"Я люблю ее", – думал Дуди про себя и чувствовал невероятную полноту чувств. Жаль, что не сказал ей этого вслух, ибо малышка Эсти, счастливая до смешного, лежала, словно бы в сладком плену, на его плоской груди, на его поясах, которые кололи ее минуту назад, оставив синяки, и спрашивала себя, любит ли он ее. Он этого не сказал, ибо сказал вчера, но ей это нужно было сегодня. Жаль, что не сказал этого.
Ничего не случилось. Он сказал ей это назавтра, и потом много раз в течение многих лет, но почему этот идиот не сказал ей это в тот вечер. Жаль каждого случая, когда можно сказать – "Я люблю тебя", и, вот же, экономят на этом.
Она решила не спрашивать его об этом, а спросила о его братьях и сестрах. Чем занимается его отец? Чем – мать? Откуда они? Надо же рассказать своей матери, чтобы не кричала на нее: "Что? Три дня и три ночи вы вместе, и ты еще не знаешь, кто он?"
Холод становился невыносимым, и ветер усилился, неся шум древесных крон леса. Эсти оделась. И Дуди накрыл себя курткой, луна в небе была почти полной, и ярко светила. Шорохи слышались со сторона дощатого забора, но это не был медведь, а тысячи кроликов в полях, и шум усиливался время от времени, слышался визг и трепыхание, когда одна из десятков лисиц хватала кролика, лисиц, размножающихся с быстротой на кроличьей пище и жирных гусей, которых было несть числа в полях. Эти лисицы попадали в ловушки, расставленные Гади, во множестве. И он вместе с Малкой снимали с них шкуры с большой осторожностью, сушили их, растянув на досках. Вместо глаз вставляли полированные шарики черного камня, хвосты же расчесывали и хранили от любого ущерба. Ловушки были полны лисиц каждый день, и за это Гади и Малка благодарили Бога молитвой-песнопением охотников-хазар на арамейском языке, где одна строка была особенно любима и в переводе звучит так: "Даже легкую птичку без тебя, Господь, мы не поймаем".
Дважды в году, когда приходили караваны купцов за медом и воском, извлекались из склада также шкуры и продавались весьма дешево, почти даром, ибо купцы должны были заработать свою часть, продавая шкуры крупнейшим продавцам шкур.
Во всяком случае, Гади и Малка не жаловались на низкую цену, ибо и так накапливалась немалая сумма в золотых монетах и хранилась в жестком кожаном мешочке, прикрепленном внутри одного из ульев, – деньги за лисьи шкуры.
И капает мед, и цветочная пыльца сыплется на отяжелевший мешок.
Глава двадцать третья
Дуди удивил Эсти, сказав, что он из Итиля.
"Из Итиля?" – изумилась малышка. Голубые глаза ее засверкали, Губы вдохнули воздух преклонения. Уши внимают, сердце размышляет. В единый миг она поднялась в собственных глазах.
"Вот, услышит Дебора, – ликовала она в своем сердце. – И мать будет очень довольна. И отец обрадуется. Будет о чем поговорить Дудику и Дову. Ой, конечно же, мы туда поедем хотя бы раз? Ведь если я попала в семью из Итиля, я обязательно буду в Итиле".
Она была околдована столицей, дела которой вершились с мудростью, доходящей степени изумления. Итиль со всеми ее потрясающими развлечениями, спектаклями и балами. "Расскажи мне об Итиле", – попросила Эсти.
"Что бы ты хотела услышать?" – спросил Дуди. – "Особенно много не о чем рассказывать. Большой город, много мостов. Верно, каждый вечер можно встретиться с друзьями, слушать песни на площадях, не как здесь, где так тихо. Но я не очень-то любил все это там. Очень редко покидал наш квартал. Итиль хорош для того, у кого много денег и есть у него карета. Трудно жить в огромном городе. У нас кареты не было, а добираться в любое место пешком просто сумасшествие".
"Ты видел дворец Кагана?"
"Да, – ответил Дуди, – даже был в нем".
"Ты был внутри дворца?"
"Да. Это не проблема. В дни праздника Кущей – Суккот – мы встречали всю семью Кагана. Они очень симпатичны. Надо бы тебе видеть, в каких мундирах они ходят".
"Красивые мундиры?" – глаза Эсти просто излучали свет, вкушая невероятное удовольствие все это видеть.
"Никогда не видела мундиры, – пожаловалась она тонким несчастным голосом, – только на рисованных картах".
Ответ Дуди был полон удивления, этакий выдох из легких через сжатые губы при покачивании головы, примерно так: "Ого!"
Он ей рассказывал еще о регулярных войсках, о тех легко передвигающихся подразделениях, совершающих невероятно дерзкие операции, мощных знатоках и умельцах войны, умеющих пользоваться непобедимым оружием. Свободное от войны время они используют для охоты и упражнений саблями, занимаются укреплением границ страны и великими походами по захвату огромных пространств вокруг. Великим стыдом для них, для хазар, – умереть в постели, дома, а великой честью и гордостью – пасть на поле брани. Это та самая мужественная иудейская пехота и кавалерия, которая раз за разом смешивала все планы лучших из лучших шведских полководцев Последние пытались пробудить и побудить славян в их селениях кличем – "Не повышать налоги хазарам!" В руках хазарских пехотинцев-лучников оружие по дальности и силе превышает всех врагов. И эти лучники в использовании мощнейших луков достигли силы и умения, с которыми никто не может сравниться.
С детства, с двенадцатилетнего возраста, обнаруживают этих легендарных лучников, упражняясь в школах и отбирая лучших из лучших.
Когда мусульмане попытались выйти в атаку с юга, направили эти лучники свои стрелы на лошадей противника. Тучи стрел останавливали атаку еще до того, как приходило главное мусульманское войско, прочесавшего и не оставившего камня на камне тех стран, которые были на пути хазарской кавалерии, готовой рвануться в бой – всадник против всадника. И вот, все мусульмане свалились с падающих под стрелами коней, частью раненые от стрел, пришедших с неба, часть ищущие свои мечи, мечущиеся в надежде сбежать с поля боя.
Все эти воинские описания подходят беседе юношей, и, конечно же, навели скуку на малышку.
"Чем занимается твой отец?" – напрямую спросила Эсти.
"Отец преподает Тору, Пророков и Писания", – сказал Дуди, и стало ясно откуда у него это имя, и еще Эсти поняла, что семья его не из больших богачей. И сам по себе возник ответ на вопрос, который ее удивлял: почему у него нет коня.
Есть вещи, которые Эсти, сельчанка, не знала. Цена лошади невысока. Но содержание его в больших городах было дорогим, где особенно дорого стоили конюшни, да и цена ржи и овса была немалой. Конь, как и машина, требует пищи, едут на нем или не едут, так, что молодые люди в городах только из богатых семей могут себе позволить иметь коня.
В этом причина, что Дуди присоединился к этому походу из Лопатина в дальний дворец, за пределами границ Хазарии, цель которого была простой: вернуть двух детей графа семье. При возвращении граф обещал, что каждый получит коня, а также место в конюшнях Лопатина на берегу моря, Хазарского моря, корм для коней на три года, лечение, слежение за копытами и расходы на небольшие каждодневные поездки, выдаваемые конюхами графа.
Обо всем этом Дуди рассказал ей простым и сухим языком в тот холодный вечер. О Лопатине сказал только, что это "красивый город", не упомянув насколько он прекрасен на холме в сердцевине Хазарского моря. Стоит он в конце узкого полуострова, подобно пальцу, протянутому вглубь вод, полному солнца и тишины, на вершине холма, в конце этого пальца земли.
Это город многих дворцов. Шеренги флагов развеваются над крепостью, обращенной в сторону моря. Ухоженная улица ведет к дворцу графа, вокруг которого множество грядок нарциссов. Они огромны и расцветают именно в эти дни – дни Песаха.
Глава двадцать четвертая
Ахав проснулся. Ему было жарко под шкурой. Сильное ощущение продолжения сна захватила его. Это был физически ощутимый сон, казавшийся истинной реальностью. Запоминать сон Ахава учил отец: сначала запомнить его с закрытыми глазами, а потом вторично, открыв глаза. И так закреплялся сон при свете дня.
Позднее, вечером, он сел за стол и записал сон, и все же не сумел закрепить его во всех подробностях.
Сон. Ночь в медовом доме Деборы. 13 апреля 862 года.
Я и еще она, незнакомка, на берегу очень широкой реки. Второго ее берега не видно. Дугой вспрыгивает над водой рыба, за ней – другая. "Смотри", – говорю я, указывая на прыгающих рыб. Воды темны в верхней своей части, да и рыбы прыгают странным образом. Очень медленно, замирая в высоте, и столь же неестественно медленно падают обратно в воды, словно совершая кульбиты.
Хорошо видна темная красивая рыба и воды подобны маслу. Я оглядываю реку. Высокий берег разрушается, а я на кромке вод, и незнакомка – в длинной вязаной юбке – рядом со мной.
Я не знаю кто она. Она не имеет никакого значения. Она – мимолетная гостья, беда мне, когда пишу о ком-то на бумаге, ибо во сне она была как ничто, но записанная, она обозначится более ощутимо для того, кто найдет эту бумагу. Она была ничто, только рядом на миг. Слышишь, Деби, только тебя я вижу во сне физически ощутимо, лишь ты не мимолетна.
Я гляжу на воды, и они становятся прозрачными на глазах, и ясно видны снующие рыбы совсем близко от моего лица. Карпы выглядят несколько более изящными, чем в реальности, но очень вялы, ибо они под водой, и угол зрения сверху, на уровне поверхности, не дает возможности видеть рыб. Этому мешают еще и мутные воды, и вообще вокруг сумрачно. Но воды уходят в пучину, и вся река падает наискось, или это я спускаюсь как-то очень размыто на место, ниже уровня реки, и вот, вижу вглубь. Огромные рыбы снуют, уплывают, исчезают в дальних водах, то возвращается к моему лицу, и головы их круглы, подобны голове щенка. Они бесцветны, черно-белы.
Еще предметы плавают в воде, и ясно, что это рыбы, похожие на предметы.
А воды становятся все прозрачней и просвечиваются, и видно вглубь, до самого дна, которое не в середине реки, а ближе к берегу, и там стоят черная овца и смотрит на меня. Она черна и курчава. И она настоящая, но кажется на миг подобной муляжу овцы. Чернота ее подобна углю. И шерсть ее окрашена словно индийскими чернилами. И глаза овцы черны. И она смотрит на меня из глубины вод. А воды стоят напротив меня стеной, а я на одном уровне с дном реки, и черная овца там, и у меня ощущение тайны. Вокруг овцы снуют рыбы формами, схожими с домашней посудой.
Река стоит перед моим лицом почти вертикально, давая ощущение неудобства, и я поднимаюсь по берегу. И незнакомка в длинной своей юбке поднимается со мной, рискуя измазаться в грязи берега. Стена берега отвесна и разрушается на глазах. Земля его неприятна и корни торчат из нее. Бежит пес, и ремень от ошейника тянется за ним.
Мы поднялись наверх, сидели на краю тропы, и сон кончился.
Глава двадцать пятая
"Что ты пишешь, Ахав? – спросила его Дебора и зажгла сразу несколько свечей. С воском никто не считался. – Почему ты пишешь в темноте?"
"Я записываю сон", – сказал Ахав и рассказал ей его.
Деби слушала, широко раскрыв глаза. Попросила еще раз описать овцу в глубине вод. Ахав запутался в описании. Слова не подходили к виденному, исчез ритм и певучесть видения во сне. Но он сказал несколько обрывочных предложений: "У женщины было несколько привлекательное, нежное, заостренное в чертах лицо, тоже черное. Ноги тонкие, как черные палочки книзу. И она смотрела на меня, она была целиком как один взгляд".
"И она что-то просила, ты думаешь?" – спросила Дебора.
"Да, это так выглядело. Это был, вероятно, просительный взгляд или, быть может, удивленный. А честно, я не верю в сны".
"Не надо слишком верить, и тут ничего нет, что можно расшифровать. Ясно, что исчезнувшие дети не дают тебе покоя, это отчетливо выступает во сне. Овца в глубине вод".
"Нет, – протянул Ахав, – н-е-е-т. Какое это имеет к отношение увиденному. Обычный сон".
Дебора замолкла, несколько уязвленная, приблизилась к нему, поцеловала его в щеку, уткнулась в нее лицом. И так они замерли, он – на стуле, она, прижавшись к нему, даже, когда вошла Малка со свечой из соседней комнаты, увидела их и вышла.
Так или иначе, они разжали объятия, и Дебора взяла лист с записанным на нем сном, прочла. Ахав усмехался про себя, ожидая, когда она дойдет фрагмента, где она упоминается. Улыбка появилась у нее на лице, когда она дошла до этих строк, посмотрела на него, хлопнула по плечу:
"Что ты обо мне написал?" – в голосе ее были нотки ликования и счастья.
Она вернулась к тексту, спрашивая: "Еще что-нибудь обо мне написано?"
"Нет".
Она дочитала до конца, отложила лист и сказала: "Прекрасно написано".
Снова вошла, и более уверенно, Малка, затем вышла, взяла медный таз из ящика, где хранилась посуда, вернулась. Руки ее были в тесте, на ладонях два яйца. Сказала Деборе: "Принеси мне, пожалуйста, маленькую сковородку, но не опрокинь ее".
Дебора открыла крышку сундука, в котором разложена была в аккуратном порядке кухонная посуда – кастрюля в кастрюле, покрытые лоскутами кожи. Маленькая сковородка лежала в большой сковороде, ручки – отдельно, чтобы сэкономить место. Отдельно – формы для пирогов, взбиватель пены, кофеварка.
Она взяла маленькую сковородку, злясь на мать. Какое еще замечание та может сделать, если сковорода наверху? Она привернула к сковороде ручку, закрыла крышку сундука, которая, слава Богу, легла точно, куда надо. Сколько раз она немного застревала, и тогда не проходило секунды, как должна была сказать: "Ты нехорошо уложила вещи внутри".
Дебора понесла матери то, что та просила.
"Ты должна видеть, как он прекрасно написал", – сказала матери в кухне, где все раскалилось от плиты, – он описал приснившийся ему сон и обо мне там тоже написал".
Дебора вернулась к Ахаву, и они начали говорить о чем-то незначительном, но тут вошла любопытствующая Малка и спросила: "Можно прочесть то, что ты написал, Ахав. Дебора говорит, что это очень красиво".
"Мама!" – сердито сверкнула глазами Дебора в стороны матери.
Но Ахав сказал: "Да, все в порядке, вы можете это прочесть, мама Дебори".
"Дебори? – подумали одновременно Дебора и Малка. – Он решил звать меня Дебори. Что вдруг?"
Малка прочла и сказала: "Да, прекрасно написано". Замолкла. Потом добавила: "Когда ты собираешься поехать, чтобы вернуть похищенных детей? Мы должны это знать до свадьбы".
"Детей? – изумленно спросил Ахав. – Я не знаю".
"Разберись поскорее, – сказала Малка, взъерошила ему волосы и добавила, – я сегодня делаю пирог со сливами и персиками, это последний пирог перед Пейсахом. Знайте это".
"Прекрасно!" – крикнул ей вдогонку Ахав, а когда та исчезла за дверью, тихо спросил Дебору:
"Что она хочет от меня?"
Дебора накручивала на палец волосы и смотрела на пламя свечей. Была определенная опасность в этом вопросе, словно он спрашивал ее, кто друг и кто враг, и надо было выбрать между матерью и ним. Она не ожидала такой ситуации, вкусив в этот миг вкус неизвестности и непонятности. Снаружи снова подул сильный ветер, дом из кожи и дерева заскрипел всеми частями. Деби не ответила на вопрос. Во всяком случае, не прямо.
"Я надеюсь, что ты быстро вернешься", – сказала она и посмотрела на него сквозь волосы, поблескивающие в слабом пламени свечей.
Ахав не был уверен, что понял сказанное матерью и дочерью. Что они имеют в виду. Чтобы они с Давидом поехали возвратить детей? Никогда так не думал и ничего такого не говорил. Я лишь жду, чтобы четверо добрались до Лопатина, рассказал графу, и тогда пошлют воинское подразделение бойцов под командой офицеров, и они сделают всю работу. Если попросят, чтобы я присоединился к ним, естественно, возражать не буду, но в одиночку против дьявола Самбатиона?
"Четыре ветра есть в мире, – размышлял про себя Ахав, – ветер с восточного угла, ветер с северного, южного и западного углов. С восточной стороны возникает свет, и приходят кони. С юга приходят благословения из Иерусалима. С севера приходит снег и рабы. Западный угол Всевышний не достроил до конца, сказав: каждый, кто считает себя существом Божественным, пусть явится туда на запад, где всяческая бесовская нечисть, облачившаяся в облики культурных и красивых людей. Там – место привидений, демоны, крестов, и оттуда все дурное выходит в мир".
Ответила ему Дебора, знакомая с этим определением, родившимся из страха перед Западом и связанным с ним запустением, и все же удивившаяся тому, с каким изяществом и даже вдохновением выразил Ахав, причем спонтанно:
"Если ты уедешь, я буду в тревоге, и если останешься, буду тоже в тревоге. Другими словами, нет у тебя другого пути, кроме дороги на Запад".
"Не тревожься", – сказал Ахав. Но в воздухе, несмотря на шум ветра, можно было услышать его словно надтреснутый голос, который бывает, когда словами пытаются скрыть истинное ощущение, некую фальшь в любящей душе, и в первый раз отдаляют ее и строят, в общем-то, из ничего – стену.
Деби снимала ногтем натеки воска с подсвечников и бросала их специально предназначенную для этого посуду, про себя повторяя к каком-то сонном парении: да, да. Да, да.
Глава двадцать шестая
Пять сундуков одного размера было в каждой семье среднего достатка в Хазарии. Надо сказать, семей такого статуса в Хазарии было больше в те времена, чем в Англии, Испании, Италии и даже в Константинополе. Только, быть может, в Багдаде было больше богатства у жителей, но зато намного меньше свободы.
Каждый из пяти сундуков весил, примерно, тридцать килограмм. У каждого было две ручки по сторонам. Сундуки были деревянными, украшенными неглубокой и незамысловатой резьбой. По верхнему и нижнему краям сундука проходил также резной рельефный карниз.
Один сундук был предназначен для кухонной утвари: кастрюль, сковород, форм выпечки. Все это было разложено по постоянным местам. Всего предметов было пятьдесят восемь, включая ручки утвари.
Во втором сундуке хранилась столовая посуда – тридцать жестяных тарелок, две вилки, стаканы, подносы, множество ножей, кубков, молочница и кофеварка. Все, что необходимо для трапезы, за исключением скатерти, которую хранили отдельно, не в сундуке.
Третий сундук был поделен в ширину тремя перегородками. В одном отделении находился жесткий кожаный бурдюк, извлекаемый за ручку. Во втором – инструменты для шитья и вязки, набор шил, пуговицы, гибкие жилы, употребляемые вместо современной резины, нитки, ткани и закрепки.
В следующем отделении – рабочие инструменты: молоток, сверло и топор, небольшая пила, клещи и скальпель, гвозди в нумерованных коробках. Каждая вещь имела свое место, и даже рисунок. Также здесь находились приспособления для обработки кожи, чистки, скребки, резки и сшивания, в общем, в всего того, что знают лишь кожевники, занимавшиеся шкурами белок и медведей.
В четвертом сундуке были книги. Тора, Пророки и Писания, книги с образцами вязки, книги сказок для детей, и книги о жизни и похождениях великих королей Хазарии, их войнах, народах, которых они покорили, письменные принадлежности и кисти для живописи.
В пятом – предметы для Пейсаха, которые извлекались один раз в год, после того, как весь дом перевозили в другое место – летнее. В сундуке Гади и Малки было много серебряных вещей, подносов, среди которых был главный пасхальный поднос для всего, необходимого в праздник.
За неделю до Пейсаха дома разбирались – на столбы, перегородки, части крыш, трубы, окна и двери, – и все это переносилось на новое место, иногда на расстояние езды в четыре-пять дней. Здесь все собиралось заново, чистилось, исправлялось, красилось и промасливалось.