– Останешься здесь. Я пойду с Ирассой, Хрирдом и Уртшигой. Когда выйдем к дальнему лесу, пустим огненную стрелу, и ты отправишь десять стрелков и десять копейщиков с тюками. Жди здесь и приглядывай за лесом. И за нами следи... – Вытащив из-за пояса зрительную трубу, он вложил ее в руки таркола. – Вот, поглядывай... А если что случится, не мчитесь за нами всей толпой. Пошли пять человек или восемь. Этого хватит.
– Я понимаю, светлый вождь. Топь...
– Топь, – повторил Дженнак, – топь, а в ней кто-то поджидает. Не знаю, кто! Не Камлу и не пляшущий демон Грисса, однако опасная тварь. Дай-ка мне свое копье, тар-кол, – думаю, пригодится, если мечом ее не достать.
– Копьем тоже не достать, – подал голос Арза. – Твой зря идти. Дух глотать копье, арахак смеяться; дух глотать светлый господин, арахак хохотать еще больше. Падать с деревья от смеха!
– Пусть веселятся, – сказал Дженнак. – Я все-таки пойду. Не пустив стрелы, не подобьешь керравао!
Они двинулись к трясине; палило солнце, выжимавшее из травяных зарослей душные влажные испарения, почва чавкала под ногами, с неохотой отпуская подошвы сапог, над головой вился едкий дым от горшка с зельем, которым размахивал Ирасса, и мошкара разлеталась с недовольным пронзительным писком. На краю топи Дженнак остановился и оглядел свое воинство.
Копья были у него и у Ирассы; Ирасса нес еще и самострел, щит, сумку с железными шипами и два меча у пояса, короткий и подлиннее. Сеннамиты к копьям относились с неприязнью, как и к самострелам, поскольку нравилось им сходиться с противником один на один, а не в боевом строю, привычном одиссарцам. Они предпочитали свое особое оружие, не такое, как в Великих Очагах севера, и воинские приемы у них тоже были иными, рассчитанными на то, чтобы прикончить врага, а не ранить и не взять в плен. Бились они тяжелыми посохами, которые вращали над головой, точно крылья мельницы, в ближнем бою секли и рвали противника топором с лезвием, похожим на крюк, не упуская возможности ударить шипастыми кольцами или щитком, который надевался на внешнюю сторону ладони. Еще были у них кистени, окованные железной полосой и висевшие на цепи; ими умелый воин пробивал с размаху прочный шлем, а заодно и вражескую голову. Метали они не дротики и не клинки, а стальные пластины особой формы с заточенным краем; удар выходил слабей, чем у стрелы, но если такое лезвие впивалось в незащищенное тело, можно было складывать погребальный костер да петь Гимны Прощания.
Уртшига с Хрирдом снарядились в поход по-сеннамитски, прихватив свои топоры, кистени да метательные пластинки – хорошее оружие против человека, но не слишком надежное, если выпадет случай схватиться со зверем, с чудищем вроде Серого Великана, весившего втрое больше самых крупных лизирских львов. Правда, эти медведи бродили в Мглистых Лесах, а никак не в болотистых джунглях, но тут хватало других тварей, вроде змеиного ахау толщиной в два локтя и длиной в тридцать.
И потому Дженнак повелел:
– Ты, Уртшига, возьми у Ирассы копье и держись за него покрепче; ты, Ирасса, брось щит и приготовься стрелять; ну, а Хрирд понесет горшок с зельем. Я иду первым, Хрирд – за мной, потом Ирасса и Уртшига. Идем след в след; кто покинет тропу, обратится в корм для кайманов. Во имя Шестерых!
– Да будет с нами их милость, – пробормотали телохранители, а Ирасса еще сотворил и охранительный знак. Кайманы, с которыми он познакомился на берегах Матери Вод, теплых чувств у нею не вызывали, и вера его в Священный Дуб поколебалась. Разве из желудей этого древа могли народиться столь мерзкие твари?
Но кайманов в болоте Дженнак не замечал, как и других животных, коим, казалось бы, тут самое место. Он двигался осторожно, прощупывая дорогу перед собой древком копья и временами тыкая им в бок, слева или справа, и неизменно убеждаясь, что тропа под ногами шириной в пять-шесть локтей, и по обеим ее сторонам лежит бездонная трясина. Его сапоги погружались в воду до колена, а иногда и выше, но он чувствовал, что грунт остается твердым и надежным; вероятно, здесь подходило к поверхности скальное ребро, и весь этот край в далеком прошлом являлся не болотом, а нагромождением утесов и камней, среди которых струился приток Матери Вод. Затем что-то произошло; где-то земля опустилась, где-то приподнялась, и воды, лишенные стока, начали растекаться по земле и точить каменные глыбы. Во всяком случае, так объяснялось появление болот в Книге О Влажном, написанной одним премудрым аххалем; этот труд Дженнаку довелось прочитать в хайанском Храме Записей и выслушать все, что думал по сему поводу Унгир-Брен.
