так воронье, подумал я, но промолчал.
Пан староста и пан Деркач вышли вперед, пан староста, а теперь еще и председатель, кивнул, и пан секретарь зачитал теперь уже их, Наисрочной комиссии, бумагу. Из этой бумаги следовало, что ввиду крайне чрезвычайного положения, которое нынче сложилось в нашей державе, их комиссия предлагает Высокому Сойму внести в наш Статут соответствующую поправку, которая вновь, после многовекового забвения, восстанавливает у нас наследственную форму правления, ибо, как было там же сказано, только наследственная, крепкая рука сможет покончить со всеми теми беспорядками, которыми нынче охвачен наш многострадальный Край. После чего, как только пан Деркач закончил чтение, пан Гопля повернулся к панам депутатам и спросил, есть ли у них на это сгода. "Сгода! Любо!" - дружно закричали паны депутаты, они явно заранее знали, что и по какому поводу им нужно будет кричать.
Но и это не все! Не успел я как следует осмыслить услышанное, как у них слово опять взял пан Талала. Он предложил избрать нашим Великим, теперь уже с наследными правами князем…
Да, вы угадали - именно меня, победителя Цмока, устрашителя хлопов, и еще многое и многое другое. Ответом на подобное предложение было опять же всеобщее "Любо!".
Однако даже и на этом они тогда не остановились. Слово, опять, теперь уже ни у кого не спрашивая, взял пан Гардусь Гопля, староста и председатель, и сказал, что какими бы кардинальными ни были нынешние наши изменения в Статуте, мы тем не менее должны придерживаться некоей правопреемственности власти, а посему он предлагает в некотором роде возродить еще одну, совсем уже древнюю нашу традицию, согласно которой…
Тут он замолчал и многозначительно посмотрел вначале на меня, а потом на княжну Алену. Бедняжка густо покраснела и в крайнем смущении закрыла лицо руками. Это было никакое не притворство, ей было действительно крайне неловко. Поэтому я не выдержал и первым крикнул:
- Сгода!
Вслед за мной то же самое прокричали и все остальные. Пани наияснейшая княгиня стала белая как полотно и обняла прильнувшую к ней дочь. Алена, как мне показалось, плакала. Почему? Разве я…