– Все, Крис. Не заводись. Не надо. Лучше пойдем смотреть "Возлюбленную".
Мне не хотелось смотреть "Возлюбленную", но я переборол себя и не стал возражать. А часто ли нам удается поступать именно так, как нам действительно хочется? По большому счету, как мне думается, вся наша жизнь состоит из малых и больших компромиссов; мы лавируем, мы, по возможности, стараемся не отклоняться слишком далеко в сторону от фарватера, и разные, подчас противоположно действующие силы все-таки, в конце концов, находят какое-то общее направление и несут нашу лодку дальше – до очередного непредвиденного поворота…
Вслед за Хари я спустился вниз, в нашу телекомнату, уже заполненную разными эфемерными существами и подобиями существ; кроме того, на всех четырех стенах-экранах то и дело сменялись всяческие виды, сцены и действия, сопровождаемые разнообразными приглушенными голосами, музыкой и другими звуками. Впрочем, все это немедленно исчезло и утихло, как только Хари по обыкновению устроилась на полу, на мягком ковре, и взяла в руки плоскую коробочку пульта. Я не успел еще как следует умоститься в кресле рядом с приоткрытой дверью, когда вокруг возник бесплотный, но чрезвычайно похожий на реальный, мир теледейства, и находящиеся сейчас за тридевять земель отсюда, в своей студии, актеры-персонажи ступили на наш ковер и начали свою игру, сразу полностью захватившую Хари, – я видел это по ее напряженной позе; она едва заметно шевелила губами, вместе с призрачными участниками реала произнося те слова, что слышала от них уже не раз.
Это была игра, и игра совсем неплохая; возможно, в иные времена и при иных обстоятельствах я бы тоже увлекся ею… если бы отец мой не был соляристом и не рассказывал мне, довольно посредственному школьнику, о далекой планете Солярис, почти целиком покрытой странным океаном – то ли океаном-йогом, то ли океаном-дебилом… Если бы не отец, я сейчас знал бы о Солярисе ровным счетом столько же, сколько подавлящее большинство людей – то есть почти ничего. Впрочем, даже будучи соляристом, то бишь специалистом по планете Солярис и ее океану, я знал ненамного больше. Тоже почти ничего. Как и все мои коллеги по ремеслу. Мы ничего не знали.
Ничего. "Игнорамус эт игнорабимус"…
С четверть часа я вполне целенаправленно старался заставить себя смотреть реал и наслаждаться игрой Аэн Аэнис, но у меня, к моему сожалению, ничего не получалось. Меня не захватывала эта игра, я был полностью погружен в совсем другую игру, в которую вовлек нас, самонадеянных идиотов, единственный представитель класса Метаморфа, придуманного нами, весом в семнадцать биллионов тонн. В разгар душераздирающей сцены, разыгрываемой в нашей телекомнате героями реала – кажется, действие происходило в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, – я тихонько встал и выскользнул в коридор. Моя предосторожность, скорее всего, была совершенно излишней, потому что Хари всецело увлеклась этим талантливым представлением какой-то европейской студии и вряд ли заметила бы сейчас даже столкновение Земли с шальным астероидом или кометой. Честное слово, я искренне завидовал ей; в отличие от нее, я все никак не мог отвлечься от своих назойливых мыслей, и это меня совсем не радовало. Мне ли, психологу по специальности, было не знать, чем это грозит… но я ничего не мог с собой поделать…
Пройдя через холл, в котором, благодаря стараниям Хари, прочно обосновалась разнообразная зеленая растительность, я вновь поднялся наверх и вышел на террасу, опоясывающую наш коттедж. В саду неуклонно сгущались тени, откуда-то издалека доносилась едва слышная медленная музыка. В небе вестниками приближающейся ночи проступали робкие звезды.
"Робкие!.." – я усмехнулся. Просто так привычнее, вполне в духе гомо сапиенс, продолжающего, несмотря ни на что, считать себя венцом мироздания…
Я устроился на табурете, сложил руки на перилах и опустил на них подбородок. Пахло цветами, во всем окружающем чувствовалась некая почти безмерная умиротворенность, и я подумал, что мне давно бы уже пора научиться отдыхать. Отбросить все мысли и просто растворяться в мире, сливаться с миром, полностью забыв о себе и своих проблемах. И еще я подумал, что мы когда-нибудь разгрызем этот орешек, непременно разгрызем, потому что головы наши устроены все же не так уж плохо, и вся наша история, начиная с канувших в небытие вполне разумных, по-своему, динозавров, – это процесс постоянного более или менее успешного разгрызания то тех, то других орехов.
Нет, думал я, мы не сорняки Вселенной, не отбракованный материал.
Отнюдь! У нас хватило ума на то, чтобы выжить в самых трудных условиях, и мы процветаем, мы идем все дальше и дальше, раздвигая горизонты… Нет, мы не сорняки Вселенной, мы – ее посев, и мы проросли и окрепли. Просто мы когда-то приняли собственные представления о Контакте за истину, и теперь нам трудно переступить через эти представления, оказавшиеся ложными при первой же проверке.
Но ведь такое бывало уже не раз: Земля – центр мироздания, ярчайший бриллиант, сверкающий внутри хрустальных сфер девяти небес… В мире нет ничего, кроме движущейся материи… Световой барьер непреодолим… Все это не более, чем предположения. Не подтвердившиеся предположения. Мир, оказывается, устроен совсем не так. Однако же, прошли через это – и двинулись дальше. "Мы пойдем мимо – и дальше…" Кто это сказал? Кажется, озаренный космическим сознанием мощный Уитмен. "Мимо – и дальше". И так вот и идем все дальше и дальше, и будем идти до тех пор, пока существует Вселенная.
Мы не сорняки, мы – грызуны; вернее, разгрызатели. Разгрызать орехи – наше призвание. И потому Вселенная придумала именно нас. Именно нас…
И хватит сидеть здесь, в институте, думал я, хватит ломать голову над результатами чужих экспериментов. Присоединиться к Гибаряну.
Составить свою – именно свою! – программу, согласовать ее с Гибаряном, заручиться его поддержкой – оттуда, с Соляриса, – и самому отправиться на Солярис, и попытаться вступить в диалог с его могущественным обитателем класса Метаморфа.
Я выбил пальцами дробь на перилах террасы, но тут же мои выросшие было крылья бессильно опустились.
Хари. А как же Хари? Ведь ее-то на Станцию никто не пошлет – не тот профиль. И в качестве жены она со мной отправиться никак не сможет, при нашем-то аховом финансировании. Расстаться? Не на день, не на месяц – на годы…
Заведет себе собаку? Заведет собаку. Или попугая… Или еще кого-нибудь…
Что-то заныло внутри.
Собственно, ничего нового я не измыслил. Подсознательно, подспудно все это давным-давно уже было во мне. А я все оттягивал, тянул, обманывая себя – из-за Хари.
Что важнее, что, черт побери, самое главное? Какая чаша весов перетянет?
Я не отвечал себе. Я просто еще до вопроса знал ответ.
Там, где сияют два солнца – красное и голубое…
Она поймет. Поймет, что в противном случае я когда-нибудь возненавижу ее – и все пойдет прахом… Она поймет. Должна понять.
…Не знаю, сколько я так сидел в неуклонно наступающей темноте, погрузившись в свои мысли.
– Крис, что ты здесь делаешь? – раздался вдруг за моей спиной негромкий и, кажется, чуть встревоженный голос Хари.
Я повернулся на своем табурете и обнял ее, прижавшись лицом к ее груди. Хари легонько погладила меня по голове, и у меня опять защемило сердце.
– Ты обиделся на меня? Да, Крис?
Я молча помотал головой. Я не обижался на нее – разве можно обижаться на любимого человека, с которым вскоре предстоит расстаться, и расстаться надолго?.. Может быть именно в расставаниях и заключается наше спасение? От расставаний становятся крепче те незримые нити, что связывают людей…
– Завтра мы полетим с тобой, Крис. Обязательно полетим на побережье.
Да, мы обязательно полетим. А потом я полечу уже без тебя, Хари.
Туда, где нет никаких побережий.
Хари говорила еще что-то, но я почему-то не мог больше разобрать ни слова – ее голос становился все тише, словно она удалялась от меня.
Руки мои внезапно потеряли опору и бессильно упали… Я почувствовал, что стремительно проваливаюсь в пустоту, как будто неожиданно рухнула терраса нашего дома. Я поспешно открыл глаза и в обрушившейся на мир непроницаемой мгле успел заметить только далекое расплывающееся бледное пятно, неумолимо теряющее знакомые черты. Еще мгновение – и это пятно, в которое превратилось лицо Хари, исчезло в нахлынувшем со всех сторон мраке. Я продолжал падать в никуда, не чувствуя собственного тела, – и тьма ворвалась в мое сознание и начала заливать и гасить его, как неожиданный ливень заливает костер…
Что случи…
2
Все вокруг было каким-то странным и в то же время почему-то казалось вполне привычным, словно такое происходило уже не раз – и не только со мной. Я висел в пустоте, не ощущая своего тела, которого, возможно, просто не было, и меня, бесплотного, пронзал чей-то пристальный взгляд – не добрый и не злой, не торжествующий и не укоризненный; совершенно иной взгляд, не поддающийся никаким определениям. Я пытался укрыться от этого неподвижного взгляда, но мне это не удавалось и не могло удасться, потому что я не знал, что же такое я сам – лишенная всего бесплотность и бесформенность, нечто, растворенное всюду – и нигде…
Не было ни пространства, ни времени, но все-таки из ничего сотворился некий начальный миг. Светящаяся первоточка пронзила Тьму, и из Хаоса начал возникать мир. Из плавающего в первобытных водах яйца родился Брахма…
И появились тени. И исчез пристальный взгляд.
Тени сгущались и расплывались, тени постепенно превращались во что-то знакомое. И издалека, становясь все более внятным, донесся голос:
– Кельвин, ты слышишь меня? Ты меня слышишь, Кельвин?
Невидимая карусель наконец замедлила ход. Окружающее почти перестало качаться и обрело относительную четкость линий. Ближайшая ко мне тень оказалась вовсе не тенью…
Я довольно резко поднял голову и сел на кровати, ощутив легкое головокружение. У меня почему-то шумело в ушах, словно долетал из какой-то дальней дали шум прибоя. Океанского прибоя.
Океанского!..
Не веря своим глазам, я уставился на сидящего рядом с кроватью человека в черном свитере, растянутом у горла. Худощавое, иссеченное морщинами лицо с костистым носом, красные прожилки на скулах, короткие седые волосы, усталые, чуть слезящиеся покрасневшие глаза под густыми бровями.
Этого человека я хорошо знал. Но он не должен был находиться здесь, он просто не мог быть здесь, потому что давным-давно был там, очень далеко отсюда, за пустынными безднами, за скоплением космической пыли, в мире двух солнц – красного и голубого… Он не мог ни с того ни с сего появиться здесь… Где – здесь?..
Я медленно огляделся – голова продолжала кружиться, шум в ушах не прекращался, хотя как будто бы стал стихать – и слабыми пальцами ухватился за простыню, прикрывающую мои голые колени. Шкафы… полки с книгами… два кресла… белые ящики с инструментами… микроскоп на полу… большой стол у окна…
Окно…
А за окном – уходящие к горизонту ряды черных волн, жирно блестящих под низким красным солнцем, подернутым разводами грязного тумана.
Мне показалось, что я брежу.
– Кельвин, ты узнаешь меня? – подавшись ко мне, спросил человек, сидящий на металлическом стульчике возле моей кровати.
Я оторвал взгляд от привычной картины багрового заката и перевел глаза на него. Он внимательно всматривался мне в лицо, и его острый кадык то и дело судорожно дергался вверх и вниз. Под глазами у него висели мешки, набрякшие бурые мешки, отчего вид у него был не очень здоровый.
– Ну конечно, узнаю, – собравшись с силами сказал я, чуть не подавился собственными словами и, резким звуком прочистив горло, повторил: – Конечно узнаю, Снаут.
Он облегченно вздохнул и, нагнувшись, положил на пол шприц, который до этого сжимал в кулаке.
– Слава Богу, Кельвин. Слава Богу. Ты нас изрядно напугал. Пятые сутки…
– Пятые сутки… – осмысливая услышанное пробормотал я и посмотрел на свою руку. Сгиб локтя был усеян красными точками.
– Да, – Снаут кивнул и, сцепив пальцы, сложил руки на животе. – Концентрат внутривенно и шок-уколы. Как учили. – Он усмехнулся и подтолкнул шприц носком ботинка, так что тот закатился под кровать.
– Как учили, – эхом откликнулся я и вновь посмотрел мимо него, в окно, за которым быстро угасал закат. Черная спина океана теряла в сумерках характерные детали, и можно было представить, что там, снаружи, за стенами Станции, простирается голое поле. Обыкновенное земное поле, упирающееся в березовую рощу. Или в сосновый лес.
Голова у меня все еще слегка кружилась – вероятно, от слабости, – и я опять лег, поправив подушку. Меня не покидало ощущение, что все происходит в бреду. Снаут исподлобья глядел на меня.
– Сейчас, – сказал я. – Вот только немного соберусь с мыслями.
Сейчас, Снаут. – Я перевел дыхание. – Как ты догадался? Или это Сарториус?
Снаут пожал плечами:
– Твой видеофон не отвечал. Слишком долго не отвечал. Пришлось нанести тебе визит, – он вновь скупо усмехнулся, – без предварительной договоренности.
Я держал себя в руках. Я очень крепко и надежно держал себя в руках.
Я старался изо всех сил.
– Сейчас, Снаут, – повторил я и закрыл глаза, – Сейчас мы поговорим.
Я все помнил. Я все прекрасно помнил. Тот разговор со Снаутом, несколько суток назад…
Тогда от Снаута вновь пахло спиртным, и глаза у него были грустные и затуманенные. Он слишком часто пил… после всего того, что случилось с нами, и я еще подумал тогда, что это может для него плохо кончиться. Но я его не осуждал. Я и сам был бы не прочь напиться – до слез, до истерики, до беспамятства, – только я знал, что это ничему не поможет и ничего не изменит. Опьянение неизбежно пройдет – и ты вновь окажешься лицом к лицу с тем же самым, ничуть не изменившимся миром.
"Снаут, – сказал я ему в тот день, – я хочу, чтобы Хари вернулась".
Он долго, с какой-то болезненной гримасой смотрел на меня и молчал, и могло показаться, что он не расслышал или не понял моих слов. Его загорелый лоб больше уже не шелушился и блестел от пота, хотя кондиционер работал вполне исправно.
– Хочу, чтобы она вернулась, – четко отделяя одно слово от другого повторил я, склоняясь над его креслом.
– А я не хочу, – наконец полузадушенно ответил он и вытер лоб рукавом черного свитера. – Не хочу ничьего возвращения. Неужели тебе мало, Кельвин?
Он налил себе еще полбокала и залпом выпил. И закрыл лицо ладонью, словно отгораживаясь от меня.
– Да, мне мало, – сказал я. – Мало, Снаут! Ты выбрал самый легкий путь, но он же и самый пагубный. Хорошо, сиди и пей, и проклинай этого могущественного младенца, который не ведает, что творит, а я пойду к Сарториусу. Пусть еще раз снимет мою энцефалограмму в бодрствующем состоянии, только на этот раз я буду усиленно думать на вполне определенную тему. И если что-то действительно получится, вас с Сарториусом это никак не заденет. Это будет касаться только меня.
– Прости меня, Кельвин, но ты дурак, – отозвался Снаут, не отрывая ладонь от лица. – Ты вновь лезешь в болото, из которого все мы только что еле выбрались. Наверное, ты просто мазохист, Кельвин. Больной психолог.
Его плечи вдруг мелко затряслись. Кажется, он смеялся.
– Мало того, что мы все здесь заразились от этого… младенца, – с надрывом проговорил он, по-прежнему отгораживаясь от меня ладонью, – мало того, что мы все больны… Так нам еще присылают больного психолога!
– Очень смешно, Снаут, – сквозь зубы процедил я. – Просто невероятно смешно.
Он наконец опустил руку и перестал смеяться. И погрозил мне пальцем.
– Пр-рекрати, Кельвин! Грешно искать от Контакта какую-то личную выгоду.
– Ладно, Снаут, – очень спокойно произнес я. – Не собираюсь вступать в дискуссию. Можешь смеяться здесь сколько угодно, а я сейчас же иду к Сарториусу. Надеюсь, у него еще не атрофировался интерес к научным экспериментам – мы же все-таки ученые, исследователи…
– Ты дурак, Кельвин, – с грустью повторил Снаут. – Иди куда хочешь, уговаривай нашего Фауста, и делайте что хотите. Только не трогайте меня. Меня нельзя трогать руками, Кельвин, на мне уже живого места нет. Давай, выклянчивай у него новую… копию…
– Снаут!
Он сжался от моего окрика и вновь потянулся к бокалу. Сделал несколько громких глотков и неожиданно остро взглянул на меня:
– Я против, Кельвин, но ты не обращай на меня внимания. Дерзай, пробуй, экспериментируй. Контакт – святое дело. Только без меня. С меня довольно. Я больше ничего не хочу… вообще ничего… Иди к Сарториусу, Кельвин. Но если сюда явятся чудовища… пеняй на себя.
Все. Иди.
Никакие слова не смогли бы переубедить меня. Я не нуждался в согласии Снаута. Я не нуждался ни в чьем согласии. Я должен был предпринять эту попытку, должен! Иначе мне оставалось, как некогда это сделал Севада, направить машину в глубь какого-нибудь подвернувшегося быстренника. То, что все эти дни и ночи – безысходные дни, одинокие ночи! – зрело во мне, должно было воплотиться в действие. Боль утраты не стихала, эта боль угрожала самому моему существованию. Дважды потерять… Дважды… Это было невыносимо.
– Я попытаюсь, Снаут, – сказал я.
Он только слабо кивнул в ответ. Я закрыл за собой дверь его кабины и направился к Сарториусу.
По дороге к лаборатории – Сарториус сделал ее своим жильем и, кажется, даже не заходил в свою комнату – я все-таки заглянул в библиотеку и связался с ним по видеофону. Доктор Сарториус был не из тех людей, к кому можно заявиться в любое время дня и ночи, не договариваясь о встрече заранее.
– Добрый день, – сказал я, когда на экране появилась узкая, склоненная немного набок голова Сарториуса с ежиком серых волос и большими синеватыми ушами.
Сарториус молча кивнул и выжидательно вперил в меня неподвижный взгляд своих холодных глаз, скованных контактными линзами. Его длинная нижняя челюсть слегка пошевеливалась, словно он что-то перекатывал во рту.
– Я хотел бы с вами поговорить, доктор Сарториус. Насчет одного эксперимента.
Возможно, мне показалось, что его худое лицо на мгновение исказилось.
Сарториус пожевал синеватыми тонкими губами и осведомился высоким носовым голосом:
– Этот эксперимент есть в плане работ?
– Нет, – ответил я. – Но эксперимент… – я сглотнул, – любопытный.
Могу ли я прямо сейчас зайти к вам?
Сарториус окинул меня пронзительным взглядом, но я видел, что попал в цель – мои слова его явно заинтересовали. Он вновь молча кивнул и отключил свой видеофон.
Поднявшись наверх, я вошел в светло-голубой зал лаборатории.