Накидка нагрелась под солнцем и жгла кожу сквозь плотную хлопковую тунику, шлем давил на виски, лоб покрывался горячей липкой влагой. Привычным усилием Дженнак представил, что бредет по заснеженному бритскому лесу или по озеру в Тайонеле, скованному стужей; бредет и превращается в кусок застывшего бесчувственного льда. Пот сразу высох, а от жаркой накидки теперь струилось лишь приятное и едва ощутимое тепло; даже мошкара не мельтешила больше перед шлемной прорезью – какой ей толк от ледяной глыбы с промерзшей кровью? Ирассе и сеннамитам, которые магией не владели, приходилось тяжелей; Дженнак слышал их надсадное дыханье и невольно замедлял шаги.
Впрочем, торопиться не стоило; этот путь, так похожий на дорогу в Чак Мооль, на тропу мучений, которую полагалось преодолеть недостойным, мог привести прямо в темное царство Коатля. Пока что пестрые перья, торчавшие над травой, были надежным ориентиром, но кто знал, куда они вели? На другую сторону трясины, к лесу и твердой земле, или к пролому, заполненному вязкой жижей, к пропасти без дна, к смрадной яме, готовой сглотнуть неосторожного? Быть может, в ней и сгинули все пятеро гонцов-гуаров? Быть может, путь сей – испытание, придуманное дикарями? И если светлый вождь с лучшими своими воинами угодит в ловушку, арахака возвеселятся так, что от хохота попадают с деревьев?
– Мой лорд! – послышался за спиной сдавленный вопль.
Ирасса... Увидел что-то?
Дженнак остановился, упер древко в грунт, повернул голову.
– Мой лорд! До берега три полета стрелы!
– Вижу. И что с того?
– Колючки арахака нас не достанут, так что если я сдохну, то не от яда, а от жары. А сдохну непременно! Смилуйся, мой лорд! Разреши снять эту проклятую накидку!
– Среди гремучих змей не ходят босиком, – сказал Дженнак.
– Но, господин мой...
– Боги говорят с юношей устами вождя, отца и старшего брата. Пренебрегающий же их советом умирает молодым. Вперед!
Подняв копье, Дженнак ткнул им перед собой и направился к ближайшему пучку травы, увенчанному перьями. Хрирд и Уртшига шли за ним молча, но Ирасса испускал тяжкие вздохи – ему, северянину, приходилось тяжелей, чем привычным к зною сеннамитам. Впрочем, воины Сеннама с одинаковым терпением переносили и холод, и жару, и палящий ветер, и снежные метели вроде тех, что случаются в сезон Белого Пуха за пресным морем Тайон либо на Драконьем полуострове. Доспех был для сеннамитов как вторая кожа, и о том, чтобы расстаться с ней, Хрирд с Уртшигой и помыслить не могли.
Северный берег медленно удалялся, и так же медленно вставал на горизонте зеленый лес с клубившимися над ним дымами. Теперь Дженнак был уверен, что они пересекают затопленную и заболоченную речную долину; она шла с заката на восход солнца и слегка изгибалась, будто застоявшийся умирающий поток еще не оставил надежды прорваться к Матери Вод. По обе стороны от невидимой тропинки, размеченной перьями, стелились желтые травы, похожие на лезвия прямых тайонельских клинков – таких же, как висевшие на поясе Дженнака; временами траву сменяла поросль мха, оказавшегося при ближайшем рассмотрении не серым, а серебристо-седым, усеянным мельчайшими лиловатьши цветами. Через каждые пятьдесят– сто шагов попадались окруженные мхом и лишайником окна темной вязкой грязи, неподвижной и блестящей, как полированный обсидиан. Тут Дженнак двигался с особой осторожностью: не исключалось, что в таких промоинах обитают жуткие невиданные твари, либо скалистый гребень под его ногами мог вдруг оборваться, сменившись бездонной ямой.
Но все было спокойно. Если не считать жары, туч гнуса и едкого запаха горевшего зелья, что смешивался с гнилостным смрадом, коим тянуло от грязевых озер, лишь одно тревожило Дженнака: безжизненность простиравшейся перед ним трясины. Не говоря уж о кайманах, которыми он пугал Ирассу, тут нельзя было обнаружить и более мелких существ, даже пиявок или пауков, питающихся мошкарой. Птиц он тоже не видел; казалось, между лесом и этой странной топью воздвигнута невидимая стена, отделяющая жизнь от... От чего? От смерти? От небытия? От Великой Пустоты?
Сознание его как бы раздвоилось. Взгляд Дженнака по-прежнему был внимательным, движения – осторожными; он слышал плеск воды за спиной, тяжкое сопенье сеннамитов и сдержанные проклятия Ирассы, он обонял запахи тлена и дымовой завесы, он чувствовал твердость грунта под толстыми подошвами сапог и вес копья с широким длинным лезвием в своих руках. Но некая часть разума будто бы отдалилась от сиюминутного – и тот, второй Дженнак, не обращал внимания на четыре крошечные фигурки, копошившиеся в грязи, с безумной медлительностью переползавшие от одного травяного конуса к другому. Этот Дженнак не ощущал ни вони, ни жары, ни духоты; ничто не мешало ему думать, рассчитывать и вспоминать.
Сначала он размышлял о предстоящей встрече с арахака и о магических приемах, что могли бы сделать его слова весомей и убедительней; затем – о Вианне и вопросе, прочитанном на ее губах. Кто убережет?.. – вопрошала она, и ответ, разумеется, был двояким. Вианна, канувшая в Великую Пустоту, в то же время оставалась с ним, и, по соизволению богов, хранила и оберегала – и сейчас, и в Тайонеле, когда Люди Мрака шли по его следам, и в сражениях с атлийцами, и в войнах, что вел он в Бритайе и на материке, уничтожая шайки бродячих фарантов. В том была половина ответа, а дальнейшее зависело от него, от его ума, ловкости и силы, от умения истолковать полученный знак. В конце концов, Одисс, Хитроумный Ахау, помогает лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами!
Подумав об Одиссе и прочих богах, пославших предупреждение через Вианну, Дженнак внезапно сообразил, что мысли его подбираются к сфероиду из багровой яшмы – или, быть может, вовсе не из яшмы, а из какого-то похожего на нее материала. Шар этот был для него загадкой, столь же непонятной, как и царившее на болоте безлюдье, но, в отличие от этой пугающей пустоты, он ничем не угрожал, возбуждая не тревогу, а фантазию и любопытство. Дженнак думал о том, что боги не оставили вещественных следов своего присутствия; ничего, кроме знаний и Книг Чилам Баль, вырубленных в камне людьми и ими же перенесенных на кожу и бумагу. Но этот шар... Мог ли он принадлежать самим Кино Раа? И если так, какими путями попал он в Чанко, в страну, не принявшую учения Шестерых?
Или он все же сделан чанкитами? Выточен и отполирован с неподражаемым и столь же загадочным искусством, поистине таинственным, ибо как удалось дикарям с бесплодных гор превзойти умелых мастеров Юкаты и Арсоланы, сплетающих своими резцами каменные кружева? Но если чанкиты не дикари, и если сфероид – их изделие, то и за этим домыслом тянулось столько же вопросов, сколько перьев в хвосте керравао. Скажем, из чего они делают эти шары? Каким образом и зачем? С какой целью продают их – или дарят? – туземцам Р'Рарды? Или шар не подарен и не продан, а отнят у какого-то чанкитского странника, рискнувшего спуститься с прохладных гор в знойные джунгли? Но в любом случае – какой в нем смысл?
Собственно, сей вопрос являлся основным: коль знать, для чего предназначена эта яшмовая сфера, то кое-какие проблемы разрешились бы сами собой. Предположим, размышлял Дженнак, ее назначение такое же, как у гадательных юкатских шаров; и что отсюда следует? Он не был посвящен в тонкости древнего майясского искусства пророчеств и предсказаний и знал лишь, что нефритовые и яшмовые шары нужно вращать особым образом и с определенной скоростью, разглядывая возникающие на их поверхности узоры. Так гадали в очень далекую эпоху, еще до Пришествия Оримби Мооль, и теперь, весьма возможно, в мире не осталось ни одного мудреца, знакомого с таинственным старинным обрядом.
Что будет, если он попытается вращать шар? Подметит ли он что-нибудь в чередовании багровых и розовых полос, или созерцание сферы вызовет некие видения – вроде тех, что открывались ему за темным занавесом Чак Мооль? Во всяком случае, стоит попробовать, решил Дженнак; если не затем, чтоб добиться каких-то результатов, то хотя бы...
Виски его вдруг окатило холодом; он вздрогнул и очнулся. Что-то случилось в мире, что-то начало меняться на этой плоской и безжизненной равнине, стиснутой зелеными стенами леса – то ли повеяло над ней ледяными ветрами, то ли воцарилась полная и пугающая тишина. В следующее мгновенье Дженнак осознал, что мошкара исчезла, будто бы унесенная ураганом, что стоит он по колени в грязи перед очередной промоиной, стиснув обеими руками копье, и что позади не слышится ни всплеска, ни вздоха.
– Приготовиться, – сказал он, и за спиной тут же наметилось движение. Хрирд, осторожно нащупывая ногой тропинку, продвинулся влево и встал в двух шагах от Дженнака, раскручивая на цепи тяжелый шипастый шар; Уртшига поднял копье, и двузубая тень наконечника протянулась к грязевому окну; наконец, щелкнул самострел Ирассы.
– Сохрани нас Священный Дуб и милость Кино Раа, – пробормотал он.
Дженнак кивнул, рассматривая черную блестящую поверхность промоины, которая вдруг начала собираться в длинный округлый валик и заворачиваться кверху – точь-в-точь как набегающая на берег волна. Правда, верхний ее край был треугольным, приподнятым в центре, с непонятным образованием, похожим на дряблый мешок или покрытый трещинами обломок базальта. От него в обе стороны пластались как бы темные кожистые крылья или гигантские плавники локтей десяти в длину; они влажно поблескивали, подрагивали, трепетали – и росли. Росли, пока мешок меж ними не навис над Дженнаком, словно каменное ядро, заложенное в чудовищную живую катапульту.
Он не сумел бы сказать, сколь велика эта тварь, непохожая на созданий земли и вод, лесов и гор, дня и ночи; быть может, туловище ее, такое же огромное, мощное и гибкое, как у морского змея, скрывала трясина, или вся она поднялась над черным вязким зеркалом, встала стеной, загораживая тропу и всматриваясь в Дженнака будто бы всем своим жутким, безголовым и безглазым телом. Солнце стояло высоко, лучи его тонули в угольно-черной плоти монстра, и Дженнак, с расстояния двадцати шагов, не видел ни грозно ощеренной пасти, ни смертоносных бивней, ни лап с остроконечными когтями, ни хвоста; только подобное мешку образование да короткий отросток под ним.
Эта пародия на хобот вытянулас, ь точно ствол метателя, а мешок вдруг начал раздуваться, увеличиваться в размерах, как атлийский воздушный шар; затем черная стена дрогнула и с уверенной неторопливостью покатила к Дженнаку в абсолютном молчании, не поднимая волн, не колыхая трав, не порождая ветра. Только тогда он осознал, что стоит словно замороженный, и люди его, все трое, тоже неподвижны и уставились на болотную тварь пустым взглядом.
Усилием воли сбросив наваждение, Дженнак оглянулся. На плече Уртшиги покачивалось копье, Ирасса обнимал оружие обеими руками, будто стан любимой девушки, кистень Хрирда полоскался в воде – он, пожалуй, выронил бы и рукоять, если б не затянутая над ним петля. Они спали; спали наяву, с раскрытыми глазами, не замечая ничего, а монстр подбирался к ним, как гриф к протухшей на солнце падали.
– Проснитесь! – крикнул Дженнак. – Проснитесь, во имя Одисса! Уртшига, бей копьем! Хрирд, подними оружие! Ирасса, стреляй! Стреляй, парень! В этот мешок!
Почему-то он знал, что бить надо именно туда, в раздутую выпуклость над червеобразным отростком, тяжело колыхавшуюся между гибких плавников. Воины его вроде бы очнулись, за спиной Дженнака звонко щелкнула тетива, но выстрел был сделан неверной рукой – железный шип лишь взрезал кожу чудища.
Оно завизжало. Визг был пронзительным, тонким и подымался все выше и выше, терзая слух – не вопль ярости или боли, а что-то иное, подобное удару, который наносит морской скат, стоит коснуться его руками. Конец, подумал Дженнак, ощущая, как череп его начинает распухать, как кровь распирает жилы и чьи-то невидимые безжалостные пальцы выдавливают глаза, сдирают кожу, впиваются в каждый нерв, в каждую частицу плоти. Он закричал от этой невыносимой муки, страшным ударом выбросил копье вверх и вперед, зная, что не промахнется, что прикончит эту болотную тварь, порождение ужаса и мрака.
Но знал он и другое: навстречу его копью тоже летел снаряд – невидимый, бесплотный, смертоносный... Не когтистая лапа и не разящий клык, а всего лишь колебание воздуха, какое бывает при взрыве. Но не громовой раскат, а пронзительная, почти уже не слышная нота... тонкая, пронзающая тело мириадами крохотных игл... стальных игл, что поразят его плоть... почти бессмертную плоть кинну...
Он уже не почувствовал, не увидел, как стоявший за спиной Ирасса ринулся на него, сшиб в мокрую грязь, прикрыл своим телом; как навалился сверху Уртшига с тяжелым, обтянутым кожей щитом, как Хрирд заслонил всех троих и, оскалившись, с диким ревом "адада-дра!" – размахнулся кистенем.
Сознание и воля покинули Дженнака, а значит, не было у него ни разума, ни свободы, коими наделен, согласно божественному определению, человек. Осталось тело; и жизнь мерцала в нем, как крохотный огонек свечи на исходе двадцатого кольца